Словно
погасили их. Не зря в грандиозном "Красном колесе"
многим читателям интереснее всего были подборки прессы времен
германской войны и Февраля. А если бы читатели эти могли легко и
спокойно ознакомиться с подлинниками газет? Я уж не говорю о
"Детях Арбата", где, попервоначалу, лирику хотелось
пролистывать поскорее как нечто лишнее, ища, что же, в натуре,
Поскребышев сказал Ежову и как Каменева - или Зиновьева,
пес их теперь разберет, все осточертели,- кормили в камере
селедкой и не давали пить. А когда ежовы и поскребышевы поперли
из всех щелей, оказалось, что, кроме лирики, в художественном
произведении читать нечего, и самая сильная сцена в
книге - пожалуй, та, где умная, интеллигентная героиня
выжаривает из себя плод, жертвуя и собой, и будущим ребенком
своим ради любимого мелкого мерзавца, которого, пользуясь
выражением Стругацких, "и к ногтю-то взять срамно", а
про смелого, честного, нуждающегося в помощи человека думает
лишь в том смысле, что нечуткий он, эгоистичный. Вот объект
литературы. Не надстроечный, а базисный.
Противостояние индивидуума и властных структур в отлаженном
демократическом обществе будет интересовать словесность лишь в
той мере, в какой оно способно обеспечить бойкий сюжет,
напряженную интригу - да и то лишь для какого-нибудь
политического детектива или памфлета. Кто интересуется этим
противостоянием всерьез - читает серьезную историческую и
социологическую литературу, которой в тоталитарном обществе не
было и быть не могло. Серьезная художественная литература уже не
опускается до подобных проблем. Они - удел узкой группы
профессиональных политиков и ученых; организуя текст вокруг них,
рискуешь оказаться интересным в самом лучшем случае лишь для
этого узкого круга и попросту прогоришь с тиражом. Обычный
человек, от которого только и зависит успех - а,
следовательно, и коммерческий успех - о таких вульгарных
вещах не думает.
А о чем он думает?
О себе.
Обычный человек в стабильном обществе, когда он не озабочен
добыванием хлеба насущного и пальбой на улицах, думает более
всего о себе. Он не рвется измышлять новый мир, потому что и в
старом может порулить в ближайший магазин - семь минут
езды - и без очереди, по действительно доступной цене,
купить кухонный комбайн. И переживает он, если не переживает
смерть близких, угрозу войны или неизбежный арест, главным
образом то болезненное трение, которое возникает на неровностях,
гранях и выступах его вдруг оказавшегося очень сложным
внутреннего мира в процессе каждодневного его просачивания и
продавливания через мир внешний. Чем более мир внешний
благополучен, тем более объекты переживаний у человека
сдвигаются внутрь.
Поэтому и художественная литература, которая тщится остаться
человековедением, но в то же время уже лишена или уже почти
лишена архаических функций, в своих стараниях достигнуть
резонанса с душой потребителя тоже сдвигается внутрь
индивидуума. Мало того, в стремлении остаться интересной и
захватывающей - а следовательно, и покупаемой - она
стремится опередить потребителя в его погружении в себя. Она
накручивает тонкости и сложности на, что называется, пустом
месте. Она прорывается в подсознание, в извращения. С точки
зрения поэта, который больше, чем поэт, она только и знает, что
бесится с жиру и лезет во всевозможную грязь.
Потому что у нее не осталось иного объекта. Не осталось иной
функции, кроме как расковыривать подноготную всех желаний, черт
характера, поступков - опускаясь насколько возможно
глубже, вплоть до физиологии, вплоть до того предела, за которым
начинаются темные, клубящиеся бездны, невыразимые словами. И
переживания, индуцируемые такими текстами, сродни переживаниям
пациента в кабинете психотерапевта. Сначала - тревога от
первых прикосновений, потом - страх, отвращение, отчаяние,
когда болезненный узел нащупан, и наконец - облегчение,
катарсис: узел вскрыт, назван, разъяснен, разрублен...
Из коллективного агитатора и пропагандиста литература становится
коллективным психоаналитиком. Но отнюдь не для того, чтобы
лечить. За лечение как таковое деньги получают врачи. Литература
получает деньги за то, что заставляет потребителя ощущать
сладкую боль мимолетного понимания себя.
Есть и другая грандиозная группа переживаний, не менее важных,
чем переживания углубляющие и усугубляющие. Это отвлекающие,
развлекающие, экранирующие от реальности переживания. Они не
дают людям сходить с ума, зацикливаясь на болячках реальности.
Ведь даже в благополучном обществе - а подчас в
благополучном обществе тем более - человек, каждочасно
сосредоточенный на своих проблемах и болячках очень быстро
слетает с катушек. Когда человек еще, так сказать, практически
здоров, но уже мрачноват, занудноват, ни о чем, кроме
собственных невзгод, разговаривать не может, что первым делом
прописывают спокон веку врачи? Перемену обстановки. Смену
впечатлений. Но прогуляться на Гавайи - Багамы не вдруг
решишься. А если есть возможность отвлечься на час-другой
ежевечерне, глядишь, и вовсе не придется тратить честно
наворованные миллионы на поездку к морю.
Индуцированием экранирующих переживаний занимается
развлекательная литература.
Здесь успех - а, следовательно, и коммерческий
успех - достигается прямо противоположным образом: как
можно большим уходом от действительности. Уход может достигаться
по разному: от юмора и гротеска через детектив, фантастику,
абсурд к каким-нибудь психоделическим изыскам. Но суть
одна - максимально условный, подчас сам по себе
парадоксальный фон, упрощенный или, во всяком случае, резко
сдвинутый по какой-нибудь из фаз язык и максимально усложненный,
насыщенный до предела скачками и курбетами событий сюжет. Чем
легче проглатывается такой текст, тем основательнее он вытесняет
из сознания потребителя реальность с ее сложностями и
неприятностями. Чем интенсивнее индуцируемые переживания по
условным, игровым поводам, тем сильнее эмоциональный резонанс
текста с неизбывным желанием любого индивидуума снова, как в
детстве, быть способным на любой подвиг, простым, смелым,
цельным, безукоризненным, напрочь лишенным вообще всякого
подсознания.
Ясно, что подобное чисто художественное функционирование в обеих
своих ипостасях выглядит малопрельстительным для большинства
российских писателей. Представление о почти космической роли
литературы вошло в кровь и плоть культуры. Сеятелю Разумного,
Доброго и Вечного переквалифицироваться в сортировщика ли
грязного белья, в массовика ли затейника одинаково тошно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
погасили их. Не зря в грандиозном "Красном колесе"
многим читателям интереснее всего были подборки прессы времен
германской войны и Февраля. А если бы читатели эти могли легко и
спокойно ознакомиться с подлинниками газет? Я уж не говорю о
"Детях Арбата", где, попервоначалу, лирику хотелось
пролистывать поскорее как нечто лишнее, ища, что же, в натуре,
Поскребышев сказал Ежову и как Каменева - или Зиновьева,
пес их теперь разберет, все осточертели,- кормили в камере
селедкой и не давали пить. А когда ежовы и поскребышевы поперли
из всех щелей, оказалось, что, кроме лирики, в художественном
произведении читать нечего, и самая сильная сцена в
книге - пожалуй, та, где умная, интеллигентная героиня
выжаривает из себя плод, жертвуя и собой, и будущим ребенком
своим ради любимого мелкого мерзавца, которого, пользуясь
выражением Стругацких, "и к ногтю-то взять срамно", а
про смелого, честного, нуждающегося в помощи человека думает
лишь в том смысле, что нечуткий он, эгоистичный. Вот объект
литературы. Не надстроечный, а базисный.
Противостояние индивидуума и властных структур в отлаженном
демократическом обществе будет интересовать словесность лишь в
той мере, в какой оно способно обеспечить бойкий сюжет,
напряженную интригу - да и то лишь для какого-нибудь
политического детектива или памфлета. Кто интересуется этим
противостоянием всерьез - читает серьезную историческую и
социологическую литературу, которой в тоталитарном обществе не
было и быть не могло. Серьезная художественная литература уже не
опускается до подобных проблем. Они - удел узкой группы
профессиональных политиков и ученых; организуя текст вокруг них,
рискуешь оказаться интересным в самом лучшем случае лишь для
этого узкого круга и попросту прогоришь с тиражом. Обычный
человек, от которого только и зависит успех - а,
следовательно, и коммерческий успех - о таких вульгарных
вещах не думает.
А о чем он думает?
О себе.
Обычный человек в стабильном обществе, когда он не озабочен
добыванием хлеба насущного и пальбой на улицах, думает более
всего о себе. Он не рвется измышлять новый мир, потому что и в
старом может порулить в ближайший магазин - семь минут
езды - и без очереди, по действительно доступной цене,
купить кухонный комбайн. И переживает он, если не переживает
смерть близких, угрозу войны или неизбежный арест, главным
образом то болезненное трение, которое возникает на неровностях,
гранях и выступах его вдруг оказавшегося очень сложным
внутреннего мира в процессе каждодневного его просачивания и
продавливания через мир внешний. Чем более мир внешний
благополучен, тем более объекты переживаний у человека
сдвигаются внутрь.
Поэтому и художественная литература, которая тщится остаться
человековедением, но в то же время уже лишена или уже почти
лишена архаических функций, в своих стараниях достигнуть
резонанса с душой потребителя тоже сдвигается внутрь
индивидуума. Мало того, в стремлении остаться интересной и
захватывающей - а следовательно, и покупаемой - она
стремится опередить потребителя в его погружении в себя. Она
накручивает тонкости и сложности на, что называется, пустом
месте. Она прорывается в подсознание, в извращения. С точки
зрения поэта, который больше, чем поэт, она только и знает, что
бесится с жиру и лезет во всевозможную грязь.
Потому что у нее не осталось иного объекта. Не осталось иной
функции, кроме как расковыривать подноготную всех желаний, черт
характера, поступков - опускаясь насколько возможно
глубже, вплоть до физиологии, вплоть до того предела, за которым
начинаются темные, клубящиеся бездны, невыразимые словами. И
переживания, индуцируемые такими текстами, сродни переживаниям
пациента в кабинете психотерапевта. Сначала - тревога от
первых прикосновений, потом - страх, отвращение, отчаяние,
когда болезненный узел нащупан, и наконец - облегчение,
катарсис: узел вскрыт, назван, разъяснен, разрублен...
Из коллективного агитатора и пропагандиста литература становится
коллективным психоаналитиком. Но отнюдь не для того, чтобы
лечить. За лечение как таковое деньги получают врачи. Литература
получает деньги за то, что заставляет потребителя ощущать
сладкую боль мимолетного понимания себя.
Есть и другая грандиозная группа переживаний, не менее важных,
чем переживания углубляющие и усугубляющие. Это отвлекающие,
развлекающие, экранирующие от реальности переживания. Они не
дают людям сходить с ума, зацикливаясь на болячках реальности.
Ведь даже в благополучном обществе - а подчас в
благополучном обществе тем более - человек, каждочасно
сосредоточенный на своих проблемах и болячках очень быстро
слетает с катушек. Когда человек еще, так сказать, практически
здоров, но уже мрачноват, занудноват, ни о чем, кроме
собственных невзгод, разговаривать не может, что первым делом
прописывают спокон веку врачи? Перемену обстановки. Смену
впечатлений. Но прогуляться на Гавайи - Багамы не вдруг
решишься. А если есть возможность отвлечься на час-другой
ежевечерне, глядишь, и вовсе не придется тратить честно
наворованные миллионы на поездку к морю.
Индуцированием экранирующих переживаний занимается
развлекательная литература.
Здесь успех - а, следовательно, и коммерческий
успех - достигается прямо противоположным образом: как
можно большим уходом от действительности. Уход может достигаться
по разному: от юмора и гротеска через детектив, фантастику,
абсурд к каким-нибудь психоделическим изыскам. Но суть
одна - максимально условный, подчас сам по себе
парадоксальный фон, упрощенный или, во всяком случае, резко
сдвинутый по какой-нибудь из фаз язык и максимально усложненный,
насыщенный до предела скачками и курбетами событий сюжет. Чем
легче проглатывается такой текст, тем основательнее он вытесняет
из сознания потребителя реальность с ее сложностями и
неприятностями. Чем интенсивнее индуцируемые переживания по
условным, игровым поводам, тем сильнее эмоциональный резонанс
текста с неизбывным желанием любого индивидуума снова, как в
детстве, быть способным на любой подвиг, простым, смелым,
цельным, безукоризненным, напрочь лишенным вообще всякого
подсознания.
Ясно, что подобное чисто художественное функционирование в обеих
своих ипостасях выглядит малопрельстительным для большинства
российских писателей. Представление о почти космической роли
литературы вошло в кровь и плоть культуры. Сеятелю Разумного,
Доброго и Вечного переквалифицироваться в сортировщика ли
грязного белья, в массовика ли затейника одинаково тошно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46