Картинка вырисовывалась невеселая, но поучительная: живет
себе обычный человек и, ничем особо не выделяясь и не хватая с
неба звезд, доживает до 30 лет... И тут он вдруг, а может, и не
вдруг - 30 лет ведь, своеобразный рубеж, полжизни прожито =
начинает понимать, что чего-то ему в жизни не достает: то ли
любви, то ли денег, то ли славы, то ли еще хрен знает чего, но
значительного. Короче, такое чувство, что жизнь проходит
впустую. Но вот случается чудо! С небес раздается трубный глас,
и добрый ангел в обличии пройдохи-кооператора приносит этому
человеку благую весть: он призван стать мессией во имя спасения
человечества. Восторженные крики, музыка, цветы, фейерверк...
отменяются, потому что этот человек, будучи по своей натуре
циником, не питает в отношении себя иллюзий и слишком хорошо
понимает, что из такого дерьмового полуфабриката, как он, ни за
что не сделать, сколько ни старайся, конфетку под названием
"Мессия". Более того, вместо восхождения на божественный Олимп
этот самый человек скатывается в такую глубокую яму, из которой
ему уже не выбраться, иначе как наполнив ее собственным
дерьмом.
Итак, подведем итоги моего двухнедельного "мессианства": я
потерял любимую женщину, был продан и вдобавок сам продался
ненавистному мне человеку, во мне пропала уверенность в себе
как в мужчине после того, как меня обозвали импотентом, и, в
завершение всего, меня выгнала из дома жена, и теперь мне
некуда и не к кому идти. Разве что обратно к тетке... Нет уж,
лучше упасть в ножки к Занзибарову и попросить у него кабинет с
мягким кожаным диваном... Ну и дерьмо же я!
- Эй, папаша, куда прешь, ведро опрокинешь! - неожиданно
раздался возле самого моего уха окрик.
Очнувшись от своих мыслей, я обернулся и увидел прямо перед
собой в фонарном свете спортивного сложения парня в легкой
курточке. На вид ему было не больше шестнадцати.
- Нашел "папашу"! - огрызнувшись, я хотел было пройти мимо,
но тут меня заинтересовало, зачем ему вдруг понадобилось на
ночной улице ведро. - А зачем тебе ведро-то? - спросил я более
мирным тоном.
- Листовки клею, - важно сказал паренек, опуская в ведро
измазанную крахмальным клеемплоскую кисть. - Хочешь почитать?
Я подошел вплотную к столбу и прочитал на еще сыром от клея
листке отпечатанное на машинке воззвание:
"ОБРАЩЕНИЕ
ко всем, кому дорога демократия
Братья и сестры угловитяне! Нас предали: скрывавшиеся под
масками реформаторов партократы приняли в советах антинародное
постановление о введении моратория на митинги, демонстрации и
шествия. Они хотят заткнуть народу рот - не допустим этого!
Нужно показать зарвавшимся законодателям-законопредателям, что
мы не безмолвное стадо. Все - на демонстрацию в защиту
демократии! ("Кажется, это тот самый "стотысячный шабаш", про
который говорил Занзибаров", - отметил я про себя). На митинге
выступит с обращением к народу пламенный борец за демократию,
известный под именем Угловского мессии..."
"Что за черт! - пробормотал я, перечитывая. - На митинге
выступит... пламенный борец (?!) за демократию... под именем
Угловского мессии..." Я просто не верил своим глазам! "На
митинге выступит..." Да не собираюсь я выступать ни на каком
митинге! Или это какой-то лжемессия будет выступать? Если так,
то еще куда ни шло...
- Эй, парень! - окликнул я паренька, который уже намазывал
клеем следующий столб.
- Чего? - неохотно обернулся он.
- А что это за "мессия" в твоей листовке? - спросил я,
подходя.
- Умка, - лаконично ответил паренек, пришлепывая к столбу
бумажный лист.
- Я знаю, что Умка, а кто он такой?
- Приходи на митинг - увидишь, - зевнул паренек.
- Ха, приходи! - усмехнулся я, но тут же осекся. - Нахрен
он мне сдался!
- Тогда чего спрашиваешь? - с сонным безразличием спросил
он.
- "Чего спрашиваешь?" А вот чего! - я стянул со столба,
сгребая в кулак, мягкую липкую бумагу, не успевшую присохнуть к
бетону.
- Ты чо, охерел?! - удивленно улыбнулся парень, быстро
просыпаясь.
Не успел я ответить подобающим образом, как мне в глаз
влетел кулак с зажатой в нем кистью.
- Сука! - завопил я, отмахиваясь чемоданом.
В следующую секунду я увидел через щели сморщенных от боли
глаз, как разлетевшиеся веером листовки плавно опускаются
наподобие гигантских снежинок на куртку паренька, лежащего с
застывшей на губах дельфиньей улыбкой вверх лицом на краю
тротуара. Было тихо. Я смотрел на паренька и ждал, что будет
дальше, но ничего не происходило. "Ты мне чуть глаз не выбил",
- пробормотал я не очень уверенно, склоняясь над ним, чтобы
посмотреть, дышит ли,... но взбесившиеся снежинки так
остервенело грохотали по разбросанной бумаге, что дыхания
совсем не было слышно. "Ты мне чуть глаз не выбил", - повторил
я, замечая, что голова его лежит на голой от снега теплой
крышке канализационного люка, и вода от талого снега в стальных
выемках букв на крышке потихоньку смешивается с вытекающей
из-под снежно-седых волос кровью,... и сладкий пар от горячей
крови смешивается с кислым паром от подземного ручья
испражнений. "Ты мне чуть глаз не выбил!" -раздражаясь тем, что
он не хочет вставать, я схватил паренька за жесткие волосы =
снег посыпался с них, как штукатурка с разбитой стены. Паренек
ничего не ответил, только продолжал улыбаться, притворяясь
спящим. "Ты мне чуть глаз не выбил, сука!" - заорал я в
исступлении, сглухим звоном прикладывая паренька головой о
крышку люка в надежде, что проснется...
Паренек лежал, не шевелясь, и я затрясся от бессильной
злобы: "Гадина такая, лежит и претворяется глухим, а я тут..."
Но вот новая мысль захватила меня, и я сам застыл, широко
раскрытыми глазами вглядываясь в отсвечивающее фонарным неоном
матовое лицо паренька: оно мне показалось вдруг разительно
красивым, как у мраморной статуи греческого бога.
Я осторожно смахнул налипшие снежинки с его белокаменной
щеки и чуть отстранился, любуясь, - и новое наваждение: это
лицо мне было знакомо, как свое собственное, просто до смешного
знакомо, и я без труда вспомнил, где его видел... Гроб на
столе, сказочно красивые цветы, сладко пьянящие безудержным
ароматом, и точно такое же красивое лицо - точно такое же по
своей красоте, проникнутой холодным совершенством
потустороннего мира.
"Ер-рунда! - я передернулся, как бы сбрасывая с себя
навязчивое воспоминание о похоронах матери. - Просто все
покойники на одно лицо..." И только тут до меня дошла,
навалившись всей своей тяжестью, непоправимость случившегося:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44