Изабель зажимала два угла полотенца пальцами ног, а другой конец поднимала над головой, так что получалось нечто вроде ширмы. Солнечный свет, пробиваясь сквозь материю, окутывал ее золотым маревом. А снаружи происходило что-то непонятное. Мать громко хохотала, взрослые говорили по-французски. Они не нравились Изабель, и она терпеть не могла, когда старший из мужчин называл ее «моя маленькая принцесса» и гладил по голове, передавая вторую порцию спагетти. Каждое лето, пять лет подряд, семья возвращалась в этот дом с бассейном – и, хотя Изабель давно забыла комнату, где она спала, и лица хозяев, запах хлорки муниципального бассейна перенес ее в атмосферу тех дней куда эффективнее, чем неуместный вопрос, который я задал неделей раньше.
Теперь я задумался о том, чтобы выстроить прошлое не по обычной хронологической шкале, а новым методом а-ля Пруст – следуя за запахами, звуками, прикосновениями и пейзажами, с которыми будут ассоциироваться те или иные события.
Правда, по сравнению с более традиционной хронологией этот метод имеет свои сложности. Вот, например, в каком виде он представляет жизненный путь Ницше:
1844 – рождается в Саксонии
1865 – попадет в бордель и убегает из него. Его друг, знаменитый индолог Дюссен, отмечает: «Mulierem nunquam attigit» («Он никогда не прикасался к женщине»).
– открывает для себя Шопенгауэра
1867 – поступает на военную службу
1869 – становится профессором Базельского университета
1872 – публикует «Рождение трагедии из духа музыки»
1876 – в Сорренто встречается с Вагнером
1879 – прекращает преподавательскую деятельность
1881 – останавливается в Сильс-Мария (Энгадин, Швейцария)
1882 – приходит к идее о «вечном возвращении»
– влюбляется в Лу Андреас-Саломэ
1883 – смерть Вагнера
– публикует «Так говорил Заратустра»
1889 – в Турине видит, как кучер бьет лошадь. Обнимает лошадь с криком: «Я понимаю тебя».
– лишается рассудка
1900 – умирает
Такое расположение событий соответствует постулату о линейности времени: одни воспоминания отстоят от настоящего дальше, чем другие. Но прустовский метод открывает нам, что временной интервал, отделяющий нас от события, не может характеризовать его субъективную удаленность . Возможно, в 1882 году Ницще, безнадежно влюбленный в Лу Андреас-Саломэ, гораздо чаще вспоминал 1865 год, когда он бежал из борделя, чем в 1872 году, когда он едва успел опубликовать «Рождение трагедии». Если воспоминание по яркости не уступает действительности, жизнь идет как бы параллельно, а не последовательно, и нам удается одновременно проживать два временных отрезка. Может быть, в 1889 году, обнимая лошадь, Ницше, которому вскоре предстояло сойти с ума, был так же возмущен жестоким обращением с этим животным, как в 1867 году, когда он испытал на себе жестокость армейских командиров.
Все это еще больше усложняет определение хронологической значимости события. Биографии полагаются на довольно грубые критерии – в них описание жизни строится на датах рождения, женитьбы, получения должности, убийства или военной кампании; однако, когда мы вспоминаем наше прошлое, в ход идут менее четкие ориентиры. Мы можем даже не вспоминать никаких событий, а просто погрузиться в давнишнее настроение, в некую атмосферу, не имеющую отношения к конкретной истории. Поэтому неудивительно, что нередко человек уходит мыслями в прошлое, но при этом уверяет нас, что ни о чем не думал.
Именно это сказала мне Изабель в четверг вечером, когда мы с ней сидели в кофейне на Фаррингдон-Роуд. Мы оба были немногословны, поскольку устали от болтовни в офисе, но я решил, что ее затянувшееся молчание может быть признаком чего-то неладного, и полюбопытствовал, о чем она думает.
– Да так, ни о чем, – ответила она, просияв улыбкой.
– Ни о чем?
– Ну, знаешь, обо всем понемножку. А на самом деле – ни о чем.
– Интересно. Хочешь еще пирожное?
– Спасибо, я наелась.
Большую часть времени мы проводим, думая ни о чем. За исключением сна, это самое популярное занятие. Даже великие мужчины и женщины, о которых написано множество томов (Толстой, Флоренс Найтингейл, Генрих IV), провели часть своей жизни, ни о чем не думая – сидя в поезде или на лошади, в зале заседаний или в ванной; позволяя мыслям свободно скользить, не останавливая их и не пытаясь достичь той пронзительной ясности, из которой рождаются крылатые фразы: «Ich bin ein Berliner» или «Париж, возможно, все-таки стоит мессы».
Разговаривая с другими людьми, мы стараемся донести до них смысл наших слов, поведать о своих идеях, а потому не знакомим их с менее структурированными монологами, идущими в сознании. Даже персонажам беллетристики почти всегда недостает сложности мышления – писатель формирует их мысли из ментального теста, а затем вываливает на страницу, сопроводив кратким «он подумал» или «она подумала».
Когда Аните Брукнер понадобилось показать читателям, что происходит в голове у Эдит, героини романа «Отель „У озера“, она написала сцену неторопливого обдумывания:
„Компания женщин, – размышляла Эдит, – вот что толкает многих из нас к замужеству“.
Как непохоже это на решение Джойса, который в последней главе „Улисса“ тоже захотел показать нам, что происходит в сознании Молли (в монологе, из которого, как сказал Юнг Джойсу, он узнал о женской психологии гораздо больше, чем из всего прочитанного ранее, и который Набоков оценил как „entre nous soit dit“, то есть слабейшую главу в книге»):
«…а от этого губы становятся бледные ну ладно теперь-то уж это брошено навсегда и при всей болтовне которую вокруг этого развели только в первый раз это все-таки что-то значит а потом обычное дело через минуту уже не помнишь почему нельзя поцеловать мужчину без того чтоб сперва обвенчаться с ним иногда вдруг захочешь просто безумно и с головы до ног всю охватит такое чудесное чувство тут уже ничего с собой не поделаешь хочу чтоб какой-нибудь мужчина меня обнял и целовал поцелуй не сравнить ни с чем проникает в самую душу долгий горячий лишает сил только ненавижу что надо исповедоваться…»
Если кто-то считает Брукнер реалисткой, а Джойса – эксцентриком, это объясняется лишь тем, что, беседуя друг с другом в кофейнях, мы изъясняемся по-брукнеровски, а не по-джойсовски. Если бы я похлопал Эдит по плечу и спросил, о чем она думала, сидя в удобном кресле, она бы ответила: «Да так, размышляла о том, как женская компания побуждает многих из нас выходить замуж».
Но на самом деле Эдит не могла бы думать так четко и ясно; мысли ее торопливо бежали бы, смешиваясь и путаясь, совсем как у Молли Блум. Это ведь только общество заставляет нас приводить мысли в порядок, облекая их в слова, а не извергать из сознания бесформенное, лишенное синтаксиса тесто. Мы просто вынуждены формулировать мысли так, как нас научили в детстве, – создавать конструкции, состоящие из существительных, глаголов, определений и прочего, разделенные жирными точками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Теперь я задумался о том, чтобы выстроить прошлое не по обычной хронологической шкале, а новым методом а-ля Пруст – следуя за запахами, звуками, прикосновениями и пейзажами, с которыми будут ассоциироваться те или иные события.
Правда, по сравнению с более традиционной хронологией этот метод имеет свои сложности. Вот, например, в каком виде он представляет жизненный путь Ницше:
1844 – рождается в Саксонии
1865 – попадет в бордель и убегает из него. Его друг, знаменитый индолог Дюссен, отмечает: «Mulierem nunquam attigit» («Он никогда не прикасался к женщине»).
– открывает для себя Шопенгауэра
1867 – поступает на военную службу
1869 – становится профессором Базельского университета
1872 – публикует «Рождение трагедии из духа музыки»
1876 – в Сорренто встречается с Вагнером
1879 – прекращает преподавательскую деятельность
1881 – останавливается в Сильс-Мария (Энгадин, Швейцария)
1882 – приходит к идее о «вечном возвращении»
– влюбляется в Лу Андреас-Саломэ
1883 – смерть Вагнера
– публикует «Так говорил Заратустра»
1889 – в Турине видит, как кучер бьет лошадь. Обнимает лошадь с криком: «Я понимаю тебя».
– лишается рассудка
1900 – умирает
Такое расположение событий соответствует постулату о линейности времени: одни воспоминания отстоят от настоящего дальше, чем другие. Но прустовский метод открывает нам, что временной интервал, отделяющий нас от события, не может характеризовать его субъективную удаленность . Возможно, в 1882 году Ницще, безнадежно влюбленный в Лу Андреас-Саломэ, гораздо чаще вспоминал 1865 год, когда он бежал из борделя, чем в 1872 году, когда он едва успел опубликовать «Рождение трагедии». Если воспоминание по яркости не уступает действительности, жизнь идет как бы параллельно, а не последовательно, и нам удается одновременно проживать два временных отрезка. Может быть, в 1889 году, обнимая лошадь, Ницше, которому вскоре предстояло сойти с ума, был так же возмущен жестоким обращением с этим животным, как в 1867 году, когда он испытал на себе жестокость армейских командиров.
Все это еще больше усложняет определение хронологической значимости события. Биографии полагаются на довольно грубые критерии – в них описание жизни строится на датах рождения, женитьбы, получения должности, убийства или военной кампании; однако, когда мы вспоминаем наше прошлое, в ход идут менее четкие ориентиры. Мы можем даже не вспоминать никаких событий, а просто погрузиться в давнишнее настроение, в некую атмосферу, не имеющую отношения к конкретной истории. Поэтому неудивительно, что нередко человек уходит мыслями в прошлое, но при этом уверяет нас, что ни о чем не думал.
Именно это сказала мне Изабель в четверг вечером, когда мы с ней сидели в кофейне на Фаррингдон-Роуд. Мы оба были немногословны, поскольку устали от болтовни в офисе, но я решил, что ее затянувшееся молчание может быть признаком чего-то неладного, и полюбопытствовал, о чем она думает.
– Да так, ни о чем, – ответила она, просияв улыбкой.
– Ни о чем?
– Ну, знаешь, обо всем понемножку. А на самом деле – ни о чем.
– Интересно. Хочешь еще пирожное?
– Спасибо, я наелась.
Большую часть времени мы проводим, думая ни о чем. За исключением сна, это самое популярное занятие. Даже великие мужчины и женщины, о которых написано множество томов (Толстой, Флоренс Найтингейл, Генрих IV), провели часть своей жизни, ни о чем не думая – сидя в поезде или на лошади, в зале заседаний или в ванной; позволяя мыслям свободно скользить, не останавливая их и не пытаясь достичь той пронзительной ясности, из которой рождаются крылатые фразы: «Ich bin ein Berliner» или «Париж, возможно, все-таки стоит мессы».
Разговаривая с другими людьми, мы стараемся донести до них смысл наших слов, поведать о своих идеях, а потому не знакомим их с менее структурированными монологами, идущими в сознании. Даже персонажам беллетристики почти всегда недостает сложности мышления – писатель формирует их мысли из ментального теста, а затем вываливает на страницу, сопроводив кратким «он подумал» или «она подумала».
Когда Аните Брукнер понадобилось показать читателям, что происходит в голове у Эдит, героини романа «Отель „У озера“, она написала сцену неторопливого обдумывания:
„Компания женщин, – размышляла Эдит, – вот что толкает многих из нас к замужеству“.
Как непохоже это на решение Джойса, который в последней главе „Улисса“ тоже захотел показать нам, что происходит в сознании Молли (в монологе, из которого, как сказал Юнг Джойсу, он узнал о женской психологии гораздо больше, чем из всего прочитанного ранее, и который Набоков оценил как „entre nous soit dit“, то есть слабейшую главу в книге»):
«…а от этого губы становятся бледные ну ладно теперь-то уж это брошено навсегда и при всей болтовне которую вокруг этого развели только в первый раз это все-таки что-то значит а потом обычное дело через минуту уже не помнишь почему нельзя поцеловать мужчину без того чтоб сперва обвенчаться с ним иногда вдруг захочешь просто безумно и с головы до ног всю охватит такое чудесное чувство тут уже ничего с собой не поделаешь хочу чтоб какой-нибудь мужчина меня обнял и целовал поцелуй не сравнить ни с чем проникает в самую душу долгий горячий лишает сил только ненавижу что надо исповедоваться…»
Если кто-то считает Брукнер реалисткой, а Джойса – эксцентриком, это объясняется лишь тем, что, беседуя друг с другом в кофейнях, мы изъясняемся по-брукнеровски, а не по-джойсовски. Если бы я похлопал Эдит по плечу и спросил, о чем она думала, сидя в удобном кресле, она бы ответила: «Да так, размышляла о том, как женская компания побуждает многих из нас выходить замуж».
Но на самом деле Эдит не могла бы думать так четко и ясно; мысли ее торопливо бежали бы, смешиваясь и путаясь, совсем как у Молли Блум. Это ведь только общество заставляет нас приводить мысли в порядок, облекая их в слова, а не извергать из сознания бесформенное, лишенное синтаксиса тесто. Мы просто вынуждены формулировать мысли так, как нас научили в детстве, – создавать конструкции, состоящие из существительных, глаголов, определений и прочего, разделенные жирными точками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57