Да и рабочий день здесь был короче, на обед полагался целый час, а кончали мы в семь. Все шло, как заведенный механизм.
Хозяин не разрешал нам выполнять посторонние заказы. Если у кого была нужда в деньгах, он давал работу и оплачивал ее как подмастерьям, с тем условием, однако, чтобы мы успели закончить ее в первую половину воскресного дня. Работать по вечерам или после обеда в воскресенье мы не имели права.
Здесь я получил наконец возможность проводить весь день за работой, мне больше не приходилось бегать по поручениям и выпрашивать в долг полбутылки портвейна. И все же, как мне недоставало прежнего хозяина, его грубоватого юмора, его грустной и благодарной улыбки, его добрых глаз. Жизнь здесь текла так размеренно, с такой непогрешимой точностью. Жилось всем хорошо, и Хансен строго следил за тем, чтобы с каждым поступали по справедливости, но от всего веяло холодом, и я тосковал по молодому хозяину.
Кашель мой усиливался, и Хансен как-то раз велел мне сходить к врачу. Доктор Кабелль был известен как актер-любитель, на улице он всегда напевал куплеты из водевиля.
— Я, кажется, видел тебя в театре,— этими словами он встретил меня. — В какой роли я понравился тебе больше всего?
Я ответил.
— Гм! Эту роль я как раз играл прескверно,— хмуро сказал он. — Ну ладно, раздевайся!
Он стал выслушивать меня, выстукал спину, потом приложился к ней ухом.
— Вздохни, — приказал он.
— Ох! — отозвался я.
— Да вздохни же, — сердито повторил он.
— Ох, — повторил я погромче.
— Ну да: «Ох, — вздохнула графиня!» — гнусаво передразнил меня доктор: нос у него был довольно красный. — Втяни воздух поглубже, дубина!
Тут только я сообразил, что значит вздохнуть..,
При всей своей справедливости мастер Хансен тоже набрал слишком много учеников. Когда я кончил ученье, места для меня не оказалось, но он хотел помочь мне устроиться в ремесленную школу в Копенгагене.
— Там тебя будут и по книжкам учить, у тебя ведь слабость ко всяким книжонкам.—Хансен не без иронии посмотрел на меня сквозь очки.
Сам он терпеть не мог книг и считал, что они только портят работника. Мне, конечно, очень хотелось поступить в школу, но ничего из этого не вышло, потому что не оказалось свободных мест.
Итак, я кончил ученье и остался без работы. На всем острове не было нужды в сапожных подмастерьях.
Дело шло к зиме, приближалось самое неподходящее время для поисков работы. Суда стояли в гавани, так что уйти в море я тоже не мог. Другой работы не находилось, — наступил мертвый сезон. Море всегда влекло меня, мне почему-то казалось, что счастье мое именно там, стоит только помочь судьбе. А ведь тот, кто уходил в море, так или иначе шел ей навстречу. Я даже комнату снял на чердаке дома, окна которого выходили на море.
Изредка за мной присылал какой-нибудь сапожник, у которого случалась срочная работа. Все остальное время я сидел у себя в каморке и читал. Две-три кроны, необходимые на еду и квартирную плату, я обычно зарабатывал, помогая кому-нибудь из товарищей чинить обувь. Я питался только черным хлебом и молоком, в торжественных случаях варил кофе. На улице я старался показываться как можно реже. На меня уже стали косо посматривать из-за моего образа жизни: работать я не работал, вина не пил, с девушками не гулял и вечно сидел над книгами. Одним словом — лодырь; люди всячески давали мне это понять.
Особенно тяжело пришлось мне после рождества. Все кругом словно вымерло, а мои заработки так сократились, что я от голода не мог даже читать; сидя над книгой и пытаясь вникнуть в ее смысл, я нередко засыпал. Почти весь день я проводил в постели, лежал, прислушиваясь к неумолчному звону в ушах и глядя в одну точку.
Георг сбежал из ученья, предоставив уплату своих долгов ручавшемуся за него хозяину.
— Ничего, долгов ровно столько, на сколько хозяин обсчитал меня, — беззаботно заявил он.
Он тут же нашел работу на севере острова, у какой-то вдовы. Георгу доверили руководство мастерской, и он обручился с дочкой хозяйки. Ему всегда везло!
Но вскоре он заявился ко мне: помолвка расстроилась, и его выгнали.
— За что? — Он расхохотался. — Раб я им, что ли? Ну, разок перемигнулся с другой, только и всего. Взбалмошный народ эти бабы.
Кровати моей хватало на двоих, но больше мне нечем было поделиться с ним, кроме голода, поэтому Георг в скором времени ушел от меня.
Я тогда как раз одолевал немецкий язык. Мне в руки попалась дешевая серия книжонок с многообещающим заглавием: Шиллер «Тридцатилетняя война»; была там еще книжка про Сократа и несколько других, и я уже предвкушал удовольствие прочесть их. К моему великому изумлению, я сумел разобрать только отдельные слова, о том, чтобы добраться до смысла, нечего было и думать.
Выручило мое упрямство—я решил не сдаваться, да и самолюбие заговорило во мне. Георг глянул в книгу, прочел по складам несколько слов и заявил:
— Брось ты эту чепуху! Все равно ничего не поймешь.
Но я хотел понять во что бы то ни стало.
Я выписал все слова, в значении которых не сомневался, и выучил их; теперь я встречал их в тексте как добрых старых знакомых. А рядом с ними стояли новые слова, которые я тоже понимал благодаря этому соседству. Словаря у меня не было, и я даже не подозревал о его существовании. Но список расшифрованных слов рос с каждым днем, потом я начал понимать отдельные предложения. И вдруг стали оживать полчища слов, целые страницы, и смысл их внезапно бросался мне в глаза, словно семена из раскрывшейся семенной коробочки. Но попадались и такие страницы, в которых я ровно ничего не понимал, даже на сытый желудок, даже жарко натопив печку. Только раздобыв «Корреджо» Эленшлегера в переводе на немецкий язык, я испытал радостное чувство, что вот я понимаю все подряд. Да, одного только Эленшлегера и можно было понимать по-немецки. Я увидел в этом вернейшее доказательство гениальности Эленшлегера и попросил своего приятеля достать мне в библиотеке все его произведения на датском языке. «Корреджо» и дальше помогал мне в моих занятиях; наступил день, когда я уже без особого труда мог одолеть простенький рассказ. Но немецкий язык Гофмана или Гете все еще был мне не доступен.
Весной все оживилось, я стал чаще получать работу, но по-прежнему только случайную. Одно время я даже работал на севере Борнхольма у бродячего сапожника. Мы ходили от хутора к хутору, таская на спине колодки и инструмент, а кожу и поднаряд давали сами крестьяне. Это был пережиток старых времен, когда все, кто занимался несложным ремеслом, бродили по хуторам, а крестьяне «тянулись к кузнецу с железом, сталью, углем», как поется в старинной и непристойной песенке. Мой хозяин был, наверно, последним бродячим сапожником во всей стране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Хозяин не разрешал нам выполнять посторонние заказы. Если у кого была нужда в деньгах, он давал работу и оплачивал ее как подмастерьям, с тем условием, однако, чтобы мы успели закончить ее в первую половину воскресного дня. Работать по вечерам или после обеда в воскресенье мы не имели права.
Здесь я получил наконец возможность проводить весь день за работой, мне больше не приходилось бегать по поручениям и выпрашивать в долг полбутылки портвейна. И все же, как мне недоставало прежнего хозяина, его грубоватого юмора, его грустной и благодарной улыбки, его добрых глаз. Жизнь здесь текла так размеренно, с такой непогрешимой точностью. Жилось всем хорошо, и Хансен строго следил за тем, чтобы с каждым поступали по справедливости, но от всего веяло холодом, и я тосковал по молодому хозяину.
Кашель мой усиливался, и Хансен как-то раз велел мне сходить к врачу. Доктор Кабелль был известен как актер-любитель, на улице он всегда напевал куплеты из водевиля.
— Я, кажется, видел тебя в театре,— этими словами он встретил меня. — В какой роли я понравился тебе больше всего?
Я ответил.
— Гм! Эту роль я как раз играл прескверно,— хмуро сказал он. — Ну ладно, раздевайся!
Он стал выслушивать меня, выстукал спину, потом приложился к ней ухом.
— Вздохни, — приказал он.
— Ох! — отозвался я.
— Да вздохни же, — сердито повторил он.
— Ох, — повторил я погромче.
— Ну да: «Ох, — вздохнула графиня!» — гнусаво передразнил меня доктор: нос у него был довольно красный. — Втяни воздух поглубже, дубина!
Тут только я сообразил, что значит вздохнуть..,
При всей своей справедливости мастер Хансен тоже набрал слишком много учеников. Когда я кончил ученье, места для меня не оказалось, но он хотел помочь мне устроиться в ремесленную школу в Копенгагене.
— Там тебя будут и по книжкам учить, у тебя ведь слабость ко всяким книжонкам.—Хансен не без иронии посмотрел на меня сквозь очки.
Сам он терпеть не мог книг и считал, что они только портят работника. Мне, конечно, очень хотелось поступить в школу, но ничего из этого не вышло, потому что не оказалось свободных мест.
Итак, я кончил ученье и остался без работы. На всем острове не было нужды в сапожных подмастерьях.
Дело шло к зиме, приближалось самое неподходящее время для поисков работы. Суда стояли в гавани, так что уйти в море я тоже не мог. Другой работы не находилось, — наступил мертвый сезон. Море всегда влекло меня, мне почему-то казалось, что счастье мое именно там, стоит только помочь судьбе. А ведь тот, кто уходил в море, так или иначе шел ей навстречу. Я даже комнату снял на чердаке дома, окна которого выходили на море.
Изредка за мной присылал какой-нибудь сапожник, у которого случалась срочная работа. Все остальное время я сидел у себя в каморке и читал. Две-три кроны, необходимые на еду и квартирную плату, я обычно зарабатывал, помогая кому-нибудь из товарищей чинить обувь. Я питался только черным хлебом и молоком, в торжественных случаях варил кофе. На улице я старался показываться как можно реже. На меня уже стали косо посматривать из-за моего образа жизни: работать я не работал, вина не пил, с девушками не гулял и вечно сидел над книгами. Одним словом — лодырь; люди всячески давали мне это понять.
Особенно тяжело пришлось мне после рождества. Все кругом словно вымерло, а мои заработки так сократились, что я от голода не мог даже читать; сидя над книгой и пытаясь вникнуть в ее смысл, я нередко засыпал. Почти весь день я проводил в постели, лежал, прислушиваясь к неумолчному звону в ушах и глядя в одну точку.
Георг сбежал из ученья, предоставив уплату своих долгов ручавшемуся за него хозяину.
— Ничего, долгов ровно столько, на сколько хозяин обсчитал меня, — беззаботно заявил он.
Он тут же нашел работу на севере острова, у какой-то вдовы. Георгу доверили руководство мастерской, и он обручился с дочкой хозяйки. Ему всегда везло!
Но вскоре он заявился ко мне: помолвка расстроилась, и его выгнали.
— За что? — Он расхохотался. — Раб я им, что ли? Ну, разок перемигнулся с другой, только и всего. Взбалмошный народ эти бабы.
Кровати моей хватало на двоих, но больше мне нечем было поделиться с ним, кроме голода, поэтому Георг в скором времени ушел от меня.
Я тогда как раз одолевал немецкий язык. Мне в руки попалась дешевая серия книжонок с многообещающим заглавием: Шиллер «Тридцатилетняя война»; была там еще книжка про Сократа и несколько других, и я уже предвкушал удовольствие прочесть их. К моему великому изумлению, я сумел разобрать только отдельные слова, о том, чтобы добраться до смысла, нечего было и думать.
Выручило мое упрямство—я решил не сдаваться, да и самолюбие заговорило во мне. Георг глянул в книгу, прочел по складам несколько слов и заявил:
— Брось ты эту чепуху! Все равно ничего не поймешь.
Но я хотел понять во что бы то ни стало.
Я выписал все слова, в значении которых не сомневался, и выучил их; теперь я встречал их в тексте как добрых старых знакомых. А рядом с ними стояли новые слова, которые я тоже понимал благодаря этому соседству. Словаря у меня не было, и я даже не подозревал о его существовании. Но список расшифрованных слов рос с каждым днем, потом я начал понимать отдельные предложения. И вдруг стали оживать полчища слов, целые страницы, и смысл их внезапно бросался мне в глаза, словно семена из раскрывшейся семенной коробочки. Но попадались и такие страницы, в которых я ровно ничего не понимал, даже на сытый желудок, даже жарко натопив печку. Только раздобыв «Корреджо» Эленшлегера в переводе на немецкий язык, я испытал радостное чувство, что вот я понимаю все подряд. Да, одного только Эленшлегера и можно было понимать по-немецки. Я увидел в этом вернейшее доказательство гениальности Эленшлегера и попросил своего приятеля достать мне в библиотеке все его произведения на датском языке. «Корреджо» и дальше помогал мне в моих занятиях; наступил день, когда я уже без особого труда мог одолеть простенький рассказ. Но немецкий язык Гофмана или Гете все еще был мне не доступен.
Весной все оживилось, я стал чаще получать работу, но по-прежнему только случайную. Одно время я даже работал на севере Борнхольма у бродячего сапожника. Мы ходили от хутора к хутору, таская на спине колодки и инструмент, а кожу и поднаряд давали сами крестьяне. Это был пережиток старых времен, когда все, кто занимался несложным ремеслом, бродили по хуторам, а крестьяне «тянулись к кузнецу с железом, сталью, углем», как поется в старинной и непристойной песенке. Мой хозяин был, наверно, последним бродячим сапожником во всей стране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43