— Будем строить, — ответил он. — Наша часть — стройбатальон.
— То есть как это? — оторопел я. — Выходит, мы не настоящие бойцы?
Он не ответил.
Здесь нет деревьев. Каменная щель высоко в горах. И только.
Выдали палатки. Мы расположились в них. Батальон начал землеройные работы — расширяем дороги, строим бараки. Я тоже рою землю...
Комроты вызвал меня к себе.
— Будешь ротным писарем,— сказал он,— а еще почтальоном. И читальней будешь ведать. Ясно?..
Больше я не хожу рыть землю.
Ночь. Поступил приказ, и мы по тревоге собрались в путь. Идем по направлению к станции. Я обескуражен. Не понимаю, кто я? Меня охватывают болезненное отупение, мрачность и чувство безнадежности. Это и есть военная служба, к которой я так стремился?! Голова словно не моя, как пустая. И сам я как девяностолетний.
Томит тоска по дому, по саду, по той школе, в которой я учительствовал. Сердце разрывается, а поделать с собой ничего не могу.
Сегодня шестнадцатое июля. Через пять месяцев и двенадцать дней мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои все еще ни о чем.
КОЛЕСА СТОНУТ
Нас прямо с ходу повернули к станции. Эшелоны вытянулись вдоль берега реки, пропахшей нефтью и илом. Вагоны товарные, старые.
На перроне какая-то женщина рвется ко мне, кричит:
— Братик, эй!..
Я узнаю свою двоюродную сестру, дочь тетки по отцу, Ареват. Она здесь живет. Давно уже замуж сюда выдана. Обняла меня и опустилась на камень.
— Ну тебя-то куда они забирают?.. Ты же еще ребенок!..— Вспомнила отца моего и дала волю слезам: — Вай, дядя!..
Мне тоже хочется плакать, но я сдерживаюсь. Меня ведь никто не «забирает», я сам пошел в армию, добро
вольно... И впервые я вдруг ощутил нечто вроде тревоги. Слезы Ареват открыли передо мной ужасы войны.
Скомандовали всем в вагоны. Ареват вцепилась в меня:
— Ну тебя-то зачем забирают?..
Она горько плачет. На войне ведь погибают...
Грохот колес заглушил ее плач.
В вагоне душно и тесно.
Я пытаюсь вспомнить лицо Маро, цвет ее глаз — ничего не получается. Передо мной туман, а в ушах причитания и плач Ареват.
Маро учительствовала со мной.
Вечерами мы вместе выходили из школы, шли рядом и молчали. Когда переходили речку, Маро разувалась, приподымала подол и ступала в воду. В воде тогда светился белый луч...
Душная ночь. Мне не спится. Я жду рассвета.
Наш эшелон ползет по левому берегу Аракса. Ползет, будто жмется к земле, будто боится ее, опаленной зноем.
Касаюсь железной ручки, и меня жжет огнем.
Колеса скрежещут, стонут. Неужели мы такие тяжелые? Ребята, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на двухъярусных нарах. Ехать сидя невозможно. Только Серожу повезло — с его росточком хоть сиди, хоть лежи.
Все разговаривают. О чем? Я не прислушиваюсь. Едем. А куда? Ах да, война же. Наш политрук — худощавый парень, с чуть подхриповатым голосом. Я спрашиваю у него, почему нам не дают оружие.
— Задавать такие вопросы запрещено!
— Почему? — удивляюсь я. — Будь у нас оружие, мы бы учились... А то ведь бездельничаем...
Ну, и чтоб мы не бездельничали, нам дали потрепанную книжицу. «Строевой устав» называется.
— Читайте, учитесь...
Читать в нашем вагоне политрук приказал мне. Делать нечего, уселся я поудобнее и громким голосом отбарабанил весь устав, чем и заслужил похвалу политрука.
— Товарищ политрук,— сказал я, подбодренный его похвалой,— выдайте нам хоть одну винтовку. Ведь никто из нас еще в руках не держал оружия.
Политрук только плечами пожал и удалился.
Серож протянул мне кусок гаты:
— Это из дома...
Гата как камень. С трудом разжевываю остатки того, что хранит запахи наших гор.
Девятнадцатое июля. Политрук сообщает, что идут тяжелые бои под Киевом. Серож смотрит на мои ноги.
— Сними-ка башмаки, я залатаю.
В Махачкале нас привели в какую-то воинскую часть — дали поесть. Впервые в жизни я попробовал рыбного супу. И впервые увидел своими глазами мороженое мясо. Удивился, как его можно употреблять в пищу. Серож усмехнулся:
— Еще не такое увидишь...
Мне жаль Серожа, уж очень он тщедушный.
Колеса вагонов мерно перестукиваются...
Пересекали Волгу. Кажется, где-то возле Саратова это было.
Вот и Чкалов.
Каждый день шлю письма домой. Может, хоть одно из десятка дойдет?.. Барцик тоже пишет: «Ах, милая мама...»
Серож не пишет писем. Я упрекаю его, уговариваю. А он знай отмахивается:
— Ну чего писать-то?..
На одном из полустанков Серож раздобыл деготь.
— Смажьте ваши башмаки,— сказал он нам.— Чтоб не трескались...
Бесконечная, необъятная степь. Мы все едем и едем...
И Чкалов остался позади. Это бывший Оренбург. Здесь умер и похоронен Ваан Терян.
Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:
— О чем горюешь?..
Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:
— Не пейте эту воду! В ней микробы!..
На одной станции он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.
Серож уберег нас от расстройства желудка.
Необыкновенны закаты в степи. Любуйся— не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.
СТОЛКНОВЕНИЕ С ОГНЕМ
Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли. Зной здесь, как в пустыне, вперемежку с пылью. Меднорудный Балхаш — городок небольшой. Он прижат к берегу озера, словно бы наполненного кипятком.
Нас расквартировали в одноэтажном бараке. Спим на полу, подстелив под себя шинели.
Роты распределили по рудникам и медеплавильням. Артиста Хачика Мкртчяна поставили поваром, сапожника Серожа— санитаром, а Саша Минасян у нас за электромонтера. Ладит проводку и качает головой:
— Я вовсе и не устаю...
Андраник правит доставшуюся ему в наследство от отца-парикмахера бритву.
— У меня работка царская!..
Барцика жалко. Он возвращается из рудника разбитый, измученный, но и ему вскоре повезло: Арутюнян помог, направил Барцика в хлеборезку.
Уж очень пустынный город, какой-то голый. Здесь только-только посадили деревья, получилось что-то вроде чахлого парка.
Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.
В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.
— Меня зовут Шурой,— сказала она.
Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый. Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица... Шура плачет.
— Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость...
Губы Шуры пахнут айвой.
— Шура!..
— А?..
В часть я вернулся поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74