Когда парень подвел меня к воротам, навстречу нам засеменил маленький, юркий человечек.
— По... по... почему его выгоняют? Он... он ясно доказал, что хочет быть здесь, так пусть и остается, разрешим ему. Можешь оставаться, а если еще захочешь, приходи в другой раз,— с такими словами он обратился ко мне, протянув мне свою маленькую крепкую руку.— Но впредь ты должен ходить через эти ворота.
Так меня приняли в этот загадочный Дом Высшей народной школы, о которой я столько слышал, однако больше плохого, чем хорошего. Действительно, здесь все говорили друг другу «ты», но слухи о том, будто парни и девушки постоянно ходят обнявшись и целуются так громко, что соседи не могут уснуть, оказались чистейшей выдумкой. Эту чепуху сочинила местная газета «Ависен». И не только это: здесь вовсе не распевали на каждом шагу «аллилуйя» и никого не распирало от «грундтвигианской жизнерадостности», как говорили. Зато здесь свободно и открыто беседовали друг с другом, обсуждали серьезные вопросы. Эти необычные отношения между юношами и девушками поразили меня. Я привык думать, что если молодой человек и девушка разговаривают друг с другом, то уж, верно, за этим что-нибудь да кроется.
Владелец каменоломни Бродерсен настоятельно приглашал меня заходить к ним; я не преминул воспользоваться его приглашением и стал усердно посещать Дом. Особенно я любил приходить по субботам, когда там бывали доклады или устраивались чтения новых популярных книг. Здесь я впервые познакомился с произведениями Ибсена и Бьёрнсона. Здесь же разбирали книгу «Сын служанки» Стриндберга. При обсуждение «Флагов» Бьёрнсона пастор с южного побережья Борнхольма очень ругал эту книгу, и тут же мне довелось увидеть нечто небывалое: двое молодых рабочих, каменотесы Якоб Могенсен и К. А. Петерсен, которые впоследствии стали известными людьми у нас на острове, выступили на защиту принципов Бьёрнсона против ученого пастора, и весь зал наградил их аплодисментами. Да, я узнал немало нового, удивительного и возвышенного. Все это укрепило во мне те убеждения, которые мои прежние знакомые не уставали высмеивать.
Заведовала Домом пожилая женщина, Карен Хольм, бывшая служанка, которая два года проучилась в Высшей народной школе в Аскове. Она прекрасно умела поддерживать дисциплину, не нарушая при этом атмосферу уюта и радушия, царившую в Доме. Эта старая дева, пользовавшаяся всеобщим уважением, по-матерински относилась к людям, что доставило мне немало радости. Позже я узнал, что женщины вроде на шей Карен заведуют такими Домами в большинстве городов Дании и что все эти одинокие женщины — бывшие служанки, окончившие Высшую народную школу. Более того, по забавному совпадению многих из них также зовут Карен. Многие школьники, уже будучи взрослыми, с благодарностью вспоминают каждый свою Карен из Нэрреволя и Оденсе, Рэнне и Свендборга, Силькеборга и многих других городов,— Карен, которая добровольно отказалась от своего права на домашний очаг и вместо этого сумела создать уют тысячам городских и деревенских парней.
Для членов союза доступ в Дом был открыт каждый вечер. Карен и ее помощница Готардина — краснощекая, крепкая крестьянка из Перскера — рукодельничали, слепой Андерсен играл на флейте, иногда кто-нибудь читал вслух. В большом зале молодежь собиралась у гимнастических снарядов. В Доме жило несколько юношей — сыновья директоров школ и пасторов свободных религиозных общин в Ютландии и на островах; они работали учениками на местном машиностроительном заводе. Карен позаботилась о том, чтобы они приняли меня в свою компанию.
Благодаря общению с ними я словно заглянул в другой мир, зачастую, правда, столь же бедный, но тем не менее совсем особый, куда более человечный, чем тот, в котором жил я. Отец, когда бил нас, обычно приговаривал:
— Раз я не могу дать своим детям ничего другого, пусть хоть получают хорошее воспитание.
Но родители моих новых друзей никогда не били их. А они тем не менее оказались много непосредственнее и искреннее меня. Это были совсем другие люди, не та заброшенная, одичавшая молодежь, к которой принадлежал я. Общаясь с ними, я чувствовал, как пробуждаются мои самые светлые мечты и стремления, как сам я становлюсь сильнее и лучше. Среди моих новых друзей я обрел прибежище и родной дом.
Для меня это было большой удачей: мастерская разваливалась на глазах, молодой хозяин мучительно боролся со смертью, заказчики перешли к другим. Мы с Петером выбивались из сил, чтобы как-нибудь задержать это разрушение и спасти хоть обломки, но они
выскальзывали у нас из рук. Нам не хватало опыта, действовать на свой страх и риск мы не решались, денег на товар не было, а старый йеппе ничем не мог помочь нам: он впал в детство.
Смерть молодого хозяина потрясла меня; хотя все давно привыкли к мысли о том, что он скоро умрет, я все же не мог поверить этому. Будто какая-то часть моей жизни безвозвратно канула в прошлое, оттого что навсегда замолк его добрый голос. В его устах даже прозвища «чертенок» и «чучело» звучали как ласка, но теперь я больше никогда не услышу их. Я привык к его грубоватой нежности, ни с кем другим он так не разговаривал. Несмотря на кличку «чучело», которую молодой хозяин дал мне, он был единственным человеком в мире, который принимал и любил меня таким, каков я есть.
Учение у йеппе Келлера продолжалось четыре с половиной года. Петер стал подмастерьем как раз в то время, когда умер молодой хозяин, а мне оставался еще целый год. Я уже давно решил, что воспользуюсь закрытием мастерской и после смерти молодого хозяина навсегда расстанусь с ремеслом сапожника. Но теперь мастерская, или, вернее, то, что осталось от нее, перешла к зятю йеппе, Хансену со Сторегаде, а заодно перешел к нему и я. Меня, так сказать, продали, и никакие возражения не помогали. Старик Йеппе, бывший присяжный заседатель, пригрозил покарать меня по всей строгости закона, если я не соглашусь перейти добровольно. У Хансена ученье длилось четыре года, поэтому мне оставалось проработать у него шесть месяцев. Я получал здесь бесплатный стол и две кроны в неделю, но о жилье должен был позаботиться сам. Так как я нашел комнатку всего за семьдесят пять эре, у меня впервые за последние четыре года появился твердый заработок.
Никакого ущерба от перехода к Хансену я не потерпел. Его мастерская была самая большая в городе, и он поддерживал в ней образцовый порядок. Здесь всерьез обучали ремеслу, а прогулов по понедельникам, сверхурочной работы по вечерам и воскресным дням и в помине не было. Хансену не приходилось прятаться от заказчиков или плести им всякие басни, будто материал еще не прибыл из столицы. Здесь никогда не запаздывали с работой — всегда все бывало готово к сроку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— По... по... почему его выгоняют? Он... он ясно доказал, что хочет быть здесь, так пусть и остается, разрешим ему. Можешь оставаться, а если еще захочешь, приходи в другой раз,— с такими словами он обратился ко мне, протянув мне свою маленькую крепкую руку.— Но впредь ты должен ходить через эти ворота.
Так меня приняли в этот загадочный Дом Высшей народной школы, о которой я столько слышал, однако больше плохого, чем хорошего. Действительно, здесь все говорили друг другу «ты», но слухи о том, будто парни и девушки постоянно ходят обнявшись и целуются так громко, что соседи не могут уснуть, оказались чистейшей выдумкой. Эту чепуху сочинила местная газета «Ависен». И не только это: здесь вовсе не распевали на каждом шагу «аллилуйя» и никого не распирало от «грундтвигианской жизнерадостности», как говорили. Зато здесь свободно и открыто беседовали друг с другом, обсуждали серьезные вопросы. Эти необычные отношения между юношами и девушками поразили меня. Я привык думать, что если молодой человек и девушка разговаривают друг с другом, то уж, верно, за этим что-нибудь да кроется.
Владелец каменоломни Бродерсен настоятельно приглашал меня заходить к ним; я не преминул воспользоваться его приглашением и стал усердно посещать Дом. Особенно я любил приходить по субботам, когда там бывали доклады или устраивались чтения новых популярных книг. Здесь я впервые познакомился с произведениями Ибсена и Бьёрнсона. Здесь же разбирали книгу «Сын служанки» Стриндберга. При обсуждение «Флагов» Бьёрнсона пастор с южного побережья Борнхольма очень ругал эту книгу, и тут же мне довелось увидеть нечто небывалое: двое молодых рабочих, каменотесы Якоб Могенсен и К. А. Петерсен, которые впоследствии стали известными людьми у нас на острове, выступили на защиту принципов Бьёрнсона против ученого пастора, и весь зал наградил их аплодисментами. Да, я узнал немало нового, удивительного и возвышенного. Все это укрепило во мне те убеждения, которые мои прежние знакомые не уставали высмеивать.
Заведовала Домом пожилая женщина, Карен Хольм, бывшая служанка, которая два года проучилась в Высшей народной школе в Аскове. Она прекрасно умела поддерживать дисциплину, не нарушая при этом атмосферу уюта и радушия, царившую в Доме. Эта старая дева, пользовавшаяся всеобщим уважением, по-матерински относилась к людям, что доставило мне немало радости. Позже я узнал, что женщины вроде на шей Карен заведуют такими Домами в большинстве городов Дании и что все эти одинокие женщины — бывшие служанки, окончившие Высшую народную школу. Более того, по забавному совпадению многих из них также зовут Карен. Многие школьники, уже будучи взрослыми, с благодарностью вспоминают каждый свою Карен из Нэрреволя и Оденсе, Рэнне и Свендборга, Силькеборга и многих других городов,— Карен, которая добровольно отказалась от своего права на домашний очаг и вместо этого сумела создать уют тысячам городских и деревенских парней.
Для членов союза доступ в Дом был открыт каждый вечер. Карен и ее помощница Готардина — краснощекая, крепкая крестьянка из Перскера — рукодельничали, слепой Андерсен играл на флейте, иногда кто-нибудь читал вслух. В большом зале молодежь собиралась у гимнастических снарядов. В Доме жило несколько юношей — сыновья директоров школ и пасторов свободных религиозных общин в Ютландии и на островах; они работали учениками на местном машиностроительном заводе. Карен позаботилась о том, чтобы они приняли меня в свою компанию.
Благодаря общению с ними я словно заглянул в другой мир, зачастую, правда, столь же бедный, но тем не менее совсем особый, куда более человечный, чем тот, в котором жил я. Отец, когда бил нас, обычно приговаривал:
— Раз я не могу дать своим детям ничего другого, пусть хоть получают хорошее воспитание.
Но родители моих новых друзей никогда не били их. А они тем не менее оказались много непосредственнее и искреннее меня. Это были совсем другие люди, не та заброшенная, одичавшая молодежь, к которой принадлежал я. Общаясь с ними, я чувствовал, как пробуждаются мои самые светлые мечты и стремления, как сам я становлюсь сильнее и лучше. Среди моих новых друзей я обрел прибежище и родной дом.
Для меня это было большой удачей: мастерская разваливалась на глазах, молодой хозяин мучительно боролся со смертью, заказчики перешли к другим. Мы с Петером выбивались из сил, чтобы как-нибудь задержать это разрушение и спасти хоть обломки, но они
выскальзывали у нас из рук. Нам не хватало опыта, действовать на свой страх и риск мы не решались, денег на товар не было, а старый йеппе ничем не мог помочь нам: он впал в детство.
Смерть молодого хозяина потрясла меня; хотя все давно привыкли к мысли о том, что он скоро умрет, я все же не мог поверить этому. Будто какая-то часть моей жизни безвозвратно канула в прошлое, оттого что навсегда замолк его добрый голос. В его устах даже прозвища «чертенок» и «чучело» звучали как ласка, но теперь я больше никогда не услышу их. Я привык к его грубоватой нежности, ни с кем другим он так не разговаривал. Несмотря на кличку «чучело», которую молодой хозяин дал мне, он был единственным человеком в мире, который принимал и любил меня таким, каков я есть.
Учение у йеппе Келлера продолжалось четыре с половиной года. Петер стал подмастерьем как раз в то время, когда умер молодой хозяин, а мне оставался еще целый год. Я уже давно решил, что воспользуюсь закрытием мастерской и после смерти молодого хозяина навсегда расстанусь с ремеслом сапожника. Но теперь мастерская, или, вернее, то, что осталось от нее, перешла к зятю йеппе, Хансену со Сторегаде, а заодно перешел к нему и я. Меня, так сказать, продали, и никакие возражения не помогали. Старик Йеппе, бывший присяжный заседатель, пригрозил покарать меня по всей строгости закона, если я не соглашусь перейти добровольно. У Хансена ученье длилось четыре года, поэтому мне оставалось проработать у него шесть месяцев. Я получал здесь бесплатный стол и две кроны в неделю, но о жилье должен был позаботиться сам. Так как я нашел комнатку всего за семьдесят пять эре, у меня впервые за последние четыре года появился твердый заработок.
Никакого ущерба от перехода к Хансену я не потерпел. Его мастерская была самая большая в городе, и он поддерживал в ней образцовый порядок. Здесь всерьез обучали ремеслу, а прогулов по понедельникам, сверхурочной работы по вечерам и воскресным дням и в помине не было. Хансену не приходилось прятаться от заказчиков или плести им всякие басни, будто материал еще не прибыл из столицы. Здесь никогда не запаздывали с работой — всегда все бывало готово к сроку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43