Скажи спасибо, что ты со мной,
Однако, не доезжая до Рэнне, он вдруг остановил лошадь: он вспомнил, что у него есть знакомый на заводе в Рабекке.
— Загляну-ка я к нему.
— А коляска?
— А коляску отдашь ты. — Он сунул вожжи мне в руки. — И скажи, что я потом зайду расплачусь.
Но мне это вовсе не улыбалось.
— Ведь коляску-то брал ты?
— Ну так что ж из этого? А впрочем, если не хочешь, давай оставим ее здесь, лошадь и сама найдет дорогу. — И он зашагал по полю.
Я выпрыгнул из коляски и пошел в противоположную сторону; отдавать коляску и краснеть за бессовестного Георга я не имел ни малейшего желания. Пройдя несколько шагов, я прыгнул в придорожную канаву и спрятался за кустом. Я видел, как Георг шел по полю, уже выкинув из головы и меня, и лошадь, и коляску. Он шагал бодро, не оглядываясь, сбивал палкой головки цветов и, наверно, весело насвистывал. Тогда я выбрался из канавы, сел в коляску и поехал в Рэнне. Не могу сказать, чтобы все .это было очень приятным делом.
На моем месте уже работал другой, и я опять оказался свободным. К счастью, каморка на чердаке тоже была свободна: в ней просто никто не хотел жить — говорили, что там полно клопов. Никаких клопов я там не видел и провел в этой каморке лучшие часы своей жизни, сражаясь с думами и непонятными книгами.
Сколько раз я запутывался, топтался на месте с тем же чувством безысходности, с каким когда-то, маленький и тщедушный, возил в непроглядной тьме тяжелую тачку с навозом по узенькой доске. Но здесь я не увязал все глубже и глубже оттого, что старался изо всех сил,— ведь мозг человеческий работает совсем по-другому. Человек может стать в тупик перед обыкновенной тачкой, не будучи в состоянии даже сдвинуть ее, и вдруг разом справляется не только с ней, но и со всеми остальными делами. Иногда ум возится с какой-нибудь задачей, как мышь с яйцом, — крутит, ворочает, вскакивает наверх, скатывается кубарем, пока наконец яйцо не разобьется и тут уж его приходится немедля съесть. Но бывает и так, что вдруг, словно по волшебству,— раз! — и готово: решение найдено. Вообще работать головой очень увлекательно. Если начистить ботинки, заблестят только они сами; но когда мой ум освещал один-единственный предмет, связывал его с другим, наполнял его жизнью — все кругом оживало и светилось.
Я снова уютно устроился на своем чердаке со скошенными стенами, хотя меня несколько смущало сознание, что лучше всего я чувствую себя именно в одиночестве. Веселиться в обществе я не умел; даже если мне случалось с самыми лучшими намерениями проникнуть в какую-нибудь компанию, я как-то незаметно выскальзывал из нее, точно инородное тело, и вдруг снова оказывался в одиночестве.
Нельзя сказать, чтобы это огорчало меня. Я вернулся к прежнему образу жизни, время от времени подрабатывал в мастерских, кое-что чинил на дому и — читал. По субботним вечерам я ходил в Дом Высшей народной школы на лекции и доклады, остальное время сидел в своей каморке. Изредка, после очередного увольнения, забегал Георг и просился переночевать.
— Чего ради ты корчишь из себя паиньку? — говорил он, заметив, как туго у меня с едой и деньгами. — Ты ведь еще бедней, чем я, у тебя даже знакомой кухарки нет, которая бы тебя подкармливала.
Он не задерживался у меня — со мной ему было не очень-то весело. Да и я не скучал без него, как вообще не скучал без людей. В те времена я еще не чувствовал себя одиноким, — вероятно, это приходит с годами.
Чем тесней становятся границы твоего внутреннего мира, тем больше ищешь чисто внешнего общения. А в то время я совсем не интересовался отдельными! людьми, я скорбел за все человечество. И предпочитал оставаться наедине со своей мировой скорбью.
Меня считали просто-напросто бездельником; я это знал. Если не кормит ремесло, которому тебя выучили, надо работать в порту или уходить в море. А тут человек ничего не делает, читает книги и живет впроголодь. Я не без удовольствия замечал, что люди жалеют меня куда меньше, чем я сам жалею их и весь мир.
Даже Карен Хольм, заведующая Домом Высшей народной школы, осуждала мой образ жизни.
— Ты все худеешь, кашляешь, наверно у тебя нет ни еды, ни дров. — Она приглашала меня бывать у них и обедать с другими мальчиками. — Заодно подышишь свежим воздухом, слишком уж ты много сидишь взаперти. А заплатишь за это потом, когда выбьешься на дорогу. Мы все верим в тебя!
— А как же! Ведь он у нас счастливчик, — заметил молодой каменотес, Якоб Могенсен.
Я никак не мог назвать себя счастливчиком, но слышать это тем не менее было приятно. Самолюбие и мещанская щепетильность боролись во мне с голодом; с тех пор как я начал ползать, я сам зарабатывал свой хлеб, а получать его как подаяние, из чужих рук, не желал. Страх, что тебя будут кормить из милости, в те времена глубоко укоренился в сердцах бедняков; даже если человек работал, он все равно думал, что получает хлеб по милости тех, кому лучше живется.
Я продолжал кое-как перебиваться. Под Новый год Карен Хольм сообщила мне, что Высшей народной школе в Эстермари требуется истопник до конца зимы. Школа предоставит стол и квартиру, кроме того, мне разрешат посещать занятия.
По правде говоря, мне не очень хотелось расставаться с моей бедной каморкой и с моим отшельническим житьем, но я понял из слов Карен, что от этого предложения нельзя отказываться. Уже много времени спустя я догадался, что должность истопника была только предлогом, — во всяком случае топить печи мне так и не пришлось.
Очень скоро я втянулся в школьную жизнь. Преподавание здесь, правда, никуда не годилось; на всю школу был только один настоящий учитель — сам директор. Другим учителем был разорившийся хуторянин из южной Ютландии, до школы он одно время служил кладовщиком в потребительской кооперации. Теперь он зимой преподавал всеобщую историю и мировую литературу в нескольких школах, а летом служил коммивояжером, сбывая маргарин и искусственные удобрения. Будучи уроженцем «отторгнутой земли», лежащей к югу от Королевской реки, он как бы олицетворял связь между школой и остальным миром.
«Этот вопрос необходимо рассмотреть в мировом масштабе»,— то и дело повторял он на уроках, которые в расписании именовались лекциями. Мы так и прозвали его — «Мировой масштаб». Ему платили пятьдесят крон в месяц, кроме того, он получал стол и квартиру*
Ручной труд, гимнастику и физику преподавал уроженец северной Ютландии, который полгода проучился в Валлекильской школе; получал он тридцать крон в месяц. В физике и ручном труде он смыслил довольно мало, зато умел хорошо прыгать через коня «и был отличным товарищем. «Вы только не задавайте мне вопросов, я ведь еще новичок в науке»,— просил он перед каждым уроком физики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Однако, не доезжая до Рэнне, он вдруг остановил лошадь: он вспомнил, что у него есть знакомый на заводе в Рабекке.
— Загляну-ка я к нему.
— А коляска?
— А коляску отдашь ты. — Он сунул вожжи мне в руки. — И скажи, что я потом зайду расплачусь.
Но мне это вовсе не улыбалось.
— Ведь коляску-то брал ты?
— Ну так что ж из этого? А впрочем, если не хочешь, давай оставим ее здесь, лошадь и сама найдет дорогу. — И он зашагал по полю.
Я выпрыгнул из коляски и пошел в противоположную сторону; отдавать коляску и краснеть за бессовестного Георга я не имел ни малейшего желания. Пройдя несколько шагов, я прыгнул в придорожную канаву и спрятался за кустом. Я видел, как Георг шел по полю, уже выкинув из головы и меня, и лошадь, и коляску. Он шагал бодро, не оглядываясь, сбивал палкой головки цветов и, наверно, весело насвистывал. Тогда я выбрался из канавы, сел в коляску и поехал в Рэнне. Не могу сказать, чтобы все .это было очень приятным делом.
На моем месте уже работал другой, и я опять оказался свободным. К счастью, каморка на чердаке тоже была свободна: в ней просто никто не хотел жить — говорили, что там полно клопов. Никаких клопов я там не видел и провел в этой каморке лучшие часы своей жизни, сражаясь с думами и непонятными книгами.
Сколько раз я запутывался, топтался на месте с тем же чувством безысходности, с каким когда-то, маленький и тщедушный, возил в непроглядной тьме тяжелую тачку с навозом по узенькой доске. Но здесь я не увязал все глубже и глубже оттого, что старался изо всех сил,— ведь мозг человеческий работает совсем по-другому. Человек может стать в тупик перед обыкновенной тачкой, не будучи в состоянии даже сдвинуть ее, и вдруг разом справляется не только с ней, но и со всеми остальными делами. Иногда ум возится с какой-нибудь задачей, как мышь с яйцом, — крутит, ворочает, вскакивает наверх, скатывается кубарем, пока наконец яйцо не разобьется и тут уж его приходится немедля съесть. Но бывает и так, что вдруг, словно по волшебству,— раз! — и готово: решение найдено. Вообще работать головой очень увлекательно. Если начистить ботинки, заблестят только они сами; но когда мой ум освещал один-единственный предмет, связывал его с другим, наполнял его жизнью — все кругом оживало и светилось.
Я снова уютно устроился на своем чердаке со скошенными стенами, хотя меня несколько смущало сознание, что лучше всего я чувствую себя именно в одиночестве. Веселиться в обществе я не умел; даже если мне случалось с самыми лучшими намерениями проникнуть в какую-нибудь компанию, я как-то незаметно выскальзывал из нее, точно инородное тело, и вдруг снова оказывался в одиночестве.
Нельзя сказать, чтобы это огорчало меня. Я вернулся к прежнему образу жизни, время от времени подрабатывал в мастерских, кое-что чинил на дому и — читал. По субботним вечерам я ходил в Дом Высшей народной школы на лекции и доклады, остальное время сидел в своей каморке. Изредка, после очередного увольнения, забегал Георг и просился переночевать.
— Чего ради ты корчишь из себя паиньку? — говорил он, заметив, как туго у меня с едой и деньгами. — Ты ведь еще бедней, чем я, у тебя даже знакомой кухарки нет, которая бы тебя подкармливала.
Он не задерживался у меня — со мной ему было не очень-то весело. Да и я не скучал без него, как вообще не скучал без людей. В те времена я еще не чувствовал себя одиноким, — вероятно, это приходит с годами.
Чем тесней становятся границы твоего внутреннего мира, тем больше ищешь чисто внешнего общения. А в то время я совсем не интересовался отдельными! людьми, я скорбел за все человечество. И предпочитал оставаться наедине со своей мировой скорбью.
Меня считали просто-напросто бездельником; я это знал. Если не кормит ремесло, которому тебя выучили, надо работать в порту или уходить в море. А тут человек ничего не делает, читает книги и живет впроголодь. Я не без удовольствия замечал, что люди жалеют меня куда меньше, чем я сам жалею их и весь мир.
Даже Карен Хольм, заведующая Домом Высшей народной школы, осуждала мой образ жизни.
— Ты все худеешь, кашляешь, наверно у тебя нет ни еды, ни дров. — Она приглашала меня бывать у них и обедать с другими мальчиками. — Заодно подышишь свежим воздухом, слишком уж ты много сидишь взаперти. А заплатишь за это потом, когда выбьешься на дорогу. Мы все верим в тебя!
— А как же! Ведь он у нас счастливчик, — заметил молодой каменотес, Якоб Могенсен.
Я никак не мог назвать себя счастливчиком, но слышать это тем не менее было приятно. Самолюбие и мещанская щепетильность боролись во мне с голодом; с тех пор как я начал ползать, я сам зарабатывал свой хлеб, а получать его как подаяние, из чужих рук, не желал. Страх, что тебя будут кормить из милости, в те времена глубоко укоренился в сердцах бедняков; даже если человек работал, он все равно думал, что получает хлеб по милости тех, кому лучше живется.
Я продолжал кое-как перебиваться. Под Новый год Карен Хольм сообщила мне, что Высшей народной школе в Эстермари требуется истопник до конца зимы. Школа предоставит стол и квартиру, кроме того, мне разрешат посещать занятия.
По правде говоря, мне не очень хотелось расставаться с моей бедной каморкой и с моим отшельническим житьем, но я понял из слов Карен, что от этого предложения нельзя отказываться. Уже много времени спустя я догадался, что должность истопника была только предлогом, — во всяком случае топить печи мне так и не пришлось.
Очень скоро я втянулся в школьную жизнь. Преподавание здесь, правда, никуда не годилось; на всю школу был только один настоящий учитель — сам директор. Другим учителем был разорившийся хуторянин из южной Ютландии, до школы он одно время служил кладовщиком в потребительской кооперации. Теперь он зимой преподавал всеобщую историю и мировую литературу в нескольких школах, а летом служил коммивояжером, сбывая маргарин и искусственные удобрения. Будучи уроженцем «отторгнутой земли», лежащей к югу от Королевской реки, он как бы олицетворял связь между школой и остальным миром.
«Этот вопрос необходимо рассмотреть в мировом масштабе»,— то и дело повторял он на уроках, которые в расписании именовались лекциями. Мы так и прозвали его — «Мировой масштаб». Ему платили пятьдесят крон в месяц, кроме того, он получал стол и квартиру*
Ручной труд, гимнастику и физику преподавал уроженец северной Ютландии, который полгода проучился в Валлекильской школе; получал он тридцать крон в месяц. В физике и ручном труде он смыслил довольно мало, зато умел хорошо прыгать через коня «и был отличным товарищем. «Вы только не задавайте мне вопросов, я ведь еще новичок в науке»,— просил он перед каждым уроком физики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43