Гопина посмертно представили к награде.
Сегодня двенадцатое августа. Через четыре месяца и шестнадцать дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих уверенность.
КУСОЧЕК РОДИНЫ
Наблюдательный пункт свой я установил на холме, где убили Гопина. Сахнов почесал затылок.
— Отсюда фрицы даже дымок моей цигарки заметят.
— Ну, так ты не кури. Лошади устроены?
— Порядок,— ответил он.
Я вспомнил моего коня, которого мы съели на Нарвском плацдарме. Защемило сердце. Новый мой конь великолепен: серый в яблоках, с длинной шеей, с тонкими, быстрыми ногами. Однажды, испуганный грохотом артиллерийских залпов, он вдруг сорвался с коновязи и понесся в сторону вражеских окопов. Сахнов погнался за ним и страшно меня этим испугал. Дьявольская сцена конь мчится по полю, голова поднята, грива развевается по ветру. На мгновение он остановился, заржал, тряся головой, и снова помчался. Кричу Сахнову, чтоб вернулся, черт с ним, с конем. Но Сахнов не слышит меня.
Можно только представить, как Сахнову удалось поймать лошадь и привести обратно. В окоп он ввалился запаренный.
— И вовсе он не испугался, ваш разбойник,— сказал, смеясь, Сахнов.— Просто кобылку учуял на той стороне. Бесстыжий...
Моя рота крушит укрепления врага. Меня радует, что позиции противника хорошо просматриваются и я бью как хочу.
Сахнов протягивает мне две дольки чеснока:
— Натрите ноздри, не то трупный смрад одолеет.
Мы сломили сопротивление противника и ворвались на его позиции.
Идем вперед. Сахнов захватил повозку с немецким обмундированием. Немецкая повозка зеленого цвета, на четырех крепких колесах. Груз — новенькие шинели, сапоги, белье. Сахнов в раздумье рассматривает свои трофеи.
— Эх, вот бы отправить все это к нам в деревню...
Да, было бы неплохо. В его деревне ведь побывали
фашисты.
Вечер. Остановились на хуторе. Добротный дом, ухоженный сад. Хозяин — латыш-крестьянин — зарезал для нас телку. Жена его вскипятила молока в большой кастрюле, налила всем моим солдатам.
Заночевать там не удалось. Лишились отдыха и гостеприимства добрых хозяев. Поступил приказ — продвигаться вперед. Хозяева дали нам в дорогу мяса.
— Счастливого пути!..
Прикорнул чуток прямо на коне, в пути.
Был у нас короткий, но тяжелый бой. Гитлеровцы отступили в сторону Балтийского моря.
Мои солдаты бодры духом и очень горды своими победами. Они теперь часто и не окапываются. Победители ведь!..
Рассвело. Мы гоним гитлеровцев. Устроили короткий привал в расположении артиллеристов, перекусили. Вдруг ловлю на себе взгляд — это молодой солдатик в упор смотрит на меня.
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! — произнес он по-армянски, ошеломив меня.
— Мовсес! Дорогой!..
Он был моим учеником в селе Хнадах. На меня дохнуло родимым уголком. Я попросил капитана отдать мне Мовсеса, пусть взамен берет хоть двух солдат. Капитан отказал.
— Мовсес Погосян мне самому очень дорог. Не могу его отдать,
Я обнял Мовсеса, расцеловал. Его кудрявые волосы, казалось, еще благоухали родиной. А во мне осталось хоть что-нибудь?
Сердце мое сжалось до боли. Я расставался с ним как с родным.
Полдень. Новое столкновение с противником.
Хорошо, что капитан не отдал мне Мовсеса. Вдруг бы его убило? Ужасно быть свидетелем смерти дорогого человека. Мовсес тогда, прощаясь со мной, спел мне песню:
На окраине Керчи рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Я даже вздрогнул. Это очень старая песня, только чуть изменена. Отец ее часто пел с моим дядей, Арменаком, красным партизаном. Только они пели не о Керчи.
На окраине Сарыкамыша рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови.
Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли,
— Есть и горестные вести,— говорю я Сахнову.
— Опять горестные?
— Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.
Сахнов обнажил голову, Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами...
Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.
Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.
Что еще созрело?
Мой плач.
Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.
НЕБО ЛИШИЛОСЬ ПЕСНИ
По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль... Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.
— Ваго!
Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.
— Жив!!!
Ваго — командир танка.
— Вот, Ваго, идем теперь вперед.
— Да,— сказал он весело,— по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже... Жаль только, наших много погибло...
Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:
— Твою Шуру забирают у нас в санбат.
— Почему?
— Приказ.
— Чей приказ?
— Не нам его обсуждать,— сказал Ерин.— Уходит, и все тут.
У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.
— Там тебе будет спокойнее, Шура,— по-отцовски сказал Ерин.— И от нас это недалеко...
Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.
Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.
— Если не встретимся... на крышке, внутри, мой адрес...
Шура, не попрощавшись ни со мной, ни с Ериным, пошла к грузовику у дороги, забралась в кузов. Машина тронула.
Я с коня следил за удаляющейся машиной, пока она не превратилась в черную точку, а потом и вовсе исчезла с глаз.
В небе прокричали улетающие в теплые южные края ласточки. Небо лишилось песен. Увижу ли снова Шуру?..
Сахнов нагрузил свою трофейную повозку новыми вещами. Поверх немецкого обмундирования грудились лопаты, кирки, косы и даже плуги да лемеха.
— Я служил вам не по долгу, а по совести,— сказал он мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74