– спросила она, глядя в меню.
– Не знаю.
– Думаю, остановлюсь на авокадо и беконе… и, пожалуй, еще немного индейки.
Я предпочел сыр с помидорами. Мы принялись болтать о пустяках, пока наши желудки урчали от голода – после купания всегда хочется есть. Суета вокруг навела меня на мысль спросить у Изабель, нравится ли ей жить в Лондоне.
– Ну, не знаю. Многие мои университетские знакомые уехали из Лондона. Кто осел где-то в провинции, кто перебрался на континент или в Америку. Одна подруга теперь живет в Нью-Йорке. Не то чтобы я особенно любила Лондон, просто думаю, что переезжать – значит придавать слишком большое значение месту, где тебе довелось жить. В конце концов, все большие города одинаковы, поэтому лучше оставаться там, где ты есть; здесь ты уже знаешь, как работает телефон и общественный транспорт, и можешь заняться тем, что действительно важно.
Включая столь мелкие подробности в свое повествование, биограф рискует впасть в грех многословия. Стоит ли, в самом деле, описывать сэндвичи, а также болтовню мужчины и женщины, ожидающих, когда официант принесет им заказ?
Похоже, Босуэлл, который следовал, словно тень, за доктором Джонсоном, предполагал, что ему могут предъявить такое обвинение, и заранее приготовился к защите: «Я отдаю себе отчет в том, что сиюминутность некоторых моих описаний бесед с Джонсоном может вызвать негативное отношение, а люди неглубокого ума и небогатого воображения с легкостью сочтут мое занятие нелепым. Но я остаюсь при своем мнении и твердо убежден, что сиюминутности зачастую характерны и всегда забавны, когда связаны с выдающимся мужем».
В конце концов, именно внимание Босуэлла к мелочам спасло для вечности ответ Джонсона на вопрос, хорошо ли жить в Лондоне (ответ, от которого реплика Изабель не так уж далека по смыслу, хотя и уступает ему в изяществе).
Фактически, разница между ответом Босуэлла возможным критикам и моей ситуацией состоит в том, что назвать Изабель мужем невозможно, а выдающейся – абсурдно. Бывшая подружка обвинила меня в отсутствии сопереживания, после чего во мне внезапно проснулся интерес к биографиям – но почему объектом этого интереса стала особа, с которой я всего лишь двадцать раз проплыл туда и обратно в бассейне?
– Самое утомительное в плавании, – говорила Изабель, проводя рукой по волосам, чтобы проверить, высохли ли они, – не само плавание, а необходимость приходить в бассейн, переодеваться, принимать душ и так далее. Надо сказать, если бы я сказочно разбогатела, то первым делом купила бы себе личный плавательный бассейн. Представляешь? Каждое утро плаваешь двадцать минут перед работой, а потом чувствуешь, что готов встретить день лицом к лицу.
– Может, бассейн вскоре надоел бы тебе, и ты бы бросила это дело.
– Возможно. Или начала бы терзаться из-за того, что у меня денег куры не клюют. Если ты еле сводишь концы с концами, то можешь мечтать о том, как жизнь изменится к лучшему, когда ты заработаешь кучу денег. А если ты богат, то тебе уже некого винить, кроме себя самого.
– Или своих родителей.
– Ну, это как раз дозволено всем, – она игриво улыбнулась, и в ту же секунду перед нами поставили тарелки с сэндвичами.
Обычно я общаюсь с людьми без особого энтузиазма, но сейчас вдруг осознал, что наш разговор, несмотря на внешнюю банальность, начал наполняться внутренней силой, которая зачаровывала меня.
– О черт, он разлетелся во все стороны! – Изабель имела в виду свой сэндвич и, конечно, немного преувеличивала, потому что трехслойное чудовище полетело лишь в одну сторону и благополучно приземлилось на ее юбку.
– Невероятно – я вся в помидорах, а ведь только что забрала юбку из чистки. Ты не возражаешь, если я возьму твою салфетку?
Пока Изабель вытирала юбку, я заметил, что, одеваясь после бассейна, она не поправила на шее свой бежевый пуловер, так что из-под воротника показывал язычок ярлык с рекомендациями по стирке. Контраст между нашим разговором, ее стараниями оттереть пятно и этим ярлыком недвусмысленно намекал на существование другой, закрытой от посторонних Изабель… и я внезапно поймал себя на ощущении (весьма своеобразном и, без сомнения, обусловленном эмоциями), что мой интерес к ней, пожалуй, распространяется и на еженедельную стирку тоже.
Отвечая тем, кто полагает, будто нельзя смешивать величие биографии и низменные слои человеческого бытия, мы можем предположить, что именно это бытие вызывает к жизни биографический порыв, то есть желание узнать другого человека во всей полноте . Общаясь с кем-то, мы всегда более или менее осознанно создаем его биографию (когда выясняем и запоминаем значимые даты, черты характера, любимые методы стирки, излюбленные закуски и прочее), и точно так же, чтобы написать настоящую биографию, необходимо установить более или менее сознательный эмоциональный контакт с ее субъектом. Как же иначе объяснить то, что работа над подобной книгой требует таких колоссальных затрат энергии?
Ричард Холмс, биограф Шелли и Кольриджа, однажды сказал, что быть биографом – значит неотступно следовать за своим героем сквозь время. А еще сформулировал главное требование к тем, кто хочет взвалить на себя этот труд: «Если вы их не любите, вам не удастся пройти их путем… во всяком случае, далеко вы не уйдете».
Босуэлл, должно быть, чувствовал то же самое, когда писал: «Испытывая глубокую привязанность к Джонсону, своему наставнику и другу… я думал, что готов защищать его со шпагой в руках».
Даже Фрейд, не будучи пылким поклонником искусства фехтования, с этим соглашался: «Между биографами и их героями существует особая связь. Во многих случаях первый выбирает второго в качестве субъекта своих исследований, поскольку – по причинам, относящимся к его собственной эмоциональной жизни, – питает к нему давнюю привязанность». (Далее цитата становится куда более едкой, но привести ее необходимо, дабы избежать обвинений в изворотливости: «Затем он посвящает себя тому, чтобы идеализировать субъекта, сгладить его индивидуальные черты и уничтожить следы его борьбы с внешними и внутренними трудностями, не в силах примириться с какими-либо проявлениями человеческой слабости или несовершенства»).
Я стал встречаться с Изабель регулярно. Как-то вечером, когда мы шли по Шафтсбюри-авеню и остановились, разглядывая витрину газетного киоска, я почувствовал, что просто не могу не поцеловать ее.
– Что ты делаешь? – спросила она, подаваясь назад, чтобы выскользнуть из моих объятий.
(«Как я начинаю подозревать, в плетущейся по следу фигуре биографа есть нечто крайне комичное: отчасти он напоминает бродягу, который беспрестанно стучится в кухонное окно в робкой надежде, что его пригласят к столу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Не знаю.
– Думаю, остановлюсь на авокадо и беконе… и, пожалуй, еще немного индейки.
Я предпочел сыр с помидорами. Мы принялись болтать о пустяках, пока наши желудки урчали от голода – после купания всегда хочется есть. Суета вокруг навела меня на мысль спросить у Изабель, нравится ли ей жить в Лондоне.
– Ну, не знаю. Многие мои университетские знакомые уехали из Лондона. Кто осел где-то в провинции, кто перебрался на континент или в Америку. Одна подруга теперь живет в Нью-Йорке. Не то чтобы я особенно любила Лондон, просто думаю, что переезжать – значит придавать слишком большое значение месту, где тебе довелось жить. В конце концов, все большие города одинаковы, поэтому лучше оставаться там, где ты есть; здесь ты уже знаешь, как работает телефон и общественный транспорт, и можешь заняться тем, что действительно важно.
Включая столь мелкие подробности в свое повествование, биограф рискует впасть в грех многословия. Стоит ли, в самом деле, описывать сэндвичи, а также болтовню мужчины и женщины, ожидающих, когда официант принесет им заказ?
Похоже, Босуэлл, который следовал, словно тень, за доктором Джонсоном, предполагал, что ему могут предъявить такое обвинение, и заранее приготовился к защите: «Я отдаю себе отчет в том, что сиюминутность некоторых моих описаний бесед с Джонсоном может вызвать негативное отношение, а люди неглубокого ума и небогатого воображения с легкостью сочтут мое занятие нелепым. Но я остаюсь при своем мнении и твердо убежден, что сиюминутности зачастую характерны и всегда забавны, когда связаны с выдающимся мужем».
В конце концов, именно внимание Босуэлла к мелочам спасло для вечности ответ Джонсона на вопрос, хорошо ли жить в Лондоне (ответ, от которого реплика Изабель не так уж далека по смыслу, хотя и уступает ему в изяществе).
Фактически, разница между ответом Босуэлла возможным критикам и моей ситуацией состоит в том, что назвать Изабель мужем невозможно, а выдающейся – абсурдно. Бывшая подружка обвинила меня в отсутствии сопереживания, после чего во мне внезапно проснулся интерес к биографиям – но почему объектом этого интереса стала особа, с которой я всего лишь двадцать раз проплыл туда и обратно в бассейне?
– Самое утомительное в плавании, – говорила Изабель, проводя рукой по волосам, чтобы проверить, высохли ли они, – не само плавание, а необходимость приходить в бассейн, переодеваться, принимать душ и так далее. Надо сказать, если бы я сказочно разбогатела, то первым делом купила бы себе личный плавательный бассейн. Представляешь? Каждое утро плаваешь двадцать минут перед работой, а потом чувствуешь, что готов встретить день лицом к лицу.
– Может, бассейн вскоре надоел бы тебе, и ты бы бросила это дело.
– Возможно. Или начала бы терзаться из-за того, что у меня денег куры не клюют. Если ты еле сводишь концы с концами, то можешь мечтать о том, как жизнь изменится к лучшему, когда ты заработаешь кучу денег. А если ты богат, то тебе уже некого винить, кроме себя самого.
– Или своих родителей.
– Ну, это как раз дозволено всем, – она игриво улыбнулась, и в ту же секунду перед нами поставили тарелки с сэндвичами.
Обычно я общаюсь с людьми без особого энтузиазма, но сейчас вдруг осознал, что наш разговор, несмотря на внешнюю банальность, начал наполняться внутренней силой, которая зачаровывала меня.
– О черт, он разлетелся во все стороны! – Изабель имела в виду свой сэндвич и, конечно, немного преувеличивала, потому что трехслойное чудовище полетело лишь в одну сторону и благополучно приземлилось на ее юбку.
– Невероятно – я вся в помидорах, а ведь только что забрала юбку из чистки. Ты не возражаешь, если я возьму твою салфетку?
Пока Изабель вытирала юбку, я заметил, что, одеваясь после бассейна, она не поправила на шее свой бежевый пуловер, так что из-под воротника показывал язычок ярлык с рекомендациями по стирке. Контраст между нашим разговором, ее стараниями оттереть пятно и этим ярлыком недвусмысленно намекал на существование другой, закрытой от посторонних Изабель… и я внезапно поймал себя на ощущении (весьма своеобразном и, без сомнения, обусловленном эмоциями), что мой интерес к ней, пожалуй, распространяется и на еженедельную стирку тоже.
Отвечая тем, кто полагает, будто нельзя смешивать величие биографии и низменные слои человеческого бытия, мы можем предположить, что именно это бытие вызывает к жизни биографический порыв, то есть желание узнать другого человека во всей полноте . Общаясь с кем-то, мы всегда более или менее осознанно создаем его биографию (когда выясняем и запоминаем значимые даты, черты характера, любимые методы стирки, излюбленные закуски и прочее), и точно так же, чтобы написать настоящую биографию, необходимо установить более или менее сознательный эмоциональный контакт с ее субъектом. Как же иначе объяснить то, что работа над подобной книгой требует таких колоссальных затрат энергии?
Ричард Холмс, биограф Шелли и Кольриджа, однажды сказал, что быть биографом – значит неотступно следовать за своим героем сквозь время. А еще сформулировал главное требование к тем, кто хочет взвалить на себя этот труд: «Если вы их не любите, вам не удастся пройти их путем… во всяком случае, далеко вы не уйдете».
Босуэлл, должно быть, чувствовал то же самое, когда писал: «Испытывая глубокую привязанность к Джонсону, своему наставнику и другу… я думал, что готов защищать его со шпагой в руках».
Даже Фрейд, не будучи пылким поклонником искусства фехтования, с этим соглашался: «Между биографами и их героями существует особая связь. Во многих случаях первый выбирает второго в качестве субъекта своих исследований, поскольку – по причинам, относящимся к его собственной эмоциональной жизни, – питает к нему давнюю привязанность». (Далее цитата становится куда более едкой, но привести ее необходимо, дабы избежать обвинений в изворотливости: «Затем он посвящает себя тому, чтобы идеализировать субъекта, сгладить его индивидуальные черты и уничтожить следы его борьбы с внешними и внутренними трудностями, не в силах примириться с какими-либо проявлениями человеческой слабости или несовершенства»).
Я стал встречаться с Изабель регулярно. Как-то вечером, когда мы шли по Шафтсбюри-авеню и остановились, разглядывая витрину газетного киоска, я почувствовал, что просто не могу не поцеловать ее.
– Что ты делаешь? – спросила она, подаваясь назад, чтобы выскользнуть из моих объятий.
(«Как я начинаю подозревать, в плетущейся по следу фигуре биографа есть нечто крайне комичное: отчасти он напоминает бродягу, который беспрестанно стучится в кухонное окно в робкой надежде, что его пригласят к столу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57