– Фу, Бернардина, как мерзко!
– Это вы мерзкие – и ты, и она – с вашими интрижками и тайными свиданиями!
– Я не ходила ни на какие свидания!
Бернардина всхрапнула от смеха, что вовсе не приличествовало благовоспитанной девушке.
– А твоя лучшая подружка и подавно! То-то так старательно мыла у себя между ног!
Наша провожатая бубнила по-прежнему:
– В первые годы одиннадцатого века базилика была перестроена епископом Орсо Орсеоло, позже ставшим патриархом Акуилеи.
– Она не лучшая моя подружка!
– А если не она, так кто же тогда? Верно, это звание по чести принадлежит твоей саксонской постельной напарнице!
– Sil?nzio! – пророкотал откуда-то спереди голос маэстры Менегины.
Ее возглас произвел воистину магическое действие: группа воспитанниц расступилась наподобие Красного моря, и посредине образовался коридор, в конце которого, к своему ужасу, оказалась именно я. Мне тут же захотелось за кого-нибудь спрятаться, сделаться незаметной.
Поглядев, как действует ее голос на подопечных, Ла Бефана медленно направилась прямо ко мне. Наконец она подошла вплотную, так что мне стала хорошо видна бородавка у нее на подбородке, из которой, словно обезглавленные цветки, торчали две черные волосины.
Наступила тишина, потому что все вокруг затаили дыхание. Ла Бефана тоже не сразу заговорила, а лишь молча сверлила меня взглядом, словно глаза у нее обладали особой способностью проникать в подноготную вещей и находить там самую позорную правду. Затем она улыбнулась, но от такой улыбки мне сделалось не по себе. Все эти годы, что она отбрасывала на все свою черную тень, никто не слышал от нее ни одного приветливого слова.
– Наконец-то вы почтили нас своим присутствием, Анна Мария.
Она махнула кому-то рукой: «Пожалуйста, синьора, продолжайте!», а затем снова обратилась ко мне:
– Следуйте за мной, синьорина!
Я вышла за ней через дверь, за которой оказалась винтовая лестница, вероятно ведущая на башню. Минуя одно из арочных окон, я бросила взгляд вниз через решетку на бледную зелень и желтоватую листву леса, и меня неожиданно захлестнуло чувство вины перед Марьеттой, ведь я даже не попыталась удержать ее от безрассудства, на которое она, видимо, все же отважилась. Перед глазами у меня промелькнул образ Марьетты, становящейся такой же, как ее мать, – одряхлевшей, растленной и больной.
Задумавшись, я споткнулась. Ла Бефана обернулась и посмотрела на меня без всякого сочувствия:
– Поторапливайся! И гляди под ноги!
Для столь пожилой особы она оказалась необычайно проворной. Я едва справлялась с дыханием, когда лестница наконец вывела нас наверх, к небольшому, круглому, аскетичного вида помещению, где висел колокол. Оконные проемы были зарешечены железными прутьями. Я снова взглянула вниз и подумала о Марьетте – и еще о том, насколько по-другому все выглядит с высоты.
Мы по-настоящему не видим того, посреди чего находимся; тогда я не задумывалась об этом, но теперь знаю. Мне было непонятно, зачем Ла Бефана зазвала меня на эту башню – разве что для телесного наказания.
Конечно же, я ее боялась. Среди воспитанниц она приобрела печальную известность тем, что умела причинять боль, не оставляя при этом ссадин или синяков, которые мы могли бы показать настоятельнице. Думаю, она специально выискивала такие местечки на теле, которые можно было совершенно безнаказанно сдавливать, скручивать и растягивать, наносить удары, от которых нет иных следов, кроме ненависти к ней, ложившейся клеймами на наши души. Члены правления всегда были очень суровы к проявлениям дурного обращения с воспитанниками приюта, но мы знали, что наши бездоказательные слова слишком мало весят на весах справедливости.
– Итак…
– Что «итак», синьора? – Я старалась унять пробивающуюся в голосе дрожь, но, наверное, не смогла изгнать ее полностью.
– Итак, теперь ты, наверное, захочешь поделиться со мной, где ты была и куда запропастилась Марьетта.
Я смотрела на Ла Бефану в упор – знаю это потому, что до сих пор мне памятно выражение ее лица. Ее глаза источали суровость, но в них поблескивала и радость. Она наслаждалась возможностью поизмываться надо мной.
– Мне стало нехорошо после поездки. Я только принялась за еду, как мой желудок взбунтовался, и меня едва не пронесло на глазах у всех. Я попросила Марьетту пойти со мной, потому что испугалась… ну, испугалась, что встречу льва.
Я сама удивилась, сколь пышным цветом процвели все мои увертки, как расплодились они, легко сходя с моего языка.
– И лев, значит, съел Марьетту?
– Я попросила ее отойти… потому что не хотела, чтобы она или кто-то еще видел… как мне плохо. Я велела ей подождать в сторонке.
– А потом?
– А потом, когда я наконец облегчилась, я принялась ее искать. Я долго звала ее и затем решила, что ей надоело меня дожидаться и она побежала, чтобы успеть на осмотр базилики Святой Марии Ассунты.
– И башни, Анна Мария, – не будем забывать и про башню, где мы от всех в отдалении – так далеко, словно остались с тобой наедине на горной вершине…
– На горной вершине… – растерянно повторила я, озирая звонницу, едва освещенную проникающим снаружи светом угасающего дня.
Неужели она ненавидит меня настолько, что убьет прямо здесь? Воспитанницы в приюте умирали довольно часто, а в этом пустынном месте нет ничего легче, чем представить убийство как несчастный случай.
– Сядь – вот сюда.
Она подошла к грубой скамье у стены и уселась подле меня – совсем близко. Слишком близко. Я даже почувствовала ее запах – смесь пота и влажного гнилого дыхания.
Теперь-то я знаю, что злобный вид Ла Бефаны, так же как и ожесточение, которое она таила в своем сердце, был частично вызван обычным невезением. Разрушение зубов, оспа и время давно отняли у нее внешнюю прелесть, которая оправдывает мелкие пакости иных красоток.
Существует ли на свете зло, простое и неприкрытое? Ла Бефана, пожалуй, была к тому ближе всех, кого я повстречала на своем веку. Но даже в ней зло было сложным, многослойным и укрытым под множеством масок. А под ним самим таилась раненая тварь, скорее животное, чем человек. Преступно было, что такой особе дозволяли учительствовать, дали ей власть над столькими неокрепшими юными душами.
Даже ее ненависть ко мне – совершенно исключительная ненависть – была в чем-то безличной. Причиняя мне боль, она явно целила в кого-то другого, а я являлась лишь пешкой в ее игре. Впрочем, нет сомнения, что она мечтала сокрушить меня; она вознамерилась добиться моей погибели, и вознамерилась представить дело так, будто я сама была тому причиной.
– Известно ли тебе, – начала она, придвигаясь еще ближе, – что каждый двадцатый венецианец – или священник, или монахиня?
– Я не думала, что так много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72