Но я ничего не знала, а Надежда Семеновна... - Лариса оборвала фразу,
закрыла глаза и так лежала с полминуты, потом взмахнула ресницами, сказала
негромко, словно в раздумье: - Но сегодня она не хитрила: я это поняла по
тому, как она растерялась, когда лечебников не оказалось там, где она их
припрятала... Ничего не могу понять! Только перепрятал их не Паша.
Поверьте!
- В этом его никто не подозревает, - успокоил ее Валентин.
- А статья в газете?
- Пусть она останется на совести того, кто ее накропал.
Лариса внимательно посмотрела на него:
- Спасибо.
- Не за что.
Он верил ей, но так же, как она, не мог понять: куда исчезли
инкунабулы профессора Яворского? Впрочем, этот вопрос уже не должен был
занимать его. И он сказал о другом - более важном:
- Лариса, Бокова будут судить. Он попытается представить эту история
как семейную неурядицу, в которой оказался замешанным в качестве вашего
жениха. Разумеется, это не более как позиция для самозащиты, но думаю, он
изберет именно такую позицию - ничего другого ему не осталось. С такой
позиции легче всего выкручиваться, клеветать, шантажировать...
- Зачем говорите об этом? - перебила его Лариса. - На что способен
Донат, я уже знаю. Но я не Надежда Семеновна и мне плевать на то, что
будут судачить по углам. Я пойду на суд, даже если он состоится на
стадионе, и расскажу об этом подонке все. И о себе расскажу. Как
кокетничала с ним - просто так, от нечего делать; как принимала потом его
ухаживания. Думала Пашке на зло делаю, он его терпеть не мог, а оказалось
- себе. Но дело не только в этом. Как жених, Донат меня вполне устраивал:
он не торопил события и в то же время был внимателен: потакал моим
прихотям, капризам. Он сразу расшифровал мою цыплячью философию: не
распускает руки - значит, уважает, не хамит - значит, воспитанный, не
напивается до одурения - стало быть, порядочный, дарит цветы - вообще
прелесть! Паша предостерегал меня, но я думала, что он из-за неприязни к
Донату так говорит. Даже когда всплыла история с "Картинками", и он выгнал
Доната из нашего дома, я все еще не считала, что он прав. А сегодня
поняла: он тысячу раз прав! Я была нужна Донату как зайцу стоп-сигнал. Мой
папа был ему нужен, наши книги нужны, знакомства, связи Надежды Семеновны,
наш дом - "фирма", как он однажды выразился, - ему требовались. И что
самое дикое: я ведь не слепая была - видела, слышала, понимала. Но
почему-то считала, что это как бы параллельно идет и не влияет на его
отношение ко мне... Он умел быть ласковым, осторожным - с цыплятами нельзя
грубо обращаться, не то испугаются, убегут, или, чего доброго, окочурятся
до срока. Но сегодня как раз вышел срок, и я узнала, какой он осторожный.
Он меня ногой в живот бил. Сорочкин этот или Рубашкин - я не знаю как его,
- только разок меня по затылку треснул, да руки потом заламывал. А Донатик
ножкой меня в живот. Да с размаху, чтобы посильнее было! Вот как цыплят
свежевать надо...
Она в изнеможении откинулась на подушки.
Вошла Инна Антоновна, сердито посмотрела на Валентина:
- Вы соображаете, что делаете?
- Уже ухожу, - смутился Валентин.
- Все в порядке, Инна Антоновна, - не поднимая головы, с трудом
выдохнула Лариса. - У нас был неприятный, но очень нужный разговор. Для
меня нужный. И я благодарна Валентину Георгиевичу за этот разговор.
- У Валентина Георгиевича удивительная способность приходить с
неприятными разговорами и оставлять приятное впечатление о себе, - все еще
строго глядя на Валентина, сказала Инна Антоновна. - Будем надеяться, что
когда-нибудь он придет с приятным разговором.
- Постараюсь оправдать ваши надежды, - тушуясь под ее взглядом и
пятясь к двери, натянуто улыбнулся Валентин.
В гостиной Мандзюк беседовал о чем-то с Анной Семеновной. Только
сейчас Валентин разглядел ее как следует. Она была такая, какой ее описал
Сторожук: седовласая, прямая, как жердь, с тонкими белыми губами и
сердито-настороженным взглядом старой девы. Мандзюк говорил с ней вежливо,
но Анна Семеновна то и дело обиженно поджимала тонкие сухие губы. Когда
Валентин вошел в гостиную, разговор подходил к концу.
- Не понимаю вас, Анна Семеновна, хотя это уже не столь важно, - как
бы резюмируя все, что было перед тем сказано, заметил Мандзюк. - Но, быть
может, вы снизойдете до моего неслужебного любопытства?
- Мужчине этого не понять, - отрезала Анна Семеновна.
- Возможно вы правы, - неожиданно согласился Мандзюк. - Мужская
логика слишком прямолинейна.
Он уложил в свой "дипломат" какие-то металлические пластины,
обернутые газетой, встал, церемонно поклонился Анне Семеновне, сказал
Валентину:
- Идемте, товарищ капитан. Хозяевам надо прийти в себя после волнений
сегодняшнего вечера.
Уже в машине он чему-то улыбнулся, а затем обратился к Валентину:
- Чего не спрашиваешь об инкунабулах Яворского?
- Не вижу в том смысла. Завещания нет и, строго говоря, не было. А
коли так, пусть наследники сами разбираются.
- И все-таки хотя из любопытства.
- Хочешь, чтобы я спросил, кто и куда перепрятал инкунабулы?
- На этот вопрос не смогу ответить по той простой причине, что
лечебников двенадцатого века, некогда составлявших гордость библиотеки
профессора Яворского, уже не существует.
- Не понял, - насторожился Валентин.
- От них остались только серебряные переплеты, кстати, очень искусно
инкрустированные средневековыми чеканщиками. Хочешь взглянуть? Они в моем
портфеле.
Мандзюк потянулся за "дипломатом".
- Потом, - остановил его Валентин. - Но что стало с самими книгами?
- Анна Семеновна сожгла их. В кафельной печке, что стоит в ее
комнате.
- Сожгла?
- Еще месяц назад, когда поднялся шум вокруг этих лечебников. Она
обнаружила их случайно во время уборки, среди вороха старых журналов.
Догадалась, что они спрятаны кем-то из членов семьи, и решила таким вот
образом убрать этот камень преткновения.
- Она сошла с ума!
- Вначале я тоже так посчитал, но мое суждение было поспешным.
Скандал-то уже начался, и кто-то должен был подумать, чем он кончится.
Анна Семеновна подумала. Хорошо ли, худо ли, но подумала.
- Она призналась тебе?
- Еще месяц назад, сразу после того, как были сожжены книги, она
написала об этом в газету, которая опубликовала очерк Верхотурцева. Но по
каким-то соображениям не отправила письмо. А сегодня, едва я завел
разговор об исчезнувших лечебниках, передала мне письмо и переплеты, как
доказательство содеянного. Письмо маловразумительное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45