.. И если бы ему была безразлична судьба сына!.. Нет, в этом он не может себя обвинить. Но почему же так, называемые чужие люди уважают его, дорожат его делом, понимают его? И почему не понимает родной сын? Почему Николай Звягин ловит каждое слово? Почему он может вести за собой людей на самые трудные дела, может вызвать воодушевление и энтузиазм, когда человек забывает об узколичном и борется за общее дело, как за свое кровное,— и почему он.не мог воспитать у сына потребности быть хотя бы только честным и трудолюбивым?
Долго искал Кузьма Сергеевич ответа. Не сразу пришел к мысли — потому люди идут за ним, что видят и чувствуют: в дело он, Набатов, вкладывает свою душу... А вот для сына, родного сына, того, что лежит сейчас с перевязанной головой в постели, а мог бы лежать уже в гробу или, того страшнее, на тюремных нарах,— для этого трудного сына места в душе не нашлось. А разве уж так тесна душа у человека, чтобы не вместились и общее дело и своя семья?..
Он был справедлив. Строг, но справедлив, временами суров, но справедлив... И только. А этого мало для живого человека, тем более для родного сына.
Только через неделю Федору Васильевичу разрешили свидание. Раненый был еще очень слаб, и дежурная сестра, пропуская Федора Васильевича, предупредила, чтобы он не утомлял больного.
Черемных лежал в маленькой палате один. Вторая койка была не занята.С «Второй раз я в этой палате»,— подумал Федор Васильевич, вспомнив, что сюда приходил он к больной Наташе.
Черемных лежал на спине. Голова у него была перебинтована, а левая рука в гипсовой повязке уложена поверх красного одеяла.
Забыв всё наставления дежурной сестры, Федор Васильевич сказал:
— Вот и пришлось, друг, снова свидеться. Черемных на минуту закрыл безбровые под низко опущенным бинтом глаза, потом посмотрел прямо в лицо Федору Васильевичу, чуть приметно усмехнулся и, коснувшись рукою груди, спросил:
— Заметил?
Федор Васильевич кивнул в ответ. Взял сухую, морщинистую, в подсохших ссадинах руку товарища и долго молча смотрел на него.
— Я, Максим, никому ничего не говорил,— сказал Федор Васильевич.
— Не тревожься,— сказал Черемных.—Я сам скажу...— Он помолчал и заговорил медленно, слабым голосом.
Федор Васильевич видел, что ему трудно говорить, но не прерывал его. Человек так долго молчал, и жестоко было теперь останавливать его.
— Давно томлюсь. Страшная это штука, Федор,— лишиться имени. Все равно, что похоронить себя заживо... Нет у человека более страшного врага, чем собственное малодушие... Не от закона прятался. Что по закону положено, получил сполна. Может, по нынешним временам скажут, что получил сверх положенного. Ну это я так, к слову. Пустое дело — счеты сводить...
— Максим, не надо об этом.
— Надо... Об этом все... О другой своей вине скажу. Тут на судьбу сваливать не приходится. Смалодушничал я, Федор. Семья у меня хорошая... Побоялся их замарать... Так рассудил: я для них погиб. Погиб как солдат... Отболело горе, притерпелось... И осталась святая память. И от людей уважение и сочувствие... Семья погибшего за Родину... А объявлюсь живой, опять не радость, а горе. Какая же радость узнать, что муж и отец изменник Родины! Всех нас подряд тогда так называли.... Свой позор на их голову... Вот так, Федор, я себе говорил...Нет, не говорил, лгал, лгал, Федор! Себе лгал! А это, знаешь, скажу я тебе, последнее дело...
Он закрыл глаза и попытался повернуть голову, как будто взгляд Федора жег его и сквозь опущенные веки. Шевелиться было нельзя. Пронизывающая все тело боль заставила глухо застонать.-
Федор Васильевич сжал руку товарища.
— Максим, спокойно. Я все понял...
— Нет, погоди... погоди,— прервал его Черемных. Слова, произносимые тихим, хриплым голосом,словно с трудом пробивались сквозь сжатые зубы:
— Не осаживай меня. Первому тебе говорю... Лгал... не о них, о себе думал... о себе тревожился. Осудят. Не примут... душой не примут. Этого устрашился. Вот в чем мое малодушие, моя вина...
Он замолчал и лежал тихо, неподвижно. Глядел не на Федора, а мимо него, куда-то в угол комнаты.
— У тебя ведь дочь была? — спросил Федор Васильевич, чтобы прервать тяжелое молчание.
— Две дочери... Старшую довелось увидеть. Выросла. Совсем взрослая...
— Был дома? — волнуясь, спросил Федор Васильевич.
— Здесь встретил, на стройке. Знаешь ты ее. Беленькая такая, славная... В нашей диспетчерской...
— Наташа! —воскликнул Федор Васильевич,— И не открылся? Да как же ты!..— И спохватился: нельзя так с тяжелораненым.
— Слушай, Максим,—сказал Федор строго, чтобы укрепить своей твердостью этого придавленного жизнью человека,— слушай меня. Сейчас я старший. Наташа завтра придет к тебе.
В этот день на курсах крановщиков состоялись только Два первых урока. Начальник управления механизации Бирюков, который читал «Правила эксплуатации ...подъемных кранов», срочно выехал в командировку, и учебная часть не успела заполнить освободившиеся часы.
Слушатели курсов, в большинстве своем парни и девчата, были очень довольны неожиданной отдушинон: работать и одновременно учиться — дело похвальное, но не легкое.
Наташа стояла в коридоре, прислонясь к подоконнику, и наблюдала веселую сутолоку, у вешалки: все торопились побыстрее одеться — у молодости дел много, а времени в обрез. Наташа ожидала Николая. Он вел занятия первые два часа и сейчас в маленькой комнатке завуча, которая, по школьным традициям, именовалась «учительской», заполнял журнал.
Выходя из классной комнаты, Николай шепнул ей: «Подождите меня, Наташа. Мы еще успеем в кино». И сейчас она больше всего опасалась, как бы кто из девчат не окликнул ее и не позвал идти вместе домой. Признаться, что она ожидает Николая Николаевича, было неудобно. Хотя Николай был немногим старше ее, но здесь он был преподавателем и вообще... инженер.
Ее действительно окликнули. > Она оглянулась. К ней подошел Перетолчин.
— Наташа, я за тобой,— сказал он.— У меня к тебе серьезный разговор.
Наташа не спросила, о чем разговор. Только машинально оглянулась на дверь «учительской» и, увидев выходящего оттуда Николая, сказала Федору Васильевичу:
— Я сейчас...
— Попроси, чтобы тебя отпустили завтра с работы.
Николай подошел к ним и, заметив растерянное выражение на лице Наташи, пристально посмотрел на Перетолчина.
— Николай Николаевич, я должна сейчас уйти,— сказала Наташа.— И завтра я не смогу прийти на работу. Вы разрешите мне?
— Пожалуйста,— подчеркнуто вежливо ответил Николай и, кивнув сразу обоим, пошел к выходу.
Наташа схватила его за руку.
—Завтра я встречу вас после работы у распадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Долго искал Кузьма Сергеевич ответа. Не сразу пришел к мысли — потому люди идут за ним, что видят и чувствуют: в дело он, Набатов, вкладывает свою душу... А вот для сына, родного сына, того, что лежит сейчас с перевязанной головой в постели, а мог бы лежать уже в гробу или, того страшнее, на тюремных нарах,— для этого трудного сына места в душе не нашлось. А разве уж так тесна душа у человека, чтобы не вместились и общее дело и своя семья?..
Он был справедлив. Строг, но справедлив, временами суров, но справедлив... И только. А этого мало для живого человека, тем более для родного сына.
Только через неделю Федору Васильевичу разрешили свидание. Раненый был еще очень слаб, и дежурная сестра, пропуская Федора Васильевича, предупредила, чтобы он не утомлял больного.
Черемных лежал в маленькой палате один. Вторая койка была не занята.С «Второй раз я в этой палате»,— подумал Федор Васильевич, вспомнив, что сюда приходил он к больной Наташе.
Черемных лежал на спине. Голова у него была перебинтована, а левая рука в гипсовой повязке уложена поверх красного одеяла.
Забыв всё наставления дежурной сестры, Федор Васильевич сказал:
— Вот и пришлось, друг, снова свидеться. Черемных на минуту закрыл безбровые под низко опущенным бинтом глаза, потом посмотрел прямо в лицо Федору Васильевичу, чуть приметно усмехнулся и, коснувшись рукою груди, спросил:
— Заметил?
Федор Васильевич кивнул в ответ. Взял сухую, морщинистую, в подсохших ссадинах руку товарища и долго молча смотрел на него.
— Я, Максим, никому ничего не говорил,— сказал Федор Васильевич.
— Не тревожься,— сказал Черемных.—Я сам скажу...— Он помолчал и заговорил медленно, слабым голосом.
Федор Васильевич видел, что ему трудно говорить, но не прерывал его. Человек так долго молчал, и жестоко было теперь останавливать его.
— Давно томлюсь. Страшная это штука, Федор,— лишиться имени. Все равно, что похоронить себя заживо... Нет у человека более страшного врага, чем собственное малодушие... Не от закона прятался. Что по закону положено, получил сполна. Может, по нынешним временам скажут, что получил сверх положенного. Ну это я так, к слову. Пустое дело — счеты сводить...
— Максим, не надо об этом.
— Надо... Об этом все... О другой своей вине скажу. Тут на судьбу сваливать не приходится. Смалодушничал я, Федор. Семья у меня хорошая... Побоялся их замарать... Так рассудил: я для них погиб. Погиб как солдат... Отболело горе, притерпелось... И осталась святая память. И от людей уважение и сочувствие... Семья погибшего за Родину... А объявлюсь живой, опять не радость, а горе. Какая же радость узнать, что муж и отец изменник Родины! Всех нас подряд тогда так называли.... Свой позор на их голову... Вот так, Федор, я себе говорил...Нет, не говорил, лгал, лгал, Федор! Себе лгал! А это, знаешь, скажу я тебе, последнее дело...
Он закрыл глаза и попытался повернуть голову, как будто взгляд Федора жег его и сквозь опущенные веки. Шевелиться было нельзя. Пронизывающая все тело боль заставила глухо застонать.-
Федор Васильевич сжал руку товарища.
— Максим, спокойно. Я все понял...
— Нет, погоди... погоди,— прервал его Черемных. Слова, произносимые тихим, хриплым голосом,словно с трудом пробивались сквозь сжатые зубы:
— Не осаживай меня. Первому тебе говорю... Лгал... не о них, о себе думал... о себе тревожился. Осудят. Не примут... душой не примут. Этого устрашился. Вот в чем мое малодушие, моя вина...
Он замолчал и лежал тихо, неподвижно. Глядел не на Федора, а мимо него, куда-то в угол комнаты.
— У тебя ведь дочь была? — спросил Федор Васильевич, чтобы прервать тяжелое молчание.
— Две дочери... Старшую довелось увидеть. Выросла. Совсем взрослая...
— Был дома? — волнуясь, спросил Федор Васильевич.
— Здесь встретил, на стройке. Знаешь ты ее. Беленькая такая, славная... В нашей диспетчерской...
— Наташа! —воскликнул Федор Васильевич,— И не открылся? Да как же ты!..— И спохватился: нельзя так с тяжелораненым.
— Слушай, Максим,—сказал Федор строго, чтобы укрепить своей твердостью этого придавленного жизнью человека,— слушай меня. Сейчас я старший. Наташа завтра придет к тебе.
В этот день на курсах крановщиков состоялись только Два первых урока. Начальник управления механизации Бирюков, который читал «Правила эксплуатации ...подъемных кранов», срочно выехал в командировку, и учебная часть не успела заполнить освободившиеся часы.
Слушатели курсов, в большинстве своем парни и девчата, были очень довольны неожиданной отдушинон: работать и одновременно учиться — дело похвальное, но не легкое.
Наташа стояла в коридоре, прислонясь к подоконнику, и наблюдала веселую сутолоку, у вешалки: все торопились побыстрее одеться — у молодости дел много, а времени в обрез. Наташа ожидала Николая. Он вел занятия первые два часа и сейчас в маленькой комнатке завуча, которая, по школьным традициям, именовалась «учительской», заполнял журнал.
Выходя из классной комнаты, Николай шепнул ей: «Подождите меня, Наташа. Мы еще успеем в кино». И сейчас она больше всего опасалась, как бы кто из девчат не окликнул ее и не позвал идти вместе домой. Признаться, что она ожидает Николая Николаевича, было неудобно. Хотя Николай был немногим старше ее, но здесь он был преподавателем и вообще... инженер.
Ее действительно окликнули. > Она оглянулась. К ней подошел Перетолчин.
— Наташа, я за тобой,— сказал он.— У меня к тебе серьезный разговор.
Наташа не спросила, о чем разговор. Только машинально оглянулась на дверь «учительской» и, увидев выходящего оттуда Николая, сказала Федору Васильевичу:
— Я сейчас...
— Попроси, чтобы тебя отпустили завтра с работы.
Николай подошел к ним и, заметив растерянное выражение на лице Наташи, пристально посмотрел на Перетолчина.
— Николай Николаевич, я должна сейчас уйти,— сказала Наташа.— И завтра я не смогу прийти на работу. Вы разрешите мне?
— Пожалуйста,— подчеркнуто вежливо ответил Николай и, кивнув сразу обоим, пошел к выходу.
Наташа схватила его за руку.
—Завтра я встречу вас после работы у распадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85