..
Сегодня шестнадцатое июня. Уже пять месяцев и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои в неволе.
Я СМЕЮСЬ ТЕБЕ В ЛИЦО
Томительные дни. Зарывшись в землю, противник обстреливает нас, мы — его. Невероятно нудная штука эта позиционная война. Меня так и подбивает схватить автомат, вместе с Сахновым рвануть в окопы гитлеровцев и заорать: «Убирайтесь, сукины сыны! Вы уже поперек горла стоите!»
Я надумал сходить на позицию друга своего Ивана Филиппова. Он теперь тоже командиром минометной роты. Наблюдательный пункт его в окопах у пехотинцев. Оттуда он и руководит боем. Признаюсь, не без корысти я шел к нему. Он из тех, кто не пьет, не курит и потому всегда сберегает для меня свою долю махорки и водки.
У него все в полной исправности: бетонированный блиндаж неприступен, в нем сухо, чисто. Все строго подчинено воинской дисциплине.
— Сидим вот, тухнем,— жалуется Иван.— В наступление бы...
Я мучаюсь тем же. Но Верховному командованию виднее... Я не успел обратиться к Ивану со своей просьбой, как он сам протянул «подарочек», десятидневный паек. Я даже смутился, пробормотал что-то по поводу того, что граблю его.
— Напротив,— сказал он, улыбаясь,— ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.
У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.
Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту, Иван закричал:
— Да это же самоубийство!
Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта...
Я попрощался с Иваном и вышел.
Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси.
Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!
Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.
«Из всякого положения есть выход»,— утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.
На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.
Вынул из-за пояса «лимонки». Тихо подполз к воронке и метнул их туда. В яме ухнуло. И вскоре из нее ползком выкарабкался один из немцев. Выходит, жив остался?.. Я уж чуть было не выстрелил в него из пистолета, но тут вдруг осенило.
— Хенде хох! — крикнул я.
И он поднял руку, только одну, вторая, видно, ранена. Я сунул ему в рот рукавицу и погнал вперед.
— Шагай... Может, еще поживешь.
Едва ли он понял, о чем я. К тому же я и не заметил, как заговорил с ним по-армянски. Впрочем, он сейчас в таком состоянии, что поймет и птичью речь.
Я заспешил на звук гаубиц Гопина. Впереди перебирал ногами ошалелый, растерянный немец.
В нос мне вдруг ударил запах дыма, я узнал позиции Филиппова.
— Помогите, эй!..
Едва показался Иван, спирт снова ожег мне нутро, и меня начало рвать.
...Спал я мертвецким сном. Не помню, когда проснулся, только вдруг увидел испуганное лицо Ивана.
—- Долго я спал?
— Целых два дня,— сердито бросил Иван.
— «Язык» мой жив?
— Он-то жив... А ты вот больше никогда не получишь у меня спирту! В помойку вылью, а тебе не дам!..
Оправдываться не приходится. Досадно до слез. Хоть бы Шуру повидать. Ведь я чуть с позором не сгинул...
Сегодня двадцать восьмое июня. Ровно полгода, как мне двадцать. В записях моих хмель.
ЖАРЕНОЕ МЯСО
Голова моя сама собой клонится книзу. Немецкий разведчик летит почти на бреющем, того и гляди, коснется верхушек деревьев. Он появился неожиданно, и пока я пришел в себя, пока дал по нему пулеметную очередь, его и след простыл.
Откуда ни возьмись, на горизонте вдруг показался дирижабль.
По всему видно, что гитлеровцы готовятся к наступлению. А у нас все еще нет надежной переправы через реку.
Только по ночам на лодках нам доставляют боеприпасы и немного продуктов. Одна из лодок к тому же недавно затонула. Спасает лишь то, что немцы не могут пустить на нас танки. Между нами болото. А в весеннюю распутицу здесь еще кое-где и образовались небольшие озера.
Из штаба дивизии приехал какой-то полковник. Высокий, пожилой человек с буденновскими усами. Как у старого кавалериста, у него на боку сабля и на сапогах шпоры. Приехал он со своим личным поваром, у которого смешная фамилия — Голопуз. Полковник, видать, из породы людей жизнелюбивых, весельчак.
— Ну, ребятки, как думаете, дадим фрицу в морду или в зад?
—< И в то, и в другое можно.
— А Голопуз мой предпочитает один способ: под зад коленом...
Противник повел наступление. Что ж, теперь мы в своей стихии. Все огневые точки противника известны мне до мельчайших подробностей.
Три дня подряд противник предпринимает атаки, и мы успешно отбиваемся.
Три дня мы не получаем продуктов. Полковник сердится на Голопуза:
— С голоду помираю, раздобудь что-нибудь пожрать!
Голопуз выполз из блиндажа. До вечера его не было.
Ну, думаем, убит. Ан нет. К вечеру вернулся. На диво
всем извлек из мешка свежей конины. Мы так и ахнули.
— Откуда?!
— С нейтральной полосы. Там лошадь фрицевская как скаженная носилась. Ее на глазах у меня убило. Еще народ собрался. Разделили по совести. Вот все, что мне досталось...
Он развел костер тут же в блиндаже и зажарил свою добычу. Полковник радовался, точно дитя:
— Я своего Голопуза не обменял бы даже на фельдмаршала Гудериана!..
Жареное мясо мы поделили между всеми поровну и досыта наелись. Полковник все нахваливал:
— То-то же, мой Голопуз — чудо! Ублажил свою паству!..
А через полчаса у бедного полковника началось такое урчание в животе, что он не знал, куда ему деться,— снаружи эдакое творится, только высуни нос — убьет.
— Будь ты неладен, Голопуз!..
Снаряды падают на блиндаж, земля сыплется нам на головы, глохнем от грохота.
Стрельба утихла. Я бросился к Ивану Филиппову. Может, хоть там узнаю что-нибудь о Шуре?
Добежал... и остолбенел. Мина упала прямо в воронку, откуда он управлял боем. У меня на миг глаза сами собой закрылись. Друг мой!.. Да что же это такое?!
Вместе с двумя солдатами мы кое-как собрали его останки в мою шинель и похоронили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Сегодня шестнадцатое июня. Уже пять месяцев и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои в неволе.
Я СМЕЮСЬ ТЕБЕ В ЛИЦО
Томительные дни. Зарывшись в землю, противник обстреливает нас, мы — его. Невероятно нудная штука эта позиционная война. Меня так и подбивает схватить автомат, вместе с Сахновым рвануть в окопы гитлеровцев и заорать: «Убирайтесь, сукины сыны! Вы уже поперек горла стоите!»
Я надумал сходить на позицию друга своего Ивана Филиппова. Он теперь тоже командиром минометной роты. Наблюдательный пункт его в окопах у пехотинцев. Оттуда он и руководит боем. Признаюсь, не без корысти я шел к нему. Он из тех, кто не пьет, не курит и потому всегда сберегает для меня свою долю махорки и водки.
У него все в полной исправности: бетонированный блиндаж неприступен, в нем сухо, чисто. Все строго подчинено воинской дисциплине.
— Сидим вот, тухнем,— жалуется Иван.— В наступление бы...
Я мучаюсь тем же. Но Верховному командованию виднее... Я не успел обратиться к Ивану со своей просьбой, как он сам протянул «подарочек», десятидневный паек. Я даже смутился, пробормотал что-то по поводу того, что граблю его.
— Напротив,— сказал он, улыбаясь,— ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.
У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.
Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту, Иван закричал:
— Да это же самоубийство!
Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта...
Я попрощался с Иваном и вышел.
Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси.
Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!
Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.
«Из всякого положения есть выход»,— утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.
На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.
Вынул из-за пояса «лимонки». Тихо подполз к воронке и метнул их туда. В яме ухнуло. И вскоре из нее ползком выкарабкался один из немцев. Выходит, жив остался?.. Я уж чуть было не выстрелил в него из пистолета, но тут вдруг осенило.
— Хенде хох! — крикнул я.
И он поднял руку, только одну, вторая, видно, ранена. Я сунул ему в рот рукавицу и погнал вперед.
— Шагай... Может, еще поживешь.
Едва ли он понял, о чем я. К тому же я и не заметил, как заговорил с ним по-армянски. Впрочем, он сейчас в таком состоянии, что поймет и птичью речь.
Я заспешил на звук гаубиц Гопина. Впереди перебирал ногами ошалелый, растерянный немец.
В нос мне вдруг ударил запах дыма, я узнал позиции Филиппова.
— Помогите, эй!..
Едва показался Иван, спирт снова ожег мне нутро, и меня начало рвать.
...Спал я мертвецким сном. Не помню, когда проснулся, только вдруг увидел испуганное лицо Ивана.
—- Долго я спал?
— Целых два дня,— сердито бросил Иван.
— «Язык» мой жив?
— Он-то жив... А ты вот больше никогда не получишь у меня спирту! В помойку вылью, а тебе не дам!..
Оправдываться не приходится. Досадно до слез. Хоть бы Шуру повидать. Ведь я чуть с позором не сгинул...
Сегодня двадцать восьмое июня. Ровно полгода, как мне двадцать. В записях моих хмель.
ЖАРЕНОЕ МЯСО
Голова моя сама собой клонится книзу. Немецкий разведчик летит почти на бреющем, того и гляди, коснется верхушек деревьев. Он появился неожиданно, и пока я пришел в себя, пока дал по нему пулеметную очередь, его и след простыл.
Откуда ни возьмись, на горизонте вдруг показался дирижабль.
По всему видно, что гитлеровцы готовятся к наступлению. А у нас все еще нет надежной переправы через реку.
Только по ночам на лодках нам доставляют боеприпасы и немного продуктов. Одна из лодок к тому же недавно затонула. Спасает лишь то, что немцы не могут пустить на нас танки. Между нами болото. А в весеннюю распутицу здесь еще кое-где и образовались небольшие озера.
Из штаба дивизии приехал какой-то полковник. Высокий, пожилой человек с буденновскими усами. Как у старого кавалериста, у него на боку сабля и на сапогах шпоры. Приехал он со своим личным поваром, у которого смешная фамилия — Голопуз. Полковник, видать, из породы людей жизнелюбивых, весельчак.
— Ну, ребятки, как думаете, дадим фрицу в морду или в зад?
—< И в то, и в другое можно.
— А Голопуз мой предпочитает один способ: под зад коленом...
Противник повел наступление. Что ж, теперь мы в своей стихии. Все огневые точки противника известны мне до мельчайших подробностей.
Три дня подряд противник предпринимает атаки, и мы успешно отбиваемся.
Три дня мы не получаем продуктов. Полковник сердится на Голопуза:
— С голоду помираю, раздобудь что-нибудь пожрать!
Голопуз выполз из блиндажа. До вечера его не было.
Ну, думаем, убит. Ан нет. К вечеру вернулся. На диво
всем извлек из мешка свежей конины. Мы так и ахнули.
— Откуда?!
— С нейтральной полосы. Там лошадь фрицевская как скаженная носилась. Ее на глазах у меня убило. Еще народ собрался. Разделили по совести. Вот все, что мне досталось...
Он развел костер тут же в блиндаже и зажарил свою добычу. Полковник радовался, точно дитя:
— Я своего Голопуза не обменял бы даже на фельдмаршала Гудериана!..
Жареное мясо мы поделили между всеми поровну и досыта наелись. Полковник все нахваливал:
— То-то же, мой Голопуз — чудо! Ублажил свою паству!..
А через полчаса у бедного полковника началось такое урчание в животе, что он не знал, куда ему деться,— снаружи эдакое творится, только высуни нос — убьет.
— Будь ты неладен, Голопуз!..
Снаряды падают на блиндаж, земля сыплется нам на головы, глохнем от грохота.
Стрельба утихла. Я бросился к Ивану Филиппову. Может, хоть там узнаю что-нибудь о Шуре?
Добежал... и остолбенел. Мина упала прямо в воронку, откуда он управлял боем. У меня на миг глаза сами собой закрылись. Друг мой!.. Да что же это такое?!
Вместе с двумя солдатами мы кое-как собрали его останки в мою шинель и похоронили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74