Здесь не только не чувствовалось обычной отчужденности между городом и деревней, а напротив, горожане и крестьяне постоянно общались друг с другом. Крестьяне — попечители школы в Эстермари — приезжали в город на собрания, а горожане помещали своих детей в интернат при Доме Высшей народной школы.
Но все это было не для бедного ученика сапожника. Мне доводилось слышать о том, как живут в Доме с большим садом, но в каком искаженном виде доходил до меня эти сведения! Люди, сами страдавшие духовным убожеством, без устали обливали грязью новое движение, участники которого, по их словам, только и делали что «целовались да ходили в обнимку». Даже обыватели, которые в большинстве своем тянулись к «левым», и те не понимали, как можно объединяться ради духовных интересов, и думали, что обитатели Дома Высшей народной школы — это секта вроде мормонов. Мой молодой хозяин тоже стоял в стороне от нового движения, хотя и был связан с его участниками через своего зятя Хансена, приходившегося тестем одному из Бидструпов.
— На черта мне все это, раз я калека? — говорил он. — Ни одна смазливая девчонка на меня не польстится. А то недурно бы... Гм... этак... чмок! — Он засовывал палец за щеку и издавал чмокающий звук. Дело в том, что правая газета писала, будто всякий, кто пройдет вечером мимо Дома, может услышать из сада странные хлюпающие звуки, словно корова вытаскивает ногу из болота.
Молодой хозяин вообще нигде не показывался, он стеснялся своей искалеченной ноги; к тому же и здоровье ему не позволяло. Бывало, по утрам он долго лежал в постели, а придя наконец в мастерскую, хватался за печку и с полчаса надрывался от кашля, потом сплевывал, и кашель на некоторое время отпускал его; тогда хозяин усаживался на свой треногий табурет и долго сидел так, совершенно измученный, весь в поту.
— Чертовы бациллы, — говорил он, глядя на меня,— хоть бы скорей мне стукнуло тридцать. Мартин, слетай-ка за... — и, порывшись в жилетном кармане, спрашивал: — Как ты думаешь, дадут еще в долг?
— Да вот же деньги, в ящике, — перебивал его я. — Клеммесены заплатили.
Молодой хозяин рывком выдвигал ящик закройного стола, глаза его сияли.
— Ну-ка, слетай поживей за полбутылочкой портвейна, а то проклятые бациллы этого саксонца Коха мне житья не дадут.
И снова начинал кашлять. На полу возле стола лежала куча песка, куда он плевал, и я каждое утро подсыпал туда свежий песок.
— Ох, господи! —- Он глядел на песок и покачивал головой. — Удивительная это штука — кровь. Ведь вот же никто не любит глядеть, как она течет, а от нее вся дурь на земле. Взять хотя бы нашего кузнеца, — его до сих пор дразнят потому, что он, когда был молодым парнем, проснулся однажды утром после гулянки, глядь — а у него на рубашке кровь.
— Верно, подрался с кем-нибудь? — спросил подмастерье.
— Ну нет, кто же станет за это дразнить? Нет, он «по саду гулял и розы срывал при свете ущербной луны», а розы в эту пору пачкают. Его так и называют — месячной розой!
Петер и Эмиль прыснули со смеху.
— Ах, чертова кровь, — задумчиво повторил молодой мастер. — Если у тебя ее слишком мало —околеешь, если слишком много — человек бесится и готов пристукнуть кого-нибудь. Как по-твоему, Мартин, цвет бороды к этому имеет отношение, а?
Молодой хозяин чаще всего обращался ко мне, даже когда ненадолго нанимал подмастерье.
— У редактора Шмидта рыжая борода, — ответил я.
— Да и у Бидструпов тоже, черт подери. «Ависен» так и называет их — «красными». Эх, будь у меня здоровая нога... — Хозяин любовно поглаживал свои длинные рыжеватые усы.
Шмидт, редактор «Тиденде», был первым крамольником в нашем городе, и газета «Ависен» без устали писала про его огненно-рыжую бороду, как будто в ней и заключалось все зло.
Но ведь у Луциануса Кофода тоже была рыжая борода, а вокруг него тем не менее объединились все, кто не давал миру погрязнуть в разврате и неверии. Он был отставной офицер и до сих пор носил свой старый мундир, так что одежда ему ничего не стоила. К тому же он получал ежемесячную пенсию от государства, — как тут не стараться! Вот он и старался: всюду, где только
можно, ратовал за бога, короля и отечество и так наловчился вертеть и выворачивать эти три слова, что мог растянуть свою речь на несколько часов. Да еще каждый день помещал в «Ависен» большую статью на ту же тему. Но когда люди читали его статьи или слушали, как он, заклиная и грозя, вещает о трех краеугольных камнях всего сущего, они почему-то думали не о боге, короле и отечестве, а об экономке Кофода и только посмеивались. В этом все были едины, и левые, и правые, и баптисты. Во-первых, упомянутую особу терзал солитер, а во-вторых, она мечтала стать фру Кофод. Видя, что ее надежды не сбываются, она с горя решила покончить с собой и выпила бутылку чернил. Но это подействовало только на солитера, и он покинул ее; да еще «Ависен» на целую неделю осталась без статей о боге, короле и отечестве, ибо экономка выпила все чернила, а дело было в конце месяца. Таким образом, гибель солитера помогла на целую неделю восторжествовать прогрессу. Эта история доставила всем массу удовольствия. «В малом-то и видна рука господа», — говорили «святые» и смеялись не меньше других. Впрочем, у них были свои причины сомневаться в непогрешимости существующего строя, потому что реакционный министр религий и культов запретил распространение их еженедельника «Благая весть», а это больно ударило по бюджету общины.
Когда редактора «Тиденде» выпустили из ратуши, где он месяц просидел под арестом за непочтительные статьи о трех краеугольных камнях существующего порядка, «святые» тоже вышли встречать его на базарную площадь. Оба полицейских нашего городка стояли наготове у ворот купца Раска, а десятка два юных столпов общества, засев в ресторане Дама, выпивали для храбрости. Но когда прошел слух, что начальник борнхольмского округа камергер Петер Хольтен заперся дома, опасаясь революции, а сосед его, сапожник Хансен, нанял шарманщика, чтобы тот весь день играл под окнами мастерской песенку «Глупый Петер», юные столпы общества убрались восвояси, и все кончилось мирно.
Оба окна мрачной и низкой мастерской выходили на .север, в сад; между садом и нами был двор, а на дворе — свинарник, отхожее место и мусорная куча. Стоило только открыть окно, и комнату наполнял отвратительный запах мочи и нечистот. «Да закрой же, черт
тебя подери!»— кричал молодой хозяин, задыхаясь о кашля. Вдоль стены тянулись нары, они занимали пол . комнаты; под одним окном стоял наш верстак, под другим— стол для мастера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Но все это было не для бедного ученика сапожника. Мне доводилось слышать о том, как живут в Доме с большим садом, но в каком искаженном виде доходил до меня эти сведения! Люди, сами страдавшие духовным убожеством, без устали обливали грязью новое движение, участники которого, по их словам, только и делали что «целовались да ходили в обнимку». Даже обыватели, которые в большинстве своем тянулись к «левым», и те не понимали, как можно объединяться ради духовных интересов, и думали, что обитатели Дома Высшей народной школы — это секта вроде мормонов. Мой молодой хозяин тоже стоял в стороне от нового движения, хотя и был связан с его участниками через своего зятя Хансена, приходившегося тестем одному из Бидструпов.
— На черта мне все это, раз я калека? — говорил он. — Ни одна смазливая девчонка на меня не польстится. А то недурно бы... Гм... этак... чмок! — Он засовывал палец за щеку и издавал чмокающий звук. Дело в том, что правая газета писала, будто всякий, кто пройдет вечером мимо Дома, может услышать из сада странные хлюпающие звуки, словно корова вытаскивает ногу из болота.
Молодой хозяин вообще нигде не показывался, он стеснялся своей искалеченной ноги; к тому же и здоровье ему не позволяло. Бывало, по утрам он долго лежал в постели, а придя наконец в мастерскую, хватался за печку и с полчаса надрывался от кашля, потом сплевывал, и кашель на некоторое время отпускал его; тогда хозяин усаживался на свой треногий табурет и долго сидел так, совершенно измученный, весь в поту.
— Чертовы бациллы, — говорил он, глядя на меня,— хоть бы скорей мне стукнуло тридцать. Мартин, слетай-ка за... — и, порывшись в жилетном кармане, спрашивал: — Как ты думаешь, дадут еще в долг?
— Да вот же деньги, в ящике, — перебивал его я. — Клеммесены заплатили.
Молодой хозяин рывком выдвигал ящик закройного стола, глаза его сияли.
— Ну-ка, слетай поживей за полбутылочкой портвейна, а то проклятые бациллы этого саксонца Коха мне житья не дадут.
И снова начинал кашлять. На полу возле стола лежала куча песка, куда он плевал, и я каждое утро подсыпал туда свежий песок.
— Ох, господи! —- Он глядел на песок и покачивал головой. — Удивительная это штука — кровь. Ведь вот же никто не любит глядеть, как она течет, а от нее вся дурь на земле. Взять хотя бы нашего кузнеца, — его до сих пор дразнят потому, что он, когда был молодым парнем, проснулся однажды утром после гулянки, глядь — а у него на рубашке кровь.
— Верно, подрался с кем-нибудь? — спросил подмастерье.
— Ну нет, кто же станет за это дразнить? Нет, он «по саду гулял и розы срывал при свете ущербной луны», а розы в эту пору пачкают. Его так и называют — месячной розой!
Петер и Эмиль прыснули со смеху.
— Ах, чертова кровь, — задумчиво повторил молодой мастер. — Если у тебя ее слишком мало —околеешь, если слишком много — человек бесится и готов пристукнуть кого-нибудь. Как по-твоему, Мартин, цвет бороды к этому имеет отношение, а?
Молодой хозяин чаще всего обращался ко мне, даже когда ненадолго нанимал подмастерье.
— У редактора Шмидта рыжая борода, — ответил я.
— Да и у Бидструпов тоже, черт подери. «Ависен» так и называет их — «красными». Эх, будь у меня здоровая нога... — Хозяин любовно поглаживал свои длинные рыжеватые усы.
Шмидт, редактор «Тиденде», был первым крамольником в нашем городе, и газета «Ависен» без устали писала про его огненно-рыжую бороду, как будто в ней и заключалось все зло.
Но ведь у Луциануса Кофода тоже была рыжая борода, а вокруг него тем не менее объединились все, кто не давал миру погрязнуть в разврате и неверии. Он был отставной офицер и до сих пор носил свой старый мундир, так что одежда ему ничего не стоила. К тому же он получал ежемесячную пенсию от государства, — как тут не стараться! Вот он и старался: всюду, где только
можно, ратовал за бога, короля и отечество и так наловчился вертеть и выворачивать эти три слова, что мог растянуть свою речь на несколько часов. Да еще каждый день помещал в «Ависен» большую статью на ту же тему. Но когда люди читали его статьи или слушали, как он, заклиная и грозя, вещает о трех краеугольных камнях всего сущего, они почему-то думали не о боге, короле и отечестве, а об экономке Кофода и только посмеивались. В этом все были едины, и левые, и правые, и баптисты. Во-первых, упомянутую особу терзал солитер, а во-вторых, она мечтала стать фру Кофод. Видя, что ее надежды не сбываются, она с горя решила покончить с собой и выпила бутылку чернил. Но это подействовало только на солитера, и он покинул ее; да еще «Ависен» на целую неделю осталась без статей о боге, короле и отечестве, ибо экономка выпила все чернила, а дело было в конце месяца. Таким образом, гибель солитера помогла на целую неделю восторжествовать прогрессу. Эта история доставила всем массу удовольствия. «В малом-то и видна рука господа», — говорили «святые» и смеялись не меньше других. Впрочем, у них были свои причины сомневаться в непогрешимости существующего строя, потому что реакционный министр религий и культов запретил распространение их еженедельника «Благая весть», а это больно ударило по бюджету общины.
Когда редактора «Тиденде» выпустили из ратуши, где он месяц просидел под арестом за непочтительные статьи о трех краеугольных камнях существующего порядка, «святые» тоже вышли встречать его на базарную площадь. Оба полицейских нашего городка стояли наготове у ворот купца Раска, а десятка два юных столпов общества, засев в ресторане Дама, выпивали для храбрости. Но когда прошел слух, что начальник борнхольмского округа камергер Петер Хольтен заперся дома, опасаясь революции, а сосед его, сапожник Хансен, нанял шарманщика, чтобы тот весь день играл под окнами мастерской песенку «Глупый Петер», юные столпы общества убрались восвояси, и все кончилось мирно.
Оба окна мрачной и низкой мастерской выходили на .север, в сад; между садом и нами был двор, а на дворе — свинарник, отхожее место и мусорная куча. Стоило только открыть окно, и комнату наполнял отвратительный запах мочи и нечистот. «Да закрой же, черт
тебя подери!»— кричал молодой хозяин, задыхаясь о кашля. Вдоль стены тянулись нары, они занимали пол . комнаты; под одним окном стоял наш верстак, под другим— стол для мастера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43