На внутренней стороне крышки я начертил карандашом сто восемьдесят три палочки — они обозначали дни, которые мне предстояло провести на этом хуторе. Каждый вечер я зачеркивал одну палочку, — вот и еще день прошел и канул в вечность. Я пересчитывал палочки снова и снова, боясь зачеркнуть лишнюю. Мысль о том, что я могу пробыть здесь хоть на один день больше, чем полагалось, наполняла меня ужасом. В дальнейшем я уже ни разу так точно не рассчитывал время, даже когда спешил на свое первое свидание. Тяжело было одолевать эту гору, но я никогда не забуду того счастливого дня, когда я достиг вершины и начал спускаться вниз, — зачеркнутых палочек стало больше, чем незачеркнутых.
Срок моего рабства истекал, а дни становились все длиннее — приближалась весна. Не могу сказать, чтобы за это время я приобрел уверенность в себе, да и до того ли мне было, — хорошо, что я вообще удержался на поверхности и не пошел ко дну. Но зато я основательно научился терпению.
Сейчас, когда я пишу эти строки, в газетах появилась история одного батрачонка из Ютландии. Этот мальчик никак не мог согреться в постели, — стоило ему полежать с полчаса, как у него совершенно коченели ноги. Когда всем надоело слушать его жалобы, кто-то зашел однажды вечером в каморку и откинул одеяло с его ног; под одеялом оказалось тринадцать ужей, которые грелись возле мальчика. Кровать ему заменял ящик без дна, стоявший на голом земляном полу и набитый торфом.
Как много красивых слов говорится у нас о могучем прогрессе, к которому за последние полвека приобщились массы простого народа. Бесспорно, в этих словах есть доля правды, хотя и не столь большая, как могло бы показаться. Поистине, бедняки вкушают блага цивилизации, — если, разумеется, могут оплатить их. Никто, решительно никто не запрещает им пользоваться электрическим светом. И когда земной шар вращается в мировом пространстве, то вместе с ним заодно вращаются и бедняки. Другой вопрос — можно ли назвать это прогрессом. Если под прогрессом подразумевать уравнение неимущих классов с другими классами и постепенное исчезновение социальных различий, то, конечно, приходить в восторг нет оснований. Пропасть между верхушкой общества и его низшими слоями не уменьшается, а становится все глубже.
Все это полностью относится и к деревне: батраки и работники, по совести говоря, за последние пятьдесят лег не слишком далеко ушли вперед в своем развитии. Это люди забитые и необщительные, ко всякой попытке объединить их они относятся с недоверием и в трактир ходя г только поплясать и выпить, а не для того, чтобы послушать доклад о политике или побывать на собрании. В какой-то мере это объясняется тем, что батраки живут в отвратительных условиях. Не всегда в этом виноваты одни хозяева: зачастую сами батраки еще меньше хозяев заботятся о том, чтобы жить по-человечески. Наряду с убогими каморками, обитатели которых всячески стараются хоть как-нибудь их украсить, встречаются и вполне приличные, но грязные и неряшливые комнатки.
Кто виноват в том, что сельские рабочие обычно бывают более отсталыми, чем городские? Часть вины, без сомнения, падает на реформистское руководство рабочим движением, которое всерьез не занималось этим вопросом. Теперь уже трудно наверстать упущенное, сельский рабочий смотрит на городского с недоверием, чувства товарищеской солидарности между ними нет. Даже самая умеренная социал-демократическая программа представляется большинству сельских рабочих мерзким измышлением сатаны, и этим объясняется их упорное нежелание вступать в какие бы то ни было организации. В деревне редко встретишь теплое и благодарное чувство к социалистическому движению за все то, что оно принесло беднякам, гораздо чаще там находишь страх и ненависть. Мало что изменилось с того Бремени, когда я батрачил и когда от одного только слова «социалист» у людей мурашки пробегали по коже. В своей первой — так сказать гомеопатической — стадии социалистам не удалось завоевать доверие деревенской бедноты и убедить ее, что социализм — это величайшее в мире гуманистическое движение, направленное на благо всего человечества. Или, может быть, этот социализм оказался слишком «гуманным» в средствах в ущерб самой цели?
Как я уже говорил, в нашей каморке с глинобитным полом и потолком из жердей и сена всегда был собачий холод. Зато здесь стояла настоящая кровать, застланная соломой: солома лежала не на голом полу, а на досках, под которыми мы хранили свои вещи. Довольно долго я держал там свои смазные сапоги, пока их не начали грызть крысы. Мы укрывались большой периной, и когда, бывало, как следует согреешься под ней, становилось очень уютно. Над головой мыши точили старое клеверное сено, так что на нас сыпались сухие цветы и семена, иногда мыши проваливались сквозь жерди и шлепались прямо к нам на голову.
Крысы в кровать никогда не забирались, зато возились на глиняном полу все ночи напролет и основательно изрыли его. Они проделали множество ходов в свои норы и тащили туда все, что только могли. Как-то утром Петер зажег спичку, чтобы взглянуть, сколько времени, но на плетеном стуле у изголовья кровати его карманных часов не оказалось. Мы пошарили в крысиных норах и вытянули часы за цепочку. Я долго раздумывал, зачем крысам понадобились часы, — может быть, как игрушка для крысят? Я сам давно уже мечтал, как я разбогатею и буду щеголять при часах; я видел одни, подержанные, у старьевщика в Нексе, но они стоили пять крон.
Когда мы вставали по утрам, наша одежда часто бывала запорошена снегом. Мы наскоро встряхивали ее, — времени для более основательной чистки у нас не хватало, — после чего, стуча зубами, принимались за работу.
Как-то ночью мы оба, я и Петер, удрали со двора: прошел слух, что на другом конце села в комнате для работников настелили настоящий дощатый пол. Когда в хозяйском доме погас свет, мы тихонько вышли за ворота и пустились в путь, чтобы своими глазами увидеть великое чудо. Мы были не одни: работники со всех усадеб пробирались, крадучись в потемках, на край села. Новый пол сверкал, как золотой, а обитатели комнаты припасли бутыль водки и горшок меда и потчевали всех гостей медовой брагой собственного изготовления. Еще бы! Слава об их комнате прогремела не только на весь наш приход, но и далеко за его пределами.
Постепенно я начал понимать, что сельское хозяйство не может оправдать мои надежды. Мечта о счастье с детства жила во мне. Думаю, что мечта эта живет в каждом человеке, из какой бы бедной среды он ни происходил, — это просто заложенное в нас от природы стремление к чему-то лучшему. Я вовсе не ждал, что счастье свалится на меня с неба или что я смогу вырвать его зубами, — я честно хотел заработать его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Срок моего рабства истекал, а дни становились все длиннее — приближалась весна. Не могу сказать, чтобы за это время я приобрел уверенность в себе, да и до того ли мне было, — хорошо, что я вообще удержался на поверхности и не пошел ко дну. Но зато я основательно научился терпению.
Сейчас, когда я пишу эти строки, в газетах появилась история одного батрачонка из Ютландии. Этот мальчик никак не мог согреться в постели, — стоило ему полежать с полчаса, как у него совершенно коченели ноги. Когда всем надоело слушать его жалобы, кто-то зашел однажды вечером в каморку и откинул одеяло с его ног; под одеялом оказалось тринадцать ужей, которые грелись возле мальчика. Кровать ему заменял ящик без дна, стоявший на голом земляном полу и набитый торфом.
Как много красивых слов говорится у нас о могучем прогрессе, к которому за последние полвека приобщились массы простого народа. Бесспорно, в этих словах есть доля правды, хотя и не столь большая, как могло бы показаться. Поистине, бедняки вкушают блага цивилизации, — если, разумеется, могут оплатить их. Никто, решительно никто не запрещает им пользоваться электрическим светом. И когда земной шар вращается в мировом пространстве, то вместе с ним заодно вращаются и бедняки. Другой вопрос — можно ли назвать это прогрессом. Если под прогрессом подразумевать уравнение неимущих классов с другими классами и постепенное исчезновение социальных различий, то, конечно, приходить в восторг нет оснований. Пропасть между верхушкой общества и его низшими слоями не уменьшается, а становится все глубже.
Все это полностью относится и к деревне: батраки и работники, по совести говоря, за последние пятьдесят лег не слишком далеко ушли вперед в своем развитии. Это люди забитые и необщительные, ко всякой попытке объединить их они относятся с недоверием и в трактир ходя г только поплясать и выпить, а не для того, чтобы послушать доклад о политике или побывать на собрании. В какой-то мере это объясняется тем, что батраки живут в отвратительных условиях. Не всегда в этом виноваты одни хозяева: зачастую сами батраки еще меньше хозяев заботятся о том, чтобы жить по-человечески. Наряду с убогими каморками, обитатели которых всячески стараются хоть как-нибудь их украсить, встречаются и вполне приличные, но грязные и неряшливые комнатки.
Кто виноват в том, что сельские рабочие обычно бывают более отсталыми, чем городские? Часть вины, без сомнения, падает на реформистское руководство рабочим движением, которое всерьез не занималось этим вопросом. Теперь уже трудно наверстать упущенное, сельский рабочий смотрит на городского с недоверием, чувства товарищеской солидарности между ними нет. Даже самая умеренная социал-демократическая программа представляется большинству сельских рабочих мерзким измышлением сатаны, и этим объясняется их упорное нежелание вступать в какие бы то ни было организации. В деревне редко встретишь теплое и благодарное чувство к социалистическому движению за все то, что оно принесло беднякам, гораздо чаще там находишь страх и ненависть. Мало что изменилось с того Бремени, когда я батрачил и когда от одного только слова «социалист» у людей мурашки пробегали по коже. В своей первой — так сказать гомеопатической — стадии социалистам не удалось завоевать доверие деревенской бедноты и убедить ее, что социализм — это величайшее в мире гуманистическое движение, направленное на благо всего человечества. Или, может быть, этот социализм оказался слишком «гуманным» в средствах в ущерб самой цели?
Как я уже говорил, в нашей каморке с глинобитным полом и потолком из жердей и сена всегда был собачий холод. Зато здесь стояла настоящая кровать, застланная соломой: солома лежала не на голом полу, а на досках, под которыми мы хранили свои вещи. Довольно долго я держал там свои смазные сапоги, пока их не начали грызть крысы. Мы укрывались большой периной, и когда, бывало, как следует согреешься под ней, становилось очень уютно. Над головой мыши точили старое клеверное сено, так что на нас сыпались сухие цветы и семена, иногда мыши проваливались сквозь жерди и шлепались прямо к нам на голову.
Крысы в кровать никогда не забирались, зато возились на глиняном полу все ночи напролет и основательно изрыли его. Они проделали множество ходов в свои норы и тащили туда все, что только могли. Как-то утром Петер зажег спичку, чтобы взглянуть, сколько времени, но на плетеном стуле у изголовья кровати его карманных часов не оказалось. Мы пошарили в крысиных норах и вытянули часы за цепочку. Я долго раздумывал, зачем крысам понадобились часы, — может быть, как игрушка для крысят? Я сам давно уже мечтал, как я разбогатею и буду щеголять при часах; я видел одни, подержанные, у старьевщика в Нексе, но они стоили пять крон.
Когда мы вставали по утрам, наша одежда часто бывала запорошена снегом. Мы наскоро встряхивали ее, — времени для более основательной чистки у нас не хватало, — после чего, стуча зубами, принимались за работу.
Как-то ночью мы оба, я и Петер, удрали со двора: прошел слух, что на другом конце села в комнате для работников настелили настоящий дощатый пол. Когда в хозяйском доме погас свет, мы тихонько вышли за ворота и пустились в путь, чтобы своими глазами увидеть великое чудо. Мы были не одни: работники со всех усадеб пробирались, крадучись в потемках, на край села. Новый пол сверкал, как золотой, а обитатели комнаты припасли бутыль водки и горшок меда и потчевали всех гостей медовой брагой собственного изготовления. Еще бы! Слава об их комнате прогремела не только на весь наш приход, но и далеко за его пределами.
Постепенно я начал понимать, что сельское хозяйство не может оправдать мои надежды. Мечта о счастье с детства жила во мне. Думаю, что мечта эта живет в каждом человеке, из какой бы бедной среды он ни происходил, — это просто заложенное в нас от природы стремление к чему-то лучшему. Я вовсе не ждал, что счастье свалится на меня с неба или что я смогу вырвать его зубами, — я честно хотел заработать его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43