– Покупка воды и ее перепродажа или использование для кредитных операций отныне муниципалам запрещены. Это стало прерогативой штата.
– А как же Лос-Анджелес?
– Их УВС превращено в некое подобие бесприбыльной расчетной палаты.
– Ты хочешь сказать, что после всех лет махинаций с водой и ограбления долины Оуэнс-Вэлли, а заодно других территорий к югу от нее, Лос-Анджелес теперь распределяет воду бесплатно, как уличный гидрант? Точнее, без накрутки в свою пользу?
– Именно так.
Том захохотал. Оскар выбрался из кресла и прошел на кухню налить еще воды.
– Нет трясины страшнее, чем это водоснабженческое законодательство, – бормотал он под смех задыхающегося от приступа веселья Тома.


* * *

После известия, принесенного Оскаром, мир для Кевина стал прекрасным абсолютно во всех отношениях.
Однажды, ближе к вечеру, после напряженного трудового дня на месте, которое раньше назьшалось домом Оскара, Кевин позвонил Рамоне, чтобы пригласить съездить на берег полюбоваться закатом. Та с охотой приняла предложение. Вот как все просто и легко!
– Слушай, Рамона, ведь скоро твой день рождения? Она засмеялась:
– Завтра, если быть точной.
– Я так и думал! Можно отметить. Пойдем ужинать в «Крабовую палочку»?
– Отличная мысль.
Кевин несся на велосипеде, словно подвесил на него ракетный двигатель.
Вечер на побережье возле Ньюпорта был чудесен. Они гуляли по длинной мели западнее Пятнадцатой улицы; ходили, балансируя, по каменным ребрам волнолома. Дул слабый вечерний бриз. В воздухе расплывалось желтое марево. Солнце оранжевым пятном медленно скрывалось за горами. Утесы, за которыми пролегла автострада, были темными и мохнатыми. Казалось, этот кусочек берега отделен от остального мира и принадлежит только им двоим. Появились звезды, пробуя соленый воздух своими острыми лучиками-щупальцами. Кевин и Рамона рука об руку брели по щиколотку в теплом песке. Внизу, на самом берегу, костер лизал края бетонной ямы; желтые сполохи высвечивали силуэты мальчишек, выставивших в огонь сосиски, которые они нанизали на распрямленные проволочные вешалки для одежды. Оттеснив сырой дух водорослей, донесся острый смешанный запах жареного мяса и баллонного газа. Волны подбегали к берегу под углом, спешили на сушу, все в пенных завитках, и с шипением отступали, оставляя после себя пузыри на мокром песке. «Раз, только лишь раз был наш радостный час…» – крутились в голове слова.
Около устья речки Санта-Ана они остановились. Вышка, на которой днем сидят спасатели, трудилась даже ночью. Стояла, слепо вглядываясь в мерцающую бликами темную даль вод. Кевин с Рамоной забрались наверх по семи деревянным ступеням – их спасатели преодолевают одним прыжком. Сидели на влажной крашеной фанере, смотрели на волны и целовались. У Кевина закружилась голова. Они улеглись и продолжали ласкать друг друга, пока все вокруг не исчезло. Как хорош шум прибоя. Снова потянуло жареным мясом.
– Голоден?
– Очень.
Неспешно крутя педали по пути к «Крабовой палочке», Кевин вслушивался в себя и находил, что так замечательно ему еще никогда не было. Счастье было таким полным, что, казалось, Кевин физически осязает его.
С волчьей прожорливостью Кевин умял салат, хлеб и крабьи ноги. Белое вино побежало по жилам не хуже текилы Хэнка. Все время вспоминались руки Рамоны, обнимающие его, и ее губы, когда он целовал их. Ах, Рамона!
Под конец ужина они заказали кофе, сидели и больше молчали, нежели беседовали, сосредоточившись на том, что принадлежало только им – им двоим, что выдержало проверку многолетней дружбой. Они выделяли это чувство, отфильтровывали его от других; праздновали свою любовь.
Прохлада ночи окружала их, неторопливо ехавших до дома почти час по резервной полосе ньюпортской трассы. Рамона была впереди, ведя Кевина в Фэрхевен, к своему дому, стоявшему за планерной площадкой, старинному квадратному жилому блоку, ныне переделанному. Они поставили машины в стойла; Рамона взяла Кевина за руку и повлекла в дом, через двор мимо бассейна, наверх по лестнице на внутреннюю балюстраду, за угол и снова наверх, в свою комнату.
Кевин никогда не был у Рамоны. Небольшая квадратная, под стать дому, комната, достаточно просторная для двоих, располагалась в самом конце этого крыла здания, как в башенке, так что окна глядели на все четыре стороны.
– Ох ты, прелесть, – сказал Кевин, оценив архитектуру. – Здорово придумано.
Большая кровать в одном углу, письменный стол в другом; по обе стороны стола шли стеллажи. Пустые пространства между книгами тут и там указывали на недавний уход отсюда второго жильца. Кевин видел это, но не хотел замечать. Третий угол помещения был занят сооружением наподобие гигантского шкафа с двумя дверьми – ванная и кладовка. На полу валялась какая-то одежда, безделушки, в общем, всякая ерунда. Нижнюю полку стеллажа занимала стереосистема, но ей в тот вечер не повезло: Рамона не стала включать проигрыватель.
Они уселись на пол и опять целовались до одури. Нацеловавшись, растянулись там же, на полу, один подле другого, и начали потихоньку стаскивать одежду.
Кевин «плыл». На время кожа стала корой его мозга; кожей он мыслил, и все мысли его были осязательными. Затем что-то произошло, видимо, они прекратили ласкать друг друга, и Кевин увидел свои пальцы, запутавшиеся в черных волосах Рамоны, и ковер, на котором она лежала головой. Это место на ковре было светло-коричневым, с вытертым ворсом.
Женщина прошептала что-то почти беззвучно и задвигалась под Кевином. «Это Рамона, – думал он. – Рамона Санчес». Душевный импульс, который давала мысль, возбуждал его даже сильнее, чем физическое удовольствие, растекающееся по жилам, а вместе две эти вещи были… Он никогда раньше не ощущал такого. Вот почему просто секс был настолько… Кевин потерял мысль. Путешествуя с Рамоной по ковру, он уперся головой в стену и глухо стукался ею при каждом движении. Рамона слабо вскрикивала, когда он входил в нее, и это побуждало двигаться еще быстрее. Вот она яростно заметалась под ним, по-тигриному вонзив зубы в плечо… Он сжимал подругу в объятиях, стуча головой о стенку – бум, бум, бум; приближался тот самый последний миг, последнее движение. Дыхание его участилось, и неистово, беззвучно он шептал, и весь его организм кричал в такт движениям: Рамона! Рамона! Рамона!
Кевин лежал в ее жарких объятиях, и пот высыхал на спине. Зарывшись лицом в благоухающие черные волосы, касаясь губами теплого, такого нестерпимо упругого уха, он повторял – то ли вслух, то ли мысленно: «Люблю. Люблю». Сила собственных переживаний потрясла Кевина. Всю жизнь, думал он, его счастье было не больше чем животным удовольствием, как у кошки, растянувшейся под солнцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97