Но вот Кнорт уехал, староста сам проводил его до Копенгагена и своими глазами удостоверился, что Кнорт сел на американский пароход. Я очень жалел об этом, — мне так и не довелось увидеть, как действует заряд соли на отпетого гуляку.
Двор был старый, четырехугольный, длинные узкие строения примыкали одно к другому и с трех сторон защищали его от ветра. Только в четвертом углу оставался узкий проход, как раз возле каморки для батраков. Воздух в каморке был сырой и промозглый, как в погребе. Тонкие, глинобитные стены пропускали холод и сырость; штукатурка отставала от дранки и обваливалась от каждого толчка, поэтому стены приходилось обивать длинными планками. Пол был глиняный, потолок заменяли тонкие жерди, засыпанные сверху старым, гнилым сеном. Створки дверей покосились и не плотно прилегали друг к другу, между ними можно было свободно просунуть руку. Хозяйский дом был тоже очень старый, но не такой ветхий, как остальные постройки. В большой зале с окнами на восток, которой давно уже никто не пользовался, могло усесться за стол до сотни гостей, и Бон, старый крестьянин, работавший у нас во время молотьбы, рассказывал, какие пиры задавали тут в дни его молодости. В те времена хлеб был еще в цене, а потом дешевая американская пшеница забила датскую.
— Теперь все пошло прахом, что здесь, что в других местах. Хорошо только тому, у кого дом сгорит,— постоянно твердил он. — Все напасти идут из Америки.
Не один хутор сгорел в те годы. Наш домик в Нексе стоял на окраине города, и в темные ночи мы часто видели, как на небе то здесь, то там вспыхивало зарево. Нам это казалось очень страшным, а тут, где то и дело случались пожары, о них говорили, как о чем-то вполне естественном, понимающе кивали друг другу и охотно помогали погорельцу чем могли.
Передняя часть двора была вымощена, здесь обычно останавливались возы, тут же находился колодец, а рядом— длинная колода, из которой три раза в день в любую погоду поили всю скотину, в коровник вода не подавалась. Часть двора занимала огромная яма, куда сбрасывали навоз изо всех стойл, в ней уже скопился слой навозной жижи фута в два толщиной. Настоящих хранилищ для компоста тогда еще почти не знали, только сумасшедшие да хвастуны обзаводились ими,—на весь приход было пока всего одно.
И сейчас еще я вижу перед собой эту яму и весь двор до мельчайших подробностей: каменный скат шел вдоль конюшен; по нему нужно было осторожно провезти тяжелую тачку, потом взобраться с ней по узкой доске на кучу навоза и возле самого края ямы
опрокинуть тачку и вывалить содержимое. Тачка была старая-престарая, как и весь остальной инвентарь, и очень нескладная, так что вся тяжесть приходилась не на колесо, как полагается, а на ручки. Я еле справлялся с ней, не мог удержаться на доске и ступал рядом, прямо по навозу. Частенько ноги у меня проваливались в навозную жижу и мои деревянные башмаки
застревали в ней. На дверях хлева висел фонарь с ворванью, но он не мог разогнать темноту зимнего утра.
Хозяин еще нежился в постели с молодой женой, работник чистил лошадей в теплой конюшне, девушки доили коров в хлеву, а я один-одинешенек, коченея от стужи, возился в темноте и, засучив рукава куртки, отыскивал свой башмак, утонувший в навозе. Я громко плакал от жалости к себе, руки, потрескавшиеся и мокрые, невыносимо ныли от холода, кашель душил меня. Потом в дверях конюшни появлялся Петер Дам, он зорко вглядывался в темноту, уходил, чтобы натянуть высокие сапоги, а затем возвращался на двор. Какое это счастье, когда кто-нибудь помогает тебе в беде!
— Больно ты много накладываешь, — говорил он и, сам взявшись за тачку, поворачивал ее стоймя, так что весь навоз сразу вываливался через колесо в яму.
В этом и заключался весь фокус, чтобы вывалить навоз не через борт тачки — тогда он падал рядом с ямой и приходилось делать двойную работу, — а опрокинуть тачку через колесо. У меня так не выходило — не хватало ни сил, ни роста, да и сам я слишком мало весил, чтобы удержать полную тачку, поставленную на колесо. Частенько тачка перетягивала меня и срывалась в яму, так что я сам едва не летел вслед за ней. Тогда вся работа останавливалась, Анна и Бенгта кричали, что в коровнике грязно и нельзя доить, я не успевал вовремя накормить скотину и вообще ничего не успевал.
Только я было приноровился к этой работе и стал понемножку управляться с ней, как хозяину пришло в голову смешивать конский и коровий навоз. Он где-то вычитал, что это очень выгодно и что удобрение от этого становится вдвое лучше. Через яму перебросили две доски, по которым мне приходилось теперь возить груженую тачку то из конюшни, то из хлева. Тут возникала новая трудность: когда я вез тачку по доскам, колесо частенько вклинивалось между ними, и доски разъезжались в стороны. А сохранить равновесие на одной доске оказывалось невозможным — она была слишком узка. Доски не были скреплены между собой, и, чуть только ступишь на них, начинали ходить ходуном. Тачка вихляла из стороны в сторону и нередко, вырвавшись из моих рук, исчезала в яме,— тогда я падал на доски и крепко хватался за них, чтобы не полететь вслед за тачкой. Тут поднималась страшная суматоха: во двор выбегал полусонный хозяин и начинал ругаться, на все три хлева вешали фонари, приносили пожарную лестницу и клали ее поперек ямы, — после этого тачку медленно, с трудом вытаскивали из навозной жижи. Один раз хозяин особенно рассвирепел, он отшвырнул меня в сторону и сам взялся за тачку: пусть, мол, этот сопляк поучится, как легко и быстро можно убрать навоз! Он доверху нагрузил тачку и так быстро выкатил ее из дверей конюшни, что тачка проскочила мимо доски; мне пришлось ухватиться за колесо и снова направить его на доску. При этом я плакал навзрыд, не в силах справиться с охватившим меня отчаянием,— таким казалось мне все на свете.
— Да будет тебе реветь, — сказал хозяин и, снова взявшись за тачку, двинул ее вперед. Доски заходили под ним, тачка завихляла и — раз! — полетела в яму, а хозяин очутился верхом на досках. Я мигом перестал реветь и громко расхохотался—сам не знаю почему, должно быть от злорадства. Петер Дам взял меня за плечи и встряхнул, но это не подействовало, я так и не мог остановиться. И вдруг—у меня даже искры из глаз посыпались и в голове загудело—хозяин закатил мне здоровую оплеуху. Правда, ударил он меня в первый и последний раз, хотя частенько бывал недоволен мною.
Это была мучительная работа; каждое утро, когда я в четвертом часу вылезал из постели, она поджидала меня в темноте, неприступная, как гора. Иногда у меня опускались руки раньше, чем я принимался за дело, и работник помогал мне немного, пока я не раскачаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43