За первой волной показалась основная часть свиты – придворные, с большой напыщенностью и безмерным чванством несущие трон дожа, его скипетр, меч и подушечку.
Il D?ge Джованни Корнаро был четвертым в своем роду, занявшим высшую в Венеции должность. Поглядывая на него с высоты, я подумала, что он, очевидно, ужасно мучается в своем тяжелом золотом облачении, под горностаевой мантией, подбитой алым шелком. По его утомленному виду можно было безошибочно угадать, что дож в эту минуту с удовольствием предпочел бы не служить средоточием этой взбаламученной титулованной толпы, а сидеть где-нибудь в уютном месте с книжкой на коленях. Ни он сам, ни кто-либо из его семейства не могли теперь носа показать из дворца без сопровождения целой своры стражников, слуг и просто подхалимов. Удивительно, как все эти люди рвутся к высшим должностям, которые отнимают у них свободу приходить и уходить неприметно, и это в нашем городе, где неприметность – верный залог счастья.
Что до нас, то и мы блистали в новых восхитительных платьях из красной тафты, сшитых Ревеккой. Пышность и великолепие церемонии даже меня убедили на время, что мы и вправду ангелы, наделенные устрашающей силой искупления и перевоплощения.
Во многом благодаря синьору Гаспарини, которому отнюдь не легко пришлось во время репетиций в отсутствие Вивальди, оратория произвела настоящий фурор. На следующий день на страницах «Palade Veneta» писаки пели хвалы воспитанницам Пьеты. Из всех figlie di coro выделяли Марьетту, Розу и Аполлонию за божественные по красоте голоса – причем Марьетту особенно. Она раздобыла где-то оттиск статьи и без устали совала нам под нос то место, где было отдельно у помянуто ее имя, пока кто-то из девушек не пригрозил ей бросить газету в огонь. Впрочем, стоит признаться, кому из нас не были ведомы и душевный подъем, и надежды, связанные с признанием заслуг, в особенности если твое имя бывало упомянуто за пределами ospedale!
Мы от всей души насладились радостью и прочими благами, которые принес нам этот триумф – результат не одной недели репетиций и для большинства из нас воплощение давней мечты. Однако, как это часто бывает после побед, торжество вскоре сменилось унынием. Марьетта дулась на всех из-за того, что с ней обходятся как прежде, хотя она (по ее утверждению) теперь вышла в солистки. Тем не менее ее пока формально даже не включили в состав coro: продвижение Марьетты, как и мое, постоянно откладывалось в наказание за плохое поведение.
Даже уравновешенная Джульетта – и та в сердцах заметила, что мне надо последить за своим тоном. Обиднее всего, что она была права: я злилась, потому что давно пора было перетянуть смычок, а я не могла никому, кроме Вивальди, доверить такое ответственное и срочное дело.
Клаудия, обычно безмятежная, тоже была чем-то встревожена или расстроена. Я наблюдала, как она ковыряет в тарелке во время трапезы, едва ли отправляя в рот хоть кусок. Несколько девчонок, из тех, что потолще, разыгрывали меж собой право сидеть рядом с Клаудией за обедом и подчищать за ней остатки. А она все худела, в прелестных голубых глазах поселилось какое-то загнанное выражение. Клаудия неотступно дежурила у окон, бросая наружу беспокойные взгляды, – и она перестала спать в одной постели со мной. Она говорила, что это от перемены погоды, дескать, ей среди ночи становится невыносимо жарко, когда мы спим под одним одеялом.
Она также изъявила желание заниматься вокалом – но я-то знала, что это только повод добраться до большого зеркала в учебном классе. Если объявляли, что в parlat?rio ждет посетитель, то с ее лица мигом сходил румянец. Однажды за ужином, когда кто-то обмолвился, будто Скарлатти покидает Венецию и возвращается в Рим, Клаудия не удержалась и вскрикнула. Повисло молчание. Никто не произнес ни слова, даже прислуживающие монахини. Вскоре все как ни в чем не бывало принялись за еду – все, кроме Клаудии.
Перед сном, когда Клаудия расчесывалась, стоя у окна, я подошла к ней и предложила:
– Давай я.
У Клаудии были густые, медового оттенка волосы ниже пояса длиной. Ей позволяли не подстригать их, что было предметом зависти всего coro.
Я начала ее расчесывать, а Клаудия закрыла глаза, и я заметила, как из-под ресниц у нее катятся слезы.
– И это после всех прекрасных заверений! – наконец выдавила она. – Никогда больше не поверю ни одному Italiano. Немец бы не бросался такими словами зазря.
– Но, Клаудия, – нашлась я, – ты же сама первая говорила мне, что все мужчины, из какой бы страны они ни были, расточают слова в угоду своему… Как, бишь, ты это называла?
– Никак не называла. Но ты права: насколько же труднее самой следовать собственному совету в таких делах!
Она повернула меня и принялась за мою шевелюру, подстриженную по плечи, как того требовали приютские правила. Одно из редчайших в мире удовольствий – когда кто-нибудь расчесывает тебе волосы, поэтому вскоре всякие мысли улетучились у меня из головы, и я полностью предалась наслаждению.
– Сегодня что-то прохладно, – закончив, будто невзначай обронила Клаудия.
Я кивнула и улыбнулась: впервые за долгое время она обращалась ко мне как к подруге.
В ту ночь мы без дальнейших разговоров легли в одну постель, и, кажется, я уснула, едва почувствовав, как Клаудия примостилась у меня за спиной.
Когда в окно поплыла мелодия, врезавшись в мои сны, я поначалу решила, что это мне снится. Но Клаудия зашевелилась, и стало ясно, что она тоже слышит музыку.
Я с трудом разлепила веки. Небосклон был окрашен в зеленоватые тона и прочерчен розовыми полосами – такое можно увидеть ранней весной на восходе солнца. Я различила звук трех fl?uti d?lci – тенора, альта и сопрано, вкупе с единственным мужским голосом; удивительно богатый и сильный, он разливался над каналом.
Мы все повылезали из постелей и, протирая глаза, уставились в окно, на гондолу, убранную пунцовыми розами. На носу, запрокинув голову и словно раскрыв объятия, стоял Скарлатти и выводил баркаролу.
Когда matinade была закончена, он поцеловал кончики пальцев и простер руки к нашему окну, где в самом центре стояла Клаудия – мы потеснились, чтобы ее было лучше видно.
– Вряд ли немец способен на такое, – осмелилась заметить я, провожая взглядом удаляющуюся гондолу, которая уже едва вырисовывалась в лучах восходящего солнца.
После той утренней серенады Клаудия вновь начала есть и даже не стала перечить родителям, написавшим, что они уже подыскали ей жениха и внесли первый взнос в счет приданого.
– Это потому, что ему придется ждать, – всего-то и заметила она. – Ему надо ждать, пока мне исполнится семнадцать.
В первый теплый день после той памятной зимы настоятельница за ужином вдруг встала и объявила нам, что всех figlie di coro скоро ждет развлечение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Il D?ge Джованни Корнаро был четвертым в своем роду, занявшим высшую в Венеции должность. Поглядывая на него с высоты, я подумала, что он, очевидно, ужасно мучается в своем тяжелом золотом облачении, под горностаевой мантией, подбитой алым шелком. По его утомленному виду можно было безошибочно угадать, что дож в эту минуту с удовольствием предпочел бы не служить средоточием этой взбаламученной титулованной толпы, а сидеть где-нибудь в уютном месте с книжкой на коленях. Ни он сам, ни кто-либо из его семейства не могли теперь носа показать из дворца без сопровождения целой своры стражников, слуг и просто подхалимов. Удивительно, как все эти люди рвутся к высшим должностям, которые отнимают у них свободу приходить и уходить неприметно, и это в нашем городе, где неприметность – верный залог счастья.
Что до нас, то и мы блистали в новых восхитительных платьях из красной тафты, сшитых Ревеккой. Пышность и великолепие церемонии даже меня убедили на время, что мы и вправду ангелы, наделенные устрашающей силой искупления и перевоплощения.
Во многом благодаря синьору Гаспарини, которому отнюдь не легко пришлось во время репетиций в отсутствие Вивальди, оратория произвела настоящий фурор. На следующий день на страницах «Palade Veneta» писаки пели хвалы воспитанницам Пьеты. Из всех figlie di coro выделяли Марьетту, Розу и Аполлонию за божественные по красоте голоса – причем Марьетту особенно. Она раздобыла где-то оттиск статьи и без устали совала нам под нос то место, где было отдельно у помянуто ее имя, пока кто-то из девушек не пригрозил ей бросить газету в огонь. Впрочем, стоит признаться, кому из нас не были ведомы и душевный подъем, и надежды, связанные с признанием заслуг, в особенности если твое имя бывало упомянуто за пределами ospedale!
Мы от всей души насладились радостью и прочими благами, которые принес нам этот триумф – результат не одной недели репетиций и для большинства из нас воплощение давней мечты. Однако, как это часто бывает после побед, торжество вскоре сменилось унынием. Марьетта дулась на всех из-за того, что с ней обходятся как прежде, хотя она (по ее утверждению) теперь вышла в солистки. Тем не менее ее пока формально даже не включили в состав coro: продвижение Марьетты, как и мое, постоянно откладывалось в наказание за плохое поведение.
Даже уравновешенная Джульетта – и та в сердцах заметила, что мне надо последить за своим тоном. Обиднее всего, что она была права: я злилась, потому что давно пора было перетянуть смычок, а я не могла никому, кроме Вивальди, доверить такое ответственное и срочное дело.
Клаудия, обычно безмятежная, тоже была чем-то встревожена или расстроена. Я наблюдала, как она ковыряет в тарелке во время трапезы, едва ли отправляя в рот хоть кусок. Несколько девчонок, из тех, что потолще, разыгрывали меж собой право сидеть рядом с Клаудией за обедом и подчищать за ней остатки. А она все худела, в прелестных голубых глазах поселилось какое-то загнанное выражение. Клаудия неотступно дежурила у окон, бросая наружу беспокойные взгляды, – и она перестала спать в одной постели со мной. Она говорила, что это от перемены погоды, дескать, ей среди ночи становится невыносимо жарко, когда мы спим под одним одеялом.
Она также изъявила желание заниматься вокалом – но я-то знала, что это только повод добраться до большого зеркала в учебном классе. Если объявляли, что в parlat?rio ждет посетитель, то с ее лица мигом сходил румянец. Однажды за ужином, когда кто-то обмолвился, будто Скарлатти покидает Венецию и возвращается в Рим, Клаудия не удержалась и вскрикнула. Повисло молчание. Никто не произнес ни слова, даже прислуживающие монахини. Вскоре все как ни в чем не бывало принялись за еду – все, кроме Клаудии.
Перед сном, когда Клаудия расчесывалась, стоя у окна, я подошла к ней и предложила:
– Давай я.
У Клаудии были густые, медового оттенка волосы ниже пояса длиной. Ей позволяли не подстригать их, что было предметом зависти всего coro.
Я начала ее расчесывать, а Клаудия закрыла глаза, и я заметила, как из-под ресниц у нее катятся слезы.
– И это после всех прекрасных заверений! – наконец выдавила она. – Никогда больше не поверю ни одному Italiano. Немец бы не бросался такими словами зазря.
– Но, Клаудия, – нашлась я, – ты же сама первая говорила мне, что все мужчины, из какой бы страны они ни были, расточают слова в угоду своему… Как, бишь, ты это называла?
– Никак не называла. Но ты права: насколько же труднее самой следовать собственному совету в таких делах!
Она повернула меня и принялась за мою шевелюру, подстриженную по плечи, как того требовали приютские правила. Одно из редчайших в мире удовольствий – когда кто-нибудь расчесывает тебе волосы, поэтому вскоре всякие мысли улетучились у меня из головы, и я полностью предалась наслаждению.
– Сегодня что-то прохладно, – закончив, будто невзначай обронила Клаудия.
Я кивнула и улыбнулась: впервые за долгое время она обращалась ко мне как к подруге.
В ту ночь мы без дальнейших разговоров легли в одну постель, и, кажется, я уснула, едва почувствовав, как Клаудия примостилась у меня за спиной.
Когда в окно поплыла мелодия, врезавшись в мои сны, я поначалу решила, что это мне снится. Но Клаудия зашевелилась, и стало ясно, что она тоже слышит музыку.
Я с трудом разлепила веки. Небосклон был окрашен в зеленоватые тона и прочерчен розовыми полосами – такое можно увидеть ранней весной на восходе солнца. Я различила звук трех fl?uti d?lci – тенора, альта и сопрано, вкупе с единственным мужским голосом; удивительно богатый и сильный, он разливался над каналом.
Мы все повылезали из постелей и, протирая глаза, уставились в окно, на гондолу, убранную пунцовыми розами. На носу, запрокинув голову и словно раскрыв объятия, стоял Скарлатти и выводил баркаролу.
Когда matinade была закончена, он поцеловал кончики пальцев и простер руки к нашему окну, где в самом центре стояла Клаудия – мы потеснились, чтобы ее было лучше видно.
– Вряд ли немец способен на такое, – осмелилась заметить я, провожая взглядом удаляющуюся гондолу, которая уже едва вырисовывалась в лучах восходящего солнца.
После той утренней серенады Клаудия вновь начала есть и даже не стала перечить родителям, написавшим, что они уже подыскали ей жениха и внесли первый взнос в счет приданого.
– Это потому, что ему придется ждать, – всего-то и заметила она. – Ему надо ждать, пока мне исполнится семнадцать.
В первый теплый день после той памятной зимы настоятельница за ужином вдруг встала и объявила нам, что всех figlie di coro скоро ждет развлечение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72