– Папа! Неужели опять?
– Боюсь, что так. Их стали делать такими крошечными, что просто в руках не удержишь.
Зазвенел звонок и металлический голос сообщил нам, что вот-вот начнется второй акт.
– Ох, мне так неудобно, – сказала Изабель, когда мы вернулись в зал. – Я уверена, мама пришла только потому, что я рассказала ей об этом спектакле, а ей всегда хочется делать то, что делаю я. Иногда я жалею, что у меня нет более нормальной семьи.
– По-моему, они нормальные.
– Не знаю… Они такие странные. Знаешь, на школьных мероприятиях они всегда выглядели белыми воронами. Мать выглядела как героиня какой-нибудь пьесы Ноэля Коварда, которая вот-вот пригласит всех на веранду пить коктейли, а отец бросал на остальных безумные взгляды, словно непризнанный Эйнштейн. В современном мире им неуютно. Отец панически боится технических новинок, хоть и интересуется лампами; разговаривая по телефону, он так кричит в трубку, будто она приводится в действие ветряным двигателем. Он любит готовить и даже варит джемы, а мать поет в хоре. Когда я была маленькой и мы куда-нибудь ездили всей семьей, то всегда привлекали к себе внимание. Если шли в ресторан, кто-нибудь обязательно заказывал странное блюдо; особенно этим отличалась моя сестра – представляешь, она еще в те годы твердила, что не станет есть продукты с нитратами. А отец спрашивал официантов, чьи картины висят на стенах, как будто в пиццерии над салат-баром могут повесить Рембрандта или Тициана. На автозаправочных станциях, стоило хоть на минуту оставить его одного, он умудрялся с кем-нибудь познакомиться и начать бурную дискуссию по поводу масляных фильтров, государственной программы строительства дорог или наилучшего способа жарить курицу. Эта его манера доводит мать до белого каления – она уверена, что он делает это специально, чтобы досадить ей, а на самом деле – ничего подобного; он просто большой ребенок.
Когда пьеса закончилась, даже прежде чем занавес опустился в последний раз, мы с Изабель поспешно выскользнули из зала, чтобы не попасть в пробку на выезде с автостоянки.
– Ненавижу, когда актеры выходят на поклоны. Такие самодовольные, – прошептала Изабель. – Тут-то и развеивается иллюзия, которая возникла во время спектакля. Сразу понимаешь, что они – англичане конца двадцатого века, а вовсе не испанцы с горячей кровью и семейными трагедиями.
Мы надеялись избежать встречи с родителями Изабель, но ничего не вышло: столкнулись с ними у лифта в фойе.
– Я понимаю, что тебе и думать не хочется о том, чтобы пообедать с двумя занудами вроде нас, поэтому даже не спрашиваю, – начала мать Изабель, одновременно и приглашая Изабель на обед, и заранее обвиняя в том, что она сейчас откажется.
– Прекрати, – ответила Изабель.
– Прекратить что?
– Изображать мученицу.
– Что ты имеешь в виду? Я всего лишь намекаю, что мы могли бы пообедать вместе. Мы заказали столик в хорошем ресторане неподалеку и будем рады, если вы с твоим другом присоединитесь к нам. Кристофер, будь добр, скажи своей дочери, чтобы она перестала так на меня смотреть.
– Фасолинка, не слушай, что говорит твоя мать. Отправляйся обедать туда, куда вы собирались, а мы увидимся с тобой через пару недель на дне рождения Люси.
– Спасибо, папа. До свидания, мама, – сказала Изабель, когда двери лифта открылись, выпустив нас на автостоянку.
– Ну разве папа не прелесть? – сияя, спросила она, когда мы подошли к автомобилю.
Мы пересекли город и в конце концов оказались неподалеку от дома Изабель, в индийском ресторане, стены которого были сплошь задрапированы коврами. Там, за столиком, разговор вернулся к теме родителей, и вскоре выяснилось, что афоризм Толстого насчет несчастных семей в полной мере относится и к Роджерсам.
Мать Изабель с самого начала воспринимала троих детей как помеху, но когда они выросли и стали жить отдельно, внезапно почувствовала, что ее покинули, а очаг, который она столько лет хранила, угас. Для детей же парадокс состоял в том, что, если они иной раз даровали матери столь желанное общение, она встречала их точно так же холодно и безучастно, как и в детстве. Так что у Изабель был только один способ удостовериться, что в родительском доме ее ждут: делать вид, что у нее есть более важные и интересные дела.
– Она в ярости, что я не захотела с ними пообедать, но при этом восхищается мной именно за это, – заметила, изучая меню, Изабель, на лице которой плясали блики от раскаленной жаровни.
И это было чистой правдой, потому что, как ни ценила миссис Роджерс душевную теплоту, на практике, общаясь с другими людьми, она стремилась снизить эмоциональную температуру до абсолютного нуля. Она обладала дьявольским чутьем, позволявшим ей отличить подлинные болевые точки от мнимых; например, если Изабель стенала, возмущаясь поведением кого-то из знакомых, мать легко отличала дань приличиям от искреннего страдания – и в последнем случае, не теряя времени, бередила рану.
Дедушка и бабушка Изабель со стороны матери были из тех богачей, кто могут неделями оплакивать смерть любимой собаки, сбитой проезжающим автомобилем, но, не моргнув глазом, отправляют в частный детский сад младенца, который еще не научился пользоваться горшком. Отца миссис Роджерс можно было считать любителем виски или просто алкоголиком – в зависимости от того, кто как на это смотрит. Добропорядочная приверженность церкви и отечеству сочеталась в нем с феодальным подходом к своим собственным правам. Если какие-нибудь путешественники имели неосторожность сделать привал на его поле, он с удовольствием палил из ружья поверх их голов; он мог, оседлав быка, носиться по улицам соседней деревни, выкрикивая непристойности на латыни, а также водил шашни с женой и дочерьми местного стряпчего. Его жена терпела выходки мужа с достоинством, но расплачивалась за это нервным тиком и желудочными недомоганиями.
Все это не могло не оставить отпечатка на личности его дочери. Фундаментом ее душевного равновесия была возможность беспрестанно жаловаться на судьбу, и, конечно же, стоило кому-нибудь по глупости облегчить ее участь, как это равновесие нарушалось. Миссис Роджерс нуждалась в жизненных трудностях и находила их в родителях, в муже, за которого ей пришлось выйти, в детях, государственном устройстве, продажной прессе, а в свои худшие дни – и в человечестве как таковом.
Питая слабость к сильным мужчинам (особенно таким, что могли бы проскакать по деревне верхом на быке), замуж она вышла за последнего рохлю (Кристофер не оседлал бы и пони). Поскольку ей не хотелось винить в этом противоречии себя саму, она изо дня в день пилила мужа за то, что он не был кем-нибудь другим – например, художником Жаком, которого она любила в студенчестве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57