— Здесь каждый получает свою долю,— сказал Федя.— Значит, ни у кого нет ничего лишнего. А потому не надо нас угощать. Вы сами должны есть.
Они повозились с моим телефоном, прочистили, продули его.
— Как слышите меня, «Дон»? Я — «Волга»...
Витя опустил трубку на рычаг и сказал по-взрослому:
— Телефон ваш в полном порядке. Разрешите идти?
— Ну что ж... Только, может, вы бы немного погрелись...
— У нас мало времени. Надо еще у пулеметчиков проверить телефоны. До свидания.
В голосе мальчика было столько гордости. А почему бы и нет? Он ведь уже и кровь свою пролил за Родину. У него есть право на гордость.
Туман рассеялся. Наши самолеты бомбят укрепления противника. И фрицы тоже не молчат: они в свою очередь с воздуха и с земли крушат лед на Нарве. Он уже весь разбит, перейти сейчас реку невозможно. Несколько грузовиков и фургонов с продуктами ушли ночью под лед.
Итак, мы отрезаны от мира. Остались теперь только на нашем узком плацдарме. Верховное командование приказало выдать нам удвоенные пайки хлеба, водки и табака. Только как все это нам доставить?
Тридцать три градуса мороза. Это вычисляет Сахнов. Высунет язык, ощутит кончиком холод и вычисляет.
— Тридцать три градуса. Давайте градусник. Коли ошибаюсь — рубите мне голову.
Арто Хачикян вместе с эстонцем, капитаном инженерных войск, зашли ко мне в землянку погреться.
— Табак у вас есть? — спросил я.
— Нету.
Эстонец размял в ладони оттаявший в тепле рыжеватый комок земли, понюхал его.
— Прекрасно как пахнет!..
Узок наш плацдарм — кусочек Эстонии. Эстонец вынул из кармана горсть мелких красных ягод. Диво-то какое: в эдакой холодине — ягоды...
— Они не портятся от мороза, ешьте.
С берега вернулся Сахнов. Сбросил с плеч мешок, промасленный, закопченный, дымящийся паром, выложил на стол куски дышащего жаром мяса.
— Конина... Попробуйте.
— С удовольствием,— сказали мои гости.— Где раздобыл-то?
Сахнов опустил голову. Я вспомнил своего убитого коня.
Гости плотно поели и ушли, довольные. Мой конь, и убитый, послужил мне...
Сахнов привел в порядок доставшийся нам от фрицев полуразрушенный блиндаж, починил, почистил его, и мы перебрались на новое местожительство. Это рядом с батареей гаубиц, там, где дыбится подбитая наша самоходка. Наблюдательный пункт свой я устроил в дупле расщепленного дерева. Отсюда очень хорошо просматриваются позиции противника.
Немцы вновь и вновь атакуют, хотят сбросить в реку. Но у нас нет пути назад, и мы не собираемся сдавать своих позиций, нам остается только отбивать их яростные атаки, что мы и делаем.
Враг атаковал нас еще трое суток и наконец выдохся. Потянулись изнурительные дни позиционной войны. Настроение отвратное.
Сахнов разыскал целый ящик свечей из сухого спирта. Я обрадовался: теперь хоть света у нас будет вдоволь. Но не тут-то было. Сахнов растопил эти белые как воск свечи на огне, процедил через марлю, вскипятил, опять процедил. Я с удивлением наблюдал за его химическими опытами. Наконец, хигро подмигнув мне, он сказал:
— Выпивка готова.
Выгнал целую бутылку из спиртовых свечей. Выпил сначала сам, выждал с полчаса.
— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.
И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое- то пойло.
Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.
— Сахнов, дай еще немного...
— Не дам,—спрятал он бутылку.— Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.
Шура не идет из ума, и я отваживаюсь, спрашиваю у Сахнова, не видал ли он ее. Вдруг убита?..
— Не тот фруктик, ее не убьешь! — хмыкнул Сахнов.
— Фруктик? Какой еще фруктик? Что мне делать, в Сахнов?
Он недовольно пожал плечами:
— И зачем только этих девок на фронт пускают? Тьфу!..
Я засмеялся. До чего же ты хороший человек, Сахнов!
Сегодня двадцать первое февраля. Месяц и двадцать четыре дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих есть и смех.
МОЙ ДАЛЕКИЙ БРАТ
Майор Ерин у меня на позициях. Блиндаж мой ему очень нравится. И не удивительно. Сахнов содержит его в отличном состоянии — здесь тепло и сухо. И со стен земля не осыплется — он забрал их досками. Пол тоже деревянный, а в углу топится печь.
— Люблю расторопных людей,— говорит Ерин.— Видать, у Сахнова твоего не мякина в голове.
Я забеспокоился: чего доброго, Ерин еще вздумает забрать у меня Сахнова!.. Но нет, он уже о другом.
— Ты был в Париже? — спрашивает вдруг.
— Никак нет!.. Не доводилось.
— Я тоже не был,— говорит Ерин.— Там, я слыхал, много армян живет?..
— Армяне там, верно, есть.
Я недоумеваю, к чему бы эти расспросы. Да, я тоже слыхал, что во Франции много армян. Мне даже как-то попалась в школьные годы армянская газета, издающаяся в Париже. Она запомнилась рекламой ресторана: «Как ты можешь жить в Париже и хоть раз не зайти в чудесный ресторан «Кавказ»?..»
Ерин протянул мне вдруг номер «Красной звезды».
— Прочти-ка на последней странице очерк о коммунисте Мисаке Манушяне. Знаешь такого?
— Нет, впервые слышу это имя.
— А он может составить гордость вашего народа!— сказал Ерин.
И я читаю короткое сообщение ТАСС. Оно о том, что гестаповцы двадцать первого февраля в Париже расстреляли группу мужественных борцов Сопротивления. Это были коммунисты разных национальностей, объединенные одной общей целью: уничтожить величайшее зло человечества — фашизм. Руководителем группы был французский коммунист, славный сын армянского народа Мисак Манушян. Он и его товарищи расстреляны гестаповцами только за то, что, беззаветно любя жизнь и ненавидя фашизм, они с оружием в руках боролись против гитлеровского «нового порядка»...
Я несколько раз перечитал сообщение ТАСС, и печаль во мне невольно смешалась с гордостью.
— Армяне извечно боролись за правое дело, против тирании и захватничества. Они страдали и погибали, но не сдавались.
— Я знаю,— сказал Ерин.— Оставь эту газету у себя. Прочитаешь бойцам.
Манушян не идет у меня из головы. Кто он, какими судьбами его забросило в Париж? Интересно, молод ли был? Мои вопросы остаются без ответа. Но одно я вижу ясно в своем воображении: вот он, этот человек, гордо стоит под дулами винтовок палачей, готовый отважно принять смерть, как Степан Шаумян стоял когда-то в закаспийских песках с раскрытой и окровавленной грудью перед дулами винтовок других палачей. Где только не проливалась за свободу кровь армян!.. И сейчас вот во Франции, в Париже... И определенно Мисак Манушян не единственный из армян попал в застенки гестапо...
Я все думаю, думаю. В моем мозгу постепенно выкристаллизовывается легенда этих дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74