д., и т.п.
Но мало-помалу он вошел в курс дела! О, Клэр, если бы ты могла видеть его в эти моменты. Округ Ориндж – край говорунов, и Кевин вполне в том же духе. Он прекрасно воспринял многоречивость англичан елизаветинсих времен, их культуру слова, идею монолога, отклонения от темы – для него это то же, что слушать Хэнка или Габриэлу, короче, дело совершенно естественное.
И он все еще не догадывался, что произойдет дальше! И труппа, маленькая, состоящая из юных, неопытных актеров, горящих тем огнем, который всегда есть в театральном люде, и два главных исполнителя, немного старше остальных, все были действительно хороши. Макбет – необычайно симпатичный, со своим каким-то очищенным, идеальным желанием быть королем. Леди Макбет – столь же честолюбивая, но жестче, властная и горячая. Когда они, собравшись вдвоем, спорят, убивать Дункана или нет – сколько пыла на лицах, каким напряжением дышит вся сцена! Веришь, что им впервые приходится принимать решение.
Для Кевина это и в самом деле было впервые. Я время от времени поглядывал на него и будто видел живое пособие по физиогномике. Как много эмоций может отразить лицо человека? Это была в своем роде проверка. Макбет впустил нас в свой внутренний мир, в свою душу, и мы были всецело на его стороне (что, я уверен, непременное условие успеха пьесы); Кевин сидел, буквально болея за него – по крайней мере вначале. Но затем я наблюдал, как Кевин неотрывно в эмоциональном плане следовал за Макбетом. Когда царственные его устремления стали жестокими, безумными, чудовищными, а он все-таки оставался тем же самым Макбетом, – Кевин тихо страдал от ужасного выбора, сделанного героем, поражаясь – во что тот превратился! Ужас, триумф, опасение, гримаса боли, отвращение, жалость, отчаяние из-за тщетности взлета честолюбия – все можно было прочесть на лице Кевина, меняющемся, будто он надевал все время разные греческие маски или имитировал роденовских персонажей; пьеса захватила его, он переживал так, словно все происходило в реальности. И все зрители как один были увлечены действием, трепетали, горели – и, скажу тебе, я сам начал видеть пьесу по-новому! Толстые скорлупы – опыта, традиционных ожиданий, привычек – треснули; и перед концом, когда Макбет стоит, глядя на Бирнамский лес, жена мертва, он повторяет: «Завтра, завтра, завтра» – я сидел на своем месте, содрогаясь столь же сильно, как и Кевин; вместе с ним. Наконец Макдуф убивает Макбета; но – кому кричать «ура»?.. Ведь это убили каждого из нас.
Когда зажегся свет, Кевин (он сидел позади меня) упал в кресло, рот полуоткрыт; измочаленный, вялый, без сил. Мы покидали гараж – зрительный зал, – поддерживая друг друга, чтобы удержать равновесие. Люди смотрели на нас с любопытствующими полуулыбками.
По дороге домой он сказал: «Мой Бог. Есть ли что-то сильнее этого?»
Я ответил – пожалуй, сильнее вещи нет. «Слава Богу». Но, сказал я, несколько пьес Шекспира – на близком уровне. «И все они такие же печальные?» Я пояснил – трагедии всегда очень грустны; комедии – очень смешные. Проблемные пьесы – всегда очень проблемны. Закон жанра. «Ох, – произнес он. – Никогда не видел ничего подобного». О ты, волшебная сила театра! Я воздал благодарение Южнобережной труппе в их маленьком гараже; мы с Кевином уговорились приехать сюда снова.
И еще вот какая вещь случилась со мной. Колеблюсь, рассказывать об этом или нет – очень странное событие. Не представляю себе, что и думать.
Однажды вечером я вышел на двор подобрать немного плодов авокадо. Неожиданно возникло странное чувство; будто кто-то заставил меня оглянуться назад, туда, где горели окна дома. И что же я увидел – при свете торшера в моей комнате сидит пара, читая газеты. Он – на кушетке, она в кресле. На коленях у женщины сиамская кошка.
Я испугался; прямо-таки пришел в ужас. Мужчина бросил поверх очков взгляд на женщину; и тут я почувствовал, как меня пронизывает волна, поток успокоения и ласки. Я вдруг понял, что меня приветствуют как гостя жданого, и просят войти, и двинулся к стеклянной двери, ведущей в дом, теперь уже без всякого страха. Но, отворив дверь, я никого внутри не увидел. Потрогал кушетку – холодная. Но почему такое спокойствие в душе?.. Сияющий поток, словно из артезианской скважины доброты и любви. Меня приглашали жить в этом доме…
Нет, наверное, не буду посылать это письмо. А то ты решишь – свихнулся. Определенно я на грани этого: чрезмерно много солнца, да и вообще – странное место Калифорния. Правда-правда. Слишком много меняется внутри меня. Я провел ночь с гусями и койотами; видел, как вороны шрапнельным взрывом разлетаются с дерева. И тоже не знаю, рассказывать ли об этом. Не уверен, что смогу.
Хотя – и это немаловажно – я счастлив. Счастлив! Знала бы ты, какое это достижение. Так что отныне, встретив призраков, я приглашу их. Они ведь меня пригласили!
Этот кусок всегда можно будет вычеркнуть.
Глава 10
Несколько ночей я почти не спал, проваливаясь лишь в неглубокую дрему, когда мозг вроде бы бодрствует, но неожиданно замечаешь, что, пока одна мысль сменила другую, прошел добрый час. Около трех окончательно просыпался, чувствуя себя больным, неспособным вернуться даже в это жалкое полубессознательное состояние. Ворочался на кровати, думая и изо всех сил стараясь не делать этого; и все-таки мысли ползали по извилинам.
На рассвете, поднявшись с постели, шел в столовую, пил кофе и пытался работать. Целый день сидел над белым листком, отделяющим мир реальности от мира моей книги. Писал, пока не начинали дрожать руки… Я гляжу вокруг себя – гляжу на мою страну, способную сделать страшное. Вижу заголовки, которыми пестрят газеты. Вижу моих товарищей – в каком они состоянии.
И однажды я встал со своего места в столовой, собрал тетради и вышел наружу. Повернул за угол, к мусорным ящикам. Книгу свою я записывал в тетрадях – их было три, с листами, скрепленными толстой проволочной спиралью. Я сел, скрестив ноги, на бетон мусорной площадки, и стал выдирать страницы из спирального переплета – по десять за раз, – и рвать их, сначала поперек, потом вдоль. Вставал с кучкой бумажных клочьев и швырял обрывки в бачок. И так – пока не кончились листы. Затем оторвал от спиралей картонные обложки и уничтожил их. В руках остались лишь три перекореженные пружины.
Таким вот образом завершил я свою утопию…
Вернулся в столовую и сел там же, где и раньше; чувствовал я себя еще более погано. Но продолжать не было смысла. В самом деле, не было. Прошли времена, когда утопия могла сделать кому-то что-нибудь хорошее. Даже мне. Тем более – мне. Слишком велик разрыв с реальностью.
Итак, я сидел, пил кофе и смотрел в окно. Сосед – его койка под моей – подошел, неся свой завтрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Но мало-помалу он вошел в курс дела! О, Клэр, если бы ты могла видеть его в эти моменты. Округ Ориндж – край говорунов, и Кевин вполне в том же духе. Он прекрасно воспринял многоречивость англичан елизаветинсих времен, их культуру слова, идею монолога, отклонения от темы – для него это то же, что слушать Хэнка или Габриэлу, короче, дело совершенно естественное.
И он все еще не догадывался, что произойдет дальше! И труппа, маленькая, состоящая из юных, неопытных актеров, горящих тем огнем, который всегда есть в театральном люде, и два главных исполнителя, немного старше остальных, все были действительно хороши. Макбет – необычайно симпатичный, со своим каким-то очищенным, идеальным желанием быть королем. Леди Макбет – столь же честолюбивая, но жестче, властная и горячая. Когда они, собравшись вдвоем, спорят, убивать Дункана или нет – сколько пыла на лицах, каким напряжением дышит вся сцена! Веришь, что им впервые приходится принимать решение.
Для Кевина это и в самом деле было впервые. Я время от времени поглядывал на него и будто видел живое пособие по физиогномике. Как много эмоций может отразить лицо человека? Это была в своем роде проверка. Макбет впустил нас в свой внутренний мир, в свою душу, и мы были всецело на его стороне (что, я уверен, непременное условие успеха пьесы); Кевин сидел, буквально болея за него – по крайней мере вначале. Но затем я наблюдал, как Кевин неотрывно в эмоциональном плане следовал за Макбетом. Когда царственные его устремления стали жестокими, безумными, чудовищными, а он все-таки оставался тем же самым Макбетом, – Кевин тихо страдал от ужасного выбора, сделанного героем, поражаясь – во что тот превратился! Ужас, триумф, опасение, гримаса боли, отвращение, жалость, отчаяние из-за тщетности взлета честолюбия – все можно было прочесть на лице Кевина, меняющемся, будто он надевал все время разные греческие маски или имитировал роденовских персонажей; пьеса захватила его, он переживал так, словно все происходило в реальности. И все зрители как один были увлечены действием, трепетали, горели – и, скажу тебе, я сам начал видеть пьесу по-новому! Толстые скорлупы – опыта, традиционных ожиданий, привычек – треснули; и перед концом, когда Макбет стоит, глядя на Бирнамский лес, жена мертва, он повторяет: «Завтра, завтра, завтра» – я сидел на своем месте, содрогаясь столь же сильно, как и Кевин; вместе с ним. Наконец Макдуф убивает Макбета; но – кому кричать «ура»?.. Ведь это убили каждого из нас.
Когда зажегся свет, Кевин (он сидел позади меня) упал в кресло, рот полуоткрыт; измочаленный, вялый, без сил. Мы покидали гараж – зрительный зал, – поддерживая друг друга, чтобы удержать равновесие. Люди смотрели на нас с любопытствующими полуулыбками.
По дороге домой он сказал: «Мой Бог. Есть ли что-то сильнее этого?»
Я ответил – пожалуй, сильнее вещи нет. «Слава Богу». Но, сказал я, несколько пьес Шекспира – на близком уровне. «И все они такие же печальные?» Я пояснил – трагедии всегда очень грустны; комедии – очень смешные. Проблемные пьесы – всегда очень проблемны. Закон жанра. «Ох, – произнес он. – Никогда не видел ничего подобного». О ты, волшебная сила театра! Я воздал благодарение Южнобережной труппе в их маленьком гараже; мы с Кевином уговорились приехать сюда снова.
И еще вот какая вещь случилась со мной. Колеблюсь, рассказывать об этом или нет – очень странное событие. Не представляю себе, что и думать.
Однажды вечером я вышел на двор подобрать немного плодов авокадо. Неожиданно возникло странное чувство; будто кто-то заставил меня оглянуться назад, туда, где горели окна дома. И что же я увидел – при свете торшера в моей комнате сидит пара, читая газеты. Он – на кушетке, она в кресле. На коленях у женщины сиамская кошка.
Я испугался; прямо-таки пришел в ужас. Мужчина бросил поверх очков взгляд на женщину; и тут я почувствовал, как меня пронизывает волна, поток успокоения и ласки. Я вдруг понял, что меня приветствуют как гостя жданого, и просят войти, и двинулся к стеклянной двери, ведущей в дом, теперь уже без всякого страха. Но, отворив дверь, я никого внутри не увидел. Потрогал кушетку – холодная. Но почему такое спокойствие в душе?.. Сияющий поток, словно из артезианской скважины доброты и любви. Меня приглашали жить в этом доме…
Нет, наверное, не буду посылать это письмо. А то ты решишь – свихнулся. Определенно я на грани этого: чрезмерно много солнца, да и вообще – странное место Калифорния. Правда-правда. Слишком много меняется внутри меня. Я провел ночь с гусями и койотами; видел, как вороны шрапнельным взрывом разлетаются с дерева. И тоже не знаю, рассказывать ли об этом. Не уверен, что смогу.
Хотя – и это немаловажно – я счастлив. Счастлив! Знала бы ты, какое это достижение. Так что отныне, встретив призраков, я приглашу их. Они ведь меня пригласили!
Этот кусок всегда можно будет вычеркнуть.
Глава 10
Несколько ночей я почти не спал, проваливаясь лишь в неглубокую дрему, когда мозг вроде бы бодрствует, но неожиданно замечаешь, что, пока одна мысль сменила другую, прошел добрый час. Около трех окончательно просыпался, чувствуя себя больным, неспособным вернуться даже в это жалкое полубессознательное состояние. Ворочался на кровати, думая и изо всех сил стараясь не делать этого; и все-таки мысли ползали по извилинам.
На рассвете, поднявшись с постели, шел в столовую, пил кофе и пытался работать. Целый день сидел над белым листком, отделяющим мир реальности от мира моей книги. Писал, пока не начинали дрожать руки… Я гляжу вокруг себя – гляжу на мою страну, способную сделать страшное. Вижу заголовки, которыми пестрят газеты. Вижу моих товарищей – в каком они состоянии.
И однажды я встал со своего места в столовой, собрал тетради и вышел наружу. Повернул за угол, к мусорным ящикам. Книгу свою я записывал в тетрадях – их было три, с листами, скрепленными толстой проволочной спиралью. Я сел, скрестив ноги, на бетон мусорной площадки, и стал выдирать страницы из спирального переплета – по десять за раз, – и рвать их, сначала поперек, потом вдоль. Вставал с кучкой бумажных клочьев и швырял обрывки в бачок. И так – пока не кончились листы. Затем оторвал от спиралей картонные обложки и уничтожил их. В руках остались лишь три перекореженные пружины.
Таким вот образом завершил я свою утопию…
Вернулся в столовую и сел там же, где и раньше; чувствовал я себя еще более погано. Но продолжать не было смысла. В самом деле, не было. Прошли времена, когда утопия могла сделать кому-то что-нибудь хорошее. Даже мне. Тем более – мне. Слишком велик разрыв с реальностью.
Итак, я сидел, пил кофе и смотрел в окно. Сосед – его койка под моей – подошел, неся свой завтрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97