И вдруг из миномета, что совсем рядом со мной, не вылетела, а медленно, как змея из норы, выползла мина, шипя, упала на бруствер траншеи и задымила, дрожа и вздрагивая. Мы на миг оцепенели — а для испуга у нас просто не было времени. Я схватил дымящуюся мину и перебросил ее через бруствер.
— Ложись!—крикнул я и распластался на дне окопа.
Грохотом ударило в уши. Слава тебе, господи, пронесло! Кто-то сверху весело крикнул:
— Что это вы там в прятки играете?..
Ерин это. Он уже подполковник. Смеются не только его узкие глаза, но и губы, и даже выдающийся вперед животик. Я доложил обстановку и рассказал о происшествии.
— Мина полностью не воспламенилась и чуть было не унесла нас четверых на тот свет.
— Бывает. А новость слыхали?..
— Какую новость?
— Вчера, двадцатого июля, совершено покушение на Гитлера.
— Подох?!
— К сожалению, нет,— Ерин вытащил из кармана табак.— Жаритесь тут?
— Река близко, иногда и купаемся.
— А вот это я запрещаю! — нахмурившись, сказал Ирин.— Немцы спускают в реку плавающие мины. Можно подорваться. А Гитлеру везет, сучьему отродью. В портфель ему мину подложили. Так она разорвалась раньше, чем он его взял в руки.
— Видно, бог специально для нас его бережет, чтоб мы кокнули Адольфа Гитлера.
— Наверно, но было бы лучше, если бы он уже сейчас подох. Многое бы изменилось в мире. И война бы раньше кончилась.
Новость хорошая. Значит, есть все же в Германии люди, желающие Гитлеру смерти. Жаль только, что не удалось его уничтожить. Ведь если война продлится еще год, значит, погибнут еще миллионы, и в их числе, может, я, Сахнов или этот добродушный Ерин.
Ерин ушел к пулеметчикам. Я долго смотрел ему вслед. Он казался мне богатырем.
Покушение на Гитлера не удалось. Наверное, все заговорщики уже повешены. А вот моему соотечественнику Согомону Тейлеряну в свое время в том же Берлине удалось покушение. Прямо на улице, идя следом за Талиат- пашой, он окликнул:
«Эй, Талиат, обернись, я армянин!..» И всадил пулю в похожую на дыню голову паши. Того самого паши, который вместе с германским кайзером Вильгельмом задумал уничтожение армянского народа. И свершилось это преступление века в пятнадцатом году. Резня и геноцид армян были деянием тех, кому наследовал Адольф Гитлер,— Талиат-Вильгельм середины века. Не люди это, а порождение дьявола.
Жара невыносимая. Сахнов не успевает носить мне кипяченой воды, я тут же выпиваю ее. Вина бы сухого выпить, но где его взять? В бытность мою учителем мне частенько приносили из соседнего винодельческого села Маганджух вино. Маро журила меня:
— Пей меньше, не то...
— Не то уйдешь от меня? Так уходи, хоть сейчас!..
Маро плакала. Я смеялся над, ней. А чего я вдруг вспомнил Маро? Ведь забыл же ее! Совсем забыл, как забыл вкус воды из студеного родника, что бил возле нашего дома. Здешняя вода отдает болотом.
Сегодня двадцать второе июля. Через пять месяцев и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих изнурительная жара.
ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ НА РАССВЕТЕ
На позициях все тот же грохот. Всего неделю назад замаскированные землянки сейчас уже кустятся зеленью. На одной из веток даже два желтых бутона проклюнулось. А вот выпустил листья-стрелы щавель. Ужасно хочется пожевать свеженького конского щавеля, но я не срываю его. Пусть растет, ведь только-только свет увидел. Ночью ребята нарубили веток в лесу, метров за триста от нас, и вот сейчас маскируют траншеи и окопы на наших новых позициях, чтобы враг нас не обнаружил. Здорово помогают нам деревья...
У меня вдруг зарождается мыслишка, от которой я начинаю смеяться. «А впрочем, зря смеешься, человек,— говорю я сам себе.— Это, может, и разумно, что ты задумал написать своему будущему потомку».
И вот пишу: «Дорогой мой сын, здравствуй. Вот тебе уже и два года, и ты кое-что разумеешь в этой жизни. Так знай же, что твой отец сейчас на войне, бьется с фашистами. Я тут, конечно, не один. Если кто-нибудь спросит, где твой отец, отвечай смело: воюет за Родину, против ненавистных фашистов...
«Ну и что ж, что воюет?» — спросят тебя.
«Воюет и победит! — отвечай ты.— Потому что он не один и, как все наши воины, любит Родину». И пусть, сынок, это письмо лежит у тебя в колыбели до моего возвращения. Если я вернусь жив и здоров...
«Если вернешься? А почему ты можешь не вернуться?» — спросишь ты, сын мой.
Как сказать? Вернусь, конечно. Но все может быть, здесь ведь война, фронт... И люди здесь погибают.
Я воюю против врагов нашей Родины. Я очень люблю свою землю, сынок, вот эту землю и это небо. Я гражданин страны, имя которой превыше всего для меня. Я гражданин Союза Советских Социалистических Республик.
И ты, сынок, люби нашу Родину, с первых шагов своих люби. Без этого, сынок, жизнь не имеет смысла, а человек — души. А я хочу, чтобы у тебя была большая душа, как у моих товарищей-солдат, сражающихся в этих укрытых ветками окопах. И еще, сынок, я хочу, чтоб ты стал военным, слышишь? Эта война кончится нашей победой, потому что дело наше правое. Но на этом не все войны кончатся. Когда-нибудь может снова
случиться война. И пусть ты будешь готов защищать свою Родину. Когда-нибудь...»
Что это Сахнов волоком тащит по траншее? А, ящик с минами. Значит, привезли, наконец. Я помогаю ему донести, и он тут же поворачивается, чтоб уйти за следующим ящиком, но я его останавливаю:
— Давай покурим. И отдохни немного... Знаешь, что я пишу?
— Вижу, что письмо.
— Да, но кому?
Сахнов пожимает плечами. Он запыхался от усталости и курит неохотно, равнодушно.
— Сыну я пишу!..
— Какому еще сыну?— изумляется Сахнов.— Вы ведь даже не женаты.
— Да, но я пишу своему будущему сыну.
Сахнов внимательно всматривается в меня: уж не тронулся ли умом?
— От кого же у вас будет потомство, сын?..
— От Маро. Она меня ждет.
— А Шура?
Я невольно вздрагиваю и прячу глаза.
— Конечно, может, и от Шуры. Но так или иначе, у меня должен быть сын. А почему бы ему не быть, батько? Почему?..
— Э-эх, сынок!—вздыхает Сахнов.— Да разве я против! Только ничего-то я не понимаю. Как это получается: человек еще и не женился вовсе, а уже пишет письмо сыну. И ведь не известно еще, выживет ли. Оно конечно, не нам гадать, может, и выживете. Но при чем тут сын, и как это вообще...— Он смолкает, а потом снова продолжает тоном человека, смирившегося с бедой: г—Ну что ж, читайте, послушаю, если вам хочется.
Я читаю ему письмо и чувствую у себя в голосе какую-то предательскую дрожь. Кончаю читать, поднимаю взгляд на Сахнова, а у него глаза полны слез. Я обнимаю его.
— Чего плачешь-то?
— Не смеяться же,— вздыхает он.— Вы такой еще молодой, а какую заботу на плечи взвалили, уж и сына задумали заиметь, вон судьбу его даже решаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74