Ляшенко был чем-то
озабочен. Он велел Галине доложить самую суть, но и эту суть слушал
невнимательно, то и дело поглядывая наверх. Прервал Кандыбу, который стал
задавать уточняющие вопросы: - Потом уточнишь! - Сам же спросил только о
завещании: - Список книг составил Павел?
- Вы что знали, его раньше? - удивилась Галина.
- Оказалось, что знал.
...Сказать было легче, чем осознать этот факт, мимо которого он -
капитан Ляшенко - за минувшие четыре дня проходил не раз, не просто не
замечая его, но не допуская мысли о возможности его существования. Даже,
когда Инна Антоновна, которая, очевидно, была лучшего мнения о его
сообразительности, весьма недвусмысленно намекнула на то, что интересующий
его человек и есть тот самый Павел с горно-лыжной базы, с которым их обоих
связывали товарищеские отношения, он не понял намека.
Возможно потому, что за время их знакомства он встречался с Павлом
лишь в туристических походах, да на лыжной базе - так уж получалось - в
дружных веселых компаниях ненадолго вырвавшихся их городской суеты, от
повседневных дел и забот людей, которые там - в горах - были только
туристами, или только лыжниками, и не о чем другом ни говорить, ни слышать
не хотели.
Но возможно - и это скорее всего - сказался стереотип
профессионального мышления, согласно которому преступник загодя наделяется
отрицательными качествами, не всегда явными, подчас тщательно скрываемыми,
но в экстремальных ситуациях непременно проявляющимися вовне. Павла
Валентин знал как хорошего лыжника, альпиниста, надежного напарника, на
которого можно положиться на крутой горной лыжне, и на самом трудном
маршруте; как доброго парня, которому можно довериться уже не в столь
опасных, но не менее важных делах: Павел никогда не отказывал ему ни в
месте в стареньком базовском "газике", ни в ключе от небольшой, заваленной
спальными мешками инструкторской комнаты, ни в запасной, прибереженной для
себя, паре лыж. Этого было достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов.
Тем более, что общие знакомые: Гаррик Майсурадзе, Регина, доктор Год
отзывались о Павле как нельзя лучше, считали его своим парнем. И у
Валентина за все время их знакомства не было причин думать иначе - он тоже
считал Павла своим: простым, понятным. А поступки доктора Новицкого были
непонятны, предосудительны, чужды. И потому казалось, что своим он быть
никак не может...
Несколько часов назад, возвращаясь после обеденного перерыва в свой
кабинет, Валентин увидел в коридоре Павла и обрадовался ему. Он всегда был
рад Павлу: их встречи оставляли живые яркие воспоминания о небезопасных
восхождениях на перевалы, вихревых спусках по сбегающим с горных склонов
лыжням, соревнованиях по гигантскому слалому, веселому празднику
масленицы. Но на этот раз их встреча ничего хорошего не сулила...
Валентин не сразу понял о чем говорит Павел и какое отношение к нему
имеет Новицкий. А понять это уже было несложно: словесный портрет
Новицкого был известен, и о том, что Павел - медик Валентин тоже знал. К
тому же правая рука Павла висела на предохранительной косынке. Но это не
сразу выстроилось в ряд, улеглось в сознании...
Первая мысль была о том, каким, должно быть, остолопом выглядит он -
Валентин - в глазах Инны Антоновны. Но тут же вспомнил ее слова о космосе
и милицейском мундире и мысленно поблагодарил ее. Умница, она понимала,
каково ему будет, когда он встретится с Новицким... Да, мы остаемся
кому-то товарищами, друзьями и в белом халате, и в милицейском мундире и
не можем уйти в сторону, отмежеваться от этих людей только потому, что они
попали в беду. Куда как просто заявить самоотвод, занять место стороннего
наблюдателя. Закон позволяет это, совесть - нет. Но как помочь человеку,
которого ты обязан изобличить? Посоветовать признаться во всем? А если,
послушав тебя, он станет говорить себе во вред?
Эти мысли не давали Валентину вникнуть в то, что говорил Павел. Но
потом сумел взять себя в руки, сосредоточиться.
...Признает себя виновным в непреднамеренном убийстве Анатолия
Зимовца? Ну, это уж слишком! На худой конец речь может пойти лишь о
нанесении тяжелого телесного повреждения при превышении пределов
необходимой самообороны. К сожалению, он не может сказать это Павлу. Пока
не может...
- Когда ты ударил Зимовца, в его руке был нож?
Вопрос вырвался невольно, потому что это было самое главное: любой
следователь спросил бы Павла об этом в первую очередь.
Понимал ли Павел значение своего ответа даже в такой вот
полуофициальной беседе? Очевидно, понимал, потому что ответил не сразу:
наморщил лоб, затем пальцами разгладил набежавшие морщины. Если бы он
сказал: "Был" и продолжал настаивать на этом, ни один свидетель не сумел
бы опровергнуть его утверждение потому, что наверняка об этом знали только
двое: он - Павел Новицкий и уже мертвый Толик Зимовец, а еще потому, что
через несколько мгновений все увидели нож в руке Зимовца, как он взмахнул
им...
- Нет. В тот момент в его руке ножа не было.
Валентин отвел глаза: по существу, Павел расписался под своим
приговором. И он - Валентин - подвел его к этому. Называется, помог
товарищу! Но вместе с тем он был рад, что услышал такой ответ, что не
ошибся в Павле. Зато последующие откровения товарища неприятно удивили
Валентина:
- Я ударил его потому, что он нахамил мне: схватил за рубашку,
обругал, плюнул в лицо... Да, он был пьян, но прости - я не испытываю
сострадания к пьяным. Я ударил его так, чтобы он знал, чем платят за
хамство. Какой-то мальчишка... Впрочем, о мертвых плохо не говорят. Мне
жаль, что так получилось, и я готов отвечать. Но признаюсь: совесть не
мучает меня. Я не хотел его увечить, но желание поколотить его возникало у
меня не раз. Я уже говорил, что мы жили по соседству. Одно время, когда
Иван Прокофьевич - его отец, болел, я захаживал к ним в дом, помогал Ивану
Прокофьевичу чем мог - в основном болтовней, которую мы - медики называем
психотерапией. Уже тогда Толик задирался со мной, дерзил... Причины? Я их
не видел. Возможно, его обижало, что я обрывал его попытки вмешиваться в
наши с Иваном Прокофьевичем разговоры. А возможно, ревновал меня к Тамаре,
с которой у меня тогда - и это самое смешное - ничего не было. У него
вообще была дурная манера совать свой нос в чужие дела. Помнишь Клару?
После того, как мы познакомились, она пару раз была у меня. Ее
экстравагантность тебе известна. Как-то ей взбрело в голову съехать вниз
по лестничным перилам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
озабочен. Он велел Галине доложить самую суть, но и эту суть слушал
невнимательно, то и дело поглядывая наверх. Прервал Кандыбу, который стал
задавать уточняющие вопросы: - Потом уточнишь! - Сам же спросил только о
завещании: - Список книг составил Павел?
- Вы что знали, его раньше? - удивилась Галина.
- Оказалось, что знал.
...Сказать было легче, чем осознать этот факт, мимо которого он -
капитан Ляшенко - за минувшие четыре дня проходил не раз, не просто не
замечая его, но не допуская мысли о возможности его существования. Даже,
когда Инна Антоновна, которая, очевидно, была лучшего мнения о его
сообразительности, весьма недвусмысленно намекнула на то, что интересующий
его человек и есть тот самый Павел с горно-лыжной базы, с которым их обоих
связывали товарищеские отношения, он не понял намека.
Возможно потому, что за время их знакомства он встречался с Павлом
лишь в туристических походах, да на лыжной базе - так уж получалось - в
дружных веселых компаниях ненадолго вырвавшихся их городской суеты, от
повседневных дел и забот людей, которые там - в горах - были только
туристами, или только лыжниками, и не о чем другом ни говорить, ни слышать
не хотели.
Но возможно - и это скорее всего - сказался стереотип
профессионального мышления, согласно которому преступник загодя наделяется
отрицательными качествами, не всегда явными, подчас тщательно скрываемыми,
но в экстремальных ситуациях непременно проявляющимися вовне. Павла
Валентин знал как хорошего лыжника, альпиниста, надежного напарника, на
которого можно положиться на крутой горной лыжне, и на самом трудном
маршруте; как доброго парня, которому можно довериться уже не в столь
опасных, но не менее важных делах: Павел никогда не отказывал ему ни в
месте в стареньком базовском "газике", ни в ключе от небольшой, заваленной
спальными мешками инструкторской комнаты, ни в запасной, прибереженной для
себя, паре лыж. Этого было достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов.
Тем более, что общие знакомые: Гаррик Майсурадзе, Регина, доктор Год
отзывались о Павле как нельзя лучше, считали его своим парнем. И у
Валентина за все время их знакомства не было причин думать иначе - он тоже
считал Павла своим: простым, понятным. А поступки доктора Новицкого были
непонятны, предосудительны, чужды. И потому казалось, что своим он быть
никак не может...
Несколько часов назад, возвращаясь после обеденного перерыва в свой
кабинет, Валентин увидел в коридоре Павла и обрадовался ему. Он всегда был
рад Павлу: их встречи оставляли живые яркие воспоминания о небезопасных
восхождениях на перевалы, вихревых спусках по сбегающим с горных склонов
лыжням, соревнованиях по гигантскому слалому, веселому празднику
масленицы. Но на этот раз их встреча ничего хорошего не сулила...
Валентин не сразу понял о чем говорит Павел и какое отношение к нему
имеет Новицкий. А понять это уже было несложно: словесный портрет
Новицкого был известен, и о том, что Павел - медик Валентин тоже знал. К
тому же правая рука Павла висела на предохранительной косынке. Но это не
сразу выстроилось в ряд, улеглось в сознании...
Первая мысль была о том, каким, должно быть, остолопом выглядит он -
Валентин - в глазах Инны Антоновны. Но тут же вспомнил ее слова о космосе
и милицейском мундире и мысленно поблагодарил ее. Умница, она понимала,
каково ему будет, когда он встретится с Новицким... Да, мы остаемся
кому-то товарищами, друзьями и в белом халате, и в милицейском мундире и
не можем уйти в сторону, отмежеваться от этих людей только потому, что они
попали в беду. Куда как просто заявить самоотвод, занять место стороннего
наблюдателя. Закон позволяет это, совесть - нет. Но как помочь человеку,
которого ты обязан изобличить? Посоветовать признаться во всем? А если,
послушав тебя, он станет говорить себе во вред?
Эти мысли не давали Валентину вникнуть в то, что говорил Павел. Но
потом сумел взять себя в руки, сосредоточиться.
...Признает себя виновным в непреднамеренном убийстве Анатолия
Зимовца? Ну, это уж слишком! На худой конец речь может пойти лишь о
нанесении тяжелого телесного повреждения при превышении пределов
необходимой самообороны. К сожалению, он не может сказать это Павлу. Пока
не может...
- Когда ты ударил Зимовца, в его руке был нож?
Вопрос вырвался невольно, потому что это было самое главное: любой
следователь спросил бы Павла об этом в первую очередь.
Понимал ли Павел значение своего ответа даже в такой вот
полуофициальной беседе? Очевидно, понимал, потому что ответил не сразу:
наморщил лоб, затем пальцами разгладил набежавшие морщины. Если бы он
сказал: "Был" и продолжал настаивать на этом, ни один свидетель не сумел
бы опровергнуть его утверждение потому, что наверняка об этом знали только
двое: он - Павел Новицкий и уже мертвый Толик Зимовец, а еще потому, что
через несколько мгновений все увидели нож в руке Зимовца, как он взмахнул
им...
- Нет. В тот момент в его руке ножа не было.
Валентин отвел глаза: по существу, Павел расписался под своим
приговором. И он - Валентин - подвел его к этому. Называется, помог
товарищу! Но вместе с тем он был рад, что услышал такой ответ, что не
ошибся в Павле. Зато последующие откровения товарища неприятно удивили
Валентина:
- Я ударил его потому, что он нахамил мне: схватил за рубашку,
обругал, плюнул в лицо... Да, он был пьян, но прости - я не испытываю
сострадания к пьяным. Я ударил его так, чтобы он знал, чем платят за
хамство. Какой-то мальчишка... Впрочем, о мертвых плохо не говорят. Мне
жаль, что так получилось, и я готов отвечать. Но признаюсь: совесть не
мучает меня. Я не хотел его увечить, но желание поколотить его возникало у
меня не раз. Я уже говорил, что мы жили по соседству. Одно время, когда
Иван Прокофьевич - его отец, болел, я захаживал к ним в дом, помогал Ивану
Прокофьевичу чем мог - в основном болтовней, которую мы - медики называем
психотерапией. Уже тогда Толик задирался со мной, дерзил... Причины? Я их
не видел. Возможно, его обижало, что я обрывал его попытки вмешиваться в
наши с Иваном Прокофьевичем разговоры. А возможно, ревновал меня к Тамаре,
с которой у меня тогда - и это самое смешное - ничего не было. У него
вообще была дурная манера совать свой нос в чужие дела. Помнишь Клару?
После того, как мы познакомились, она пару раз была у меня. Ее
экстравагантность тебе известна. Как-то ей взбрело в голову съехать вниз
по лестничным перилам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45