– Этот человек будет жить лишь до тех пор, пока не расскажет нам все, что он знает. Ты видела много ужасного, и я сожалею об этом. Но я сам совершу суд над ним, как подобает моему положению. Или ты, – тихо добавил он, обратившись к Элофу, когда они отозвали стражников. – Ибо у тебя тоже есть свои счеты с этим существом.
Элоф покачал головой.
– Ты имеешь право вершить суд, а я нет. И что бы там ни было раньше, сейчас я вижу перед собой лишь раненого старика.
Он наклонился над эквешцем, чтобы ослабить путы, и был вознагражден плевком в лицо за свое милосердие.
– Ты! Теперь я вспомнил тебя! – Эквешский вождь четко выговаривал сотранские слова, как будто его учили языку. – Прошло много лет, но я не забыл! Северный щенок, которого забрал с собой великий шаман…
Он жутко усмехнулся, и что-то заклокотало в его горле.
– Должен был убить тебя тогда, съесть твою печень… и его тоже, чтоб он сгнил! Это он довел меня до этого, меня и мой клан!
– Что? – с мрачной озадаченностью спросил Керморван. – Пощадив всего лишь одну жизнь?
– Нет, глупец! – выдохнул старик. Казалось, он наслаждался своими страданиями и хотел лишь излить переполнявший его яд на любого, кто станет слушать. – Он великий воин… даже ты узнаешь его мощь, когда встретишься с ним! Я еще не лишился разума… мы не отправились бы на юг так скоро и так далеко, не будь его воли. Зачем плыть на юг, когда в северных землях осталось так много мяса на костях? Слишком далеко, слишком рано, слишком мало сил…
– Тогда почему ты подчинился воле этого человека? – тихо спросил Керморван, опустившись на одно колено. – Он принадлежит к могущественному клану?
– Кланы! – Смех прозвучал как царапанье гвоздя по грифельной доске. – Он уничтожает кланы! Убивает вождей, извращает древние пути айка'я-ваша ! Хочет, чтобы мы объединились с Бобром, Орлом, Лягушкой, нашими старыми врагами, чтобы сокрушать силой множества, подобно Великому Льду. Многие согласились, я сказал «никогда», остальные – пока он не наберет силу. А потом настала ночь, когда все головы склонились перед ним… страх, которому ничто не может противостоять… клинок, не наносящий ударов… Мое проклятие и проклятия всех моих предков на нем и на вашем семени, собачий кал, скотоложцы, прибрежная падаль – Май'еша сикау'хаи …
Вождь сипло откашлялся и забормотал проклятия на родном языке.
– Куда направлялся ваш флот? – требовательно спросил Керморван. – Обратно домой?
Но старый эквешец отказался отвечать, даже когда Керморван приставил меч к его горлу, хотя по-прежнему сверкал желтыми глазами и быстро поворачивал голову из стороны в сторону, подобно древней ящерице. Он сказал все, что хотел, и более не собирался отвечать на вопросы.
– От него ничего не добьешься, – с сожалением сказал Керморван. – Лучше покончить с этим сейчас. Элоф, тебе больше нечего спросить… Элоф?
Элоф тяжело опустился на палубу и обхватил голову руками.
– Что с тобой стряслось? – поинтересовался Керморван.
– Ты слышал его слова, – прошептал Элоф, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. – Тот человек, тот великий шаман – страх, которому ничто не может противостоять, клинок, не наносящий ударов, – Керморван, он был моим мастером! И я своими руками выковал этот меч!
Старый вождь тоже все слышал и понял. Его хриплый клекочущий смех вознесся к небу.
– Тогда пусть твой собственный клинок поразит тебя! Пусть груди твоих дочерей наполнят наши пиршественные котлы…
Но Керморван был не тем человеком, с которым можно шутить. С потемневшим от гнева лицом он резко обернулся. Элоф услышал свист клинка, а затем глухой удар, когда лезвие рассекло плоть – один, два, три раза. Смех сменился протяжным, воем, затем бессмысленным бульканьем и стих. Женщины разразились восторженными воплями, и один голос выкрикнул: «Его смерть была нелегкой!»
– Бросьте эту падаль за борт! – отрезал Керморван. Наклонившись к Элофу, он помог кузнецу встать. – В отличие от тебя я не понял всего, что слышал. Ты расскажешь об этом позже, когда мы сможем остаться наедине. Но сейчас скажу одно: я не вижу в тебе великого зла. Если что-то, сделанное твоими руками, было обращено к дурной цели – что ж, кому, как не тебе, следует исправить содеянное? Подумай об этом!
Через два дня после морского боя корсарский корабль проплыл между высокими утесами северной бухты, зарылся носом глубоко в серебристый песок пляжа и остановился с протяжным скрипом, словно человек, удовлетворенно вздыхающий после тяжкой работы. На берегу развели огромный костер, и утомленные корсары легли спать, пока женщины готовили еду и грели вино, взятое из эквешских бочек. Затем началось пиршество. Уединенный берег огласился буйными криками и песнями. Элофа, который поначалу сидел отдельно от остальных, принимали как брата и поили вином, восхваляя его мужество и мощные удары, расчистившие путь для абордажной команды. Он был самым молодым из них и довольно хорош собой, а потому привлекал внимание многих женщин, особенно помоложе. Они мимолетно прижимались к нему, обвивали руками за шею или увлекали в неистовые пляски вокруг костра. Это не смущало Элофа, ибо вино приглушило темные мысли, и за всю свою жизнь он мало что знал о женщинах. Лицо Кары какое-то время вставало перед ним в языках пламени, но он мог чувствовать руки, обвивавшие его шею, а губы, прижимавшиеся к его губам, были живыми и теплыми. Пары подогретого вина затуманили его разум, словно дыхание на стекле. Он зашатался, и две девушки поддержали его – одна худая и рыжая, другая плотно сбитая и темноволосая, с яркими глазами, в которых сверкало обещание. Вино держало весь лагерь в своей хватке, воздвигнув крепкую стену против ужасов последних дней и открывая путь к новым утехам. Корсары знали мало ограничений, а женщины утратили то немногое, что у них было, после резни и похищения. Вскоре теплый песок наполнился обнаженными телами, извивавшимися в прихотливом танце, глухими ко всему, кроме своей внутренней потребности. Элоф пошатывался и бродил среди девушек, бессмысленно хохоча и дрожа от возбуждения. Они отвели его в небольшую пещеру у подножия утеса и осторожно опустили на сухой песок. Их одежды, рваные и оскверненные смертью во многих формах, упали рядом, оставив лишь живую плоть и горячую кровь. Тьма и блаженное забытье струились в жилах Элофа, шумели в его голове. Он сознавал лишь прикосновения теплой плоти, окружавшей его, влажную кожу, трепетавшую под его пальцами или прижимавшуюся к его телу. Груди раскачивались над ним, словно спелые фрукты, и он припадал к ним жадными губами. Он поворачивался от одной женщины к другой, принимая и раздавая животные ласки. И однако, когда их дыхание учащалось, когда ослепительное пламя с ревом поднималось на небывалую высоту, а удары молота разбрасывали искры, сплавлявшие воедино сплетенные тела, он видел перед собой Кару и обнимал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113