– Как? Что это ты говоришь? – в голосе Изабель звучало негодование оскорбленной невинности. – Что ты хочешь этим сказать?
– Ну не знаю, ты просто никак не могла остановиться.
– И что?
Это был один из тех моментов, когда один из собеседников чувствует (почти всегда ошибочно), что ему удалось заглянуть другому в душу и разглядеть то, о чем он сам даже не подозревал. Тут-то обычно и произносятся роковые заявления типа: «Что бы ты ни говорила о своем отношении к N, я уверен, что знаю тебя лучше, чем ты сама…»
– Извини, я ошибся, – сказал я вместо этого, поскольку, будучи пещерным человеком, ужасно боялся не услышать продолжения. – Хочешь еще? – спросил я, протягивая ей пакетик с изюмом в шоколаде, который мы открыли, когда часы показывали половину третьего.
– Спасибо, – она подошла к кровати, чтобы взять изюминку, а потом забралась с ногами в кресло, стоявшее в углу, и заговорила снова: – Я так и не разобралась до конца в этой истории с Гаем, и потому в моем следующем романе – с Майклом – все тоже пошло наперекосяк.
Я впервые столкнулся с Майклом задолго до того, как услышал его имя. Мы с Изабель проезжали Шафтсбери-Авеню в переполненном автобусе, когда я заметил, что она повернула голову и заговорила с мужчиной в офисном костюме, который похлопал ее по плечу. Невысокого росточка, он не доставал до поручня, отчаянно благоухал потом, а на переносице у него сидели очки с толстыми стеклами (вроде тех, которые обычно оказываются разбитыми после потасовки на школьном дворе). Они обменялись несколькими фразами, после чего мы сошли на Кембридж-Серкус и я спросил ее, кто это был.
– Один знакомый, которого я давно не видела, – ответила Изабель и сменила тему, заговорив о дождевых тучах.
Прошло какое-то время, прежде чем я соотнес внешность этого человека с неким Майклом Кэттеном, которого Изабель называла «самым страстным мужчиной из всех, с кем она встречалась».
Я моргнул, в очередной раз осознав, как жестоко мы порой заблуждаемся, включая воображение, чтобы истолковать чьи-то слова. Я представлял себе Майкла, основываясь на рассказах Изабель, но теперь должен был внести коррективы в созданный образ, который никак не вязался с реальным человеком из плоти и крови. Неудивительно, что порой нас ставят в тупик фотоснимки, приведенные в биографиях (как и встречи с людьми, с которыми мы раньше общались только по телефону). После сотни страниц, на которых леди Лафборо предстает в образе высокой, чопорной классной дамы с пучком волос на затылке (главным образом потому, что автору не хватает умения, чтобы создать более правдивый портрет), читатель наконец видит фотографию Клариссы Лафборо в Каннах, на берегу Средиземного моря, за два года до первой мировой войны – и невольно изумляется ее живым глазам, непринужденности, с какой она держит парасоль, и любви, с которой глядит на своих детей, играющих на песке.
Все это сильно усложняло мою задачу – разобраться в чувствах Изабель, – особенно после того, как она сказала: «Я что-то замерзла. Ты не будешь возражать, если я переберусь поближе?»
Она встала с кресла и уселась на дальний край кровати, откуда незамедлительно продолжила свое повествование. При этом пальцы ее ног приподнимали одеяло всего в нескольких дюймах от моих пальцев, и зрелище этого соседства, к сожалению, полностью вытеснило из моего сознания рассказ Изабель. Я был так поглощен своими ощущениями, что не слышал ни единого слова, пока меня не вывел из задумчивости вопрос: «По-моему, невозможно расстаться ужаснее, правда?»
Я сочувственно кивнул. Потом спросил: «Не хочешь облокотиться на спинку? Мне кажется, тебе неудобно сидеть на краю».
– Да, пожалуй, – слегка удивилась она и села рядом со мной.
Все это по непонятной причине напомнило мне о том, что биографии, как правило, упоминают далеко не каждого, кто мечтал оказаться в спальне героя, или о ком мечтал сам герой. И хотя место на страницах биографий, а также внимание читателей уделяется главным образом осуществленным желаниям, не исключено, что еще больше интересного таят в себе те желания, которым не суждено было сбыться, – истории неразделенных страстей. Поцелуи, которых мы не получили, возможно, интереснее тех, что случились на самом деле.
Первый из тех, кто разбил сердце Изабель, жил с ней под одной крышей.
– Это произошло, когда мне было лет десять. Мы все сидели за столом, празднуя день рождения отца, – вспоминала Изабель, одной рукой теребя островок сухой кожи на другой.
– Ты говоришь не о…
– Подожди. В общем, мать устроила грандиозный обед, собралось множество родственников, мы украсили дом бумажными гирляндами и купили подарки. Когда все наелись, отец встал и призвал всех к тишине, желая произнести тост. «А теперь я хочу поблагодарить одну леди, которая занимает особое место в моей жизни…» – начал он, и я вообразила, что речь пойдет обо мне. Я уставилась в свою тарелку, предвкушая, что сейчас все взгляды повернутся ко мне, но тут отец договорил до конца: «И конечно же, эта удивительная женщина – моя жена Лавиния, которая приготовила для нас восхитительный стол и…» – и я чуть не провалилась сквозь землю от смущения, вне себя от злости – отчасти на него, отчасти на себя, за то, что оказалась такой идиоткой. Десять лет – не тот возраст, когда такая фиксация на отце нормальна; мне уже следовало быть умнее.
Этот сценарий несчастной любви, разумеется, не мог не повторяться и в дальнейшем.

В двенадцать лет Изабель грезила о Хитклиффе, который должен был ответить на ее смятенные чувства среди папоротников йоркширских пустошей. Его сердце пользовалось спросом – другие восемь девочек из Кингстонской средней школы тоже влюбились в героя книги, которую они проходили в тот год, но Изабель полагала себя вне конкуренции (особенно по сравнению с высокомерной Валери Шифтон – толстозадой зубрилой, которая ничего не понимала в любви). Тем летом Изабель уговорила родителей поехать на выходные в Йоркшир, чтобы побывать в доме викария Хейуорта, где выросла Эмили Бронте. Всю дорогу лил дождь, Лавиния подвернула ногу, а Изабель почти сразу поняла, что ее желание приехать сюда было вызвано не интересом к кухне семейства Бронте, а иррациональной мечтой провести ночь с вымышленным персонажем. Осознав эту истину, Изабель сделалась мрачнее тучи, потому что ради Йоркшира пожертвовала прогулкой по каналу с Сарой и ее пятнадцатилетним кузеном, который, по слухам, открывал зубами пивные бутылки.
Итак, Хитклифф оказался глух к сердечным страданиям Изабель, как сама Изабель – к ухаживаниям своего одноклассника, Тима Дженкса. Они вместе участвовали в рождественской пантомиме; он играл заднюю часть коровы, а она – принцессу, захваченную кровожадными пиратами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57