Даже стоял всегда на сцене как-то боком к публике. И вдруг прорвало. Сурово развернулся, глаза безумные сверкнули, боднул башкой липкий воздух, прибор звукочувствительный качнулся, и раз, два, три — ток побежал по проводам, взорвалась бомбочка:
Пока я твой,
На часы не смотри,
Люби меня раз,
Люби меня два,
Люби меня три.
Что и говорить, чудовищной, немыслимой выходкой Лени Зухны, гитариста школьного вокально-инструментального ансамбля, был омрачен, погублен прекрасный вечер. Бал без напитков, но с официальной частью в ярких огнях зала и неофициальной в полутьме фойе. Насмарку все старания педколлектива.
Такой дебют.
Ведь целый год до этого афронта всем и вся пел только Анатолий Кузнецов. "Даром преподаватели" и "Только не надо переживать" довольно ловко выводил, при этом успевая правой рукой на пианино тренькать, а левой раскочегаривать электросвиристелку «Юность». Никогда не подводил. Поэтому-то, между прочим, и получал легко ключи от маленькой каморки с видом на грязную теплицу, где перламутровые инструменты и черные колонки прятались от посторонних глаз. Ума хватало на публике три раза в год рапортовать положенным набором, чтоб не стесняясь оттягиваться вечерами и по выходным в узком и тесном помещении.
И как уж так случилось, что историческая память о кулаках и плетках, воде и хлебе не остановила, — загадка той поры, когда вместо луны на небе сияло лицо певца, готового под музыку упасть и умереть.
Если струна умолкнет,
Тушите свет, тушите свет.
Зух, между прочим, предложил:
— Ну что, Кузнец, не дать ли нам всем им разок просраться?
А Толя, вместо того, чтобы от необдуманного шага удержать товарища, общественно-полезной работой над недостатками увлечь:
— Ты знаешь, Леня, по-моему, у тебя первая опять не строит.
Вдруг взял, да и кивнул:
— Ну… пару песен… наверно, можно вставить в середину…
Конечно, наивно понадеялся, что в самый пыл и жар, разгар всеобщей танцевальной бани, проскочит. Свои оттянутся, чужие не заметят.
И, кстати, сначала все шло по плану.
Ведь у завуча Надежды Ниловны Шкотовой вместо глаз ромашики, на свет, конечно, реагируют, но видят только мушек да комаров на сером фоне. Мелкие уши предназначены не для приема звуков, а суть прибор, которым измеряют температуру и давление. Ваткой всегда заложены, чтобы не сбилась калибровка. Так что кикимора, вооруженная всего лишь обонянием и осязанием, момент великий, исторический прошляпила. Миг ослепительный, когда внезапно приятный мягкий тенор сменился резким, ломким баритоном.
Один раз в жизни Егор Георгиевич Старопанский доверил дуре проведение мероприятия. Не проследил лично. О школе думал. Каких-то лишних двадцать минут в президиуме просидел. Задержал, заговорил, беседой увлек зам. генерального директора шефствующей станции. Железо для новой крыши уже блестело перед глазами во всю ширь своих погонных метров. И вдруг такое!
О, дура, коза, идиотка!
Что ж, оплошала. Парафин. Три икса казенной будки поворотив к вертлявой словеснице Жанне Вилиновне, серьезно интересовалась:
— Который час?
Кусок несчастья, макушкой ощущая ненормальный ритм, вообразил, что наглецы нарушили порядок исполненья номеров. На утвержденную программу покусились. Не в заключенье вечера, а в середине стали наяривать нам чуждый, но любимый молодежью танец. Быструю песню "День рождения" на английском языке.
А вылетел из зала в фойе разгневанный и потный Егор Георгиевич и сразу понял, в чем ужас и кошмар происходящего. Чудовищная песня. Дикая, не наша, отрицательная звучит на русском, великом и могучем, языке.
Пусть возьмут себе свою правду,
Нам останется сладкая ложь.
Исключить! Всех выгнать! Завтра же. С волчьим билетом.
Мысль билась в голове, как птичка. Гнала директора вперед. Слюна кипела, кровь стучала. Кулаки наливались нержавейкой, когда Егор Георгиевич к эстраде пробивался. Пер в самый дальний угол холла, коллоидный раствор, взбесившуюся протоплазму разрезал. Расшвыривая мальчиков и девочек, рехнувшихся от неразрывного единства музыки и слов.
Зачем тебе верить в завтра,
Если сегодняшний день хорошо.
Короче, подвел гипоталамус, надпочечники подкачали, от гнева ослеп, оглох товарищ Старопанский. Просто озверел, прорвавшись сквозь толпу детишек внезапно, потерявших стыд и срам. Так непростительно завелся, что, прекращая безобразие, сломал несчастному поэту ногу. В день триумфального дебюта. Ребенку кости бедра!
Ай, ай, ай!
Свет притушили, но скорая с мигалкой и сиреной факт зафиксировала.
Пришлось прикидываться, дурака валять, вилять хвостом. Ограничиться не полумерами, а четвертушками, восьмушками, какой-то жалкой имитацией воспитательной работы. Беседа, выговор, неплановая двойка. А что сделаешь? Повстанец, партизан паршивый, не в ПТУ кантуется на Южном, а продолжает обученье в центральной школе номер три. Подлец, на костылях притащится и железяки демонстративно кинет в проходе между партами. Герой, неприкасаемый.
Причем не он один. Три других фигуранта истории тоже свое не упустили. Ходили по школе с масляными рожами, свинопасы. Еще бы, подмигиванье, дружеские тычки, шесть букв мальчишеского восхищения при свете дня. Это как грамота. А девичьи губы в глухих закутках у спортзала и кабинета химии — печать и роспись.
Конечно, и Толя Кузнецов ощущал, что "после тех самых танцев" грудь у него вся оказалась в звездах и медалях. Приятная тяжесть славы не могла не радовать. И он с улыбкой начинал свой день. А вот заканчивал со смутной тревогой. Свист директорских конечностей не забывался. От вибрации начальственного тела, вращенья глаз и перегретого дыханья в сердце Кузнеца все-таки заговорила кровь предков. Некогда алую, бившую фонтаном, химия азиатской жизни сделала синим молоком. А молоко скисает быстро. И если в душе Толи все еще пел шаман с лицом круглым, как бубен, то в его брюхе уже завелась жаба.
Костлявый Ленчик заметил это очень быстро.
— Ты что-то бздеть стал сильно, Толя.
— Нет, я просто должен идти, я маме обещал быть дома в девять.
На что Зух отвечал кривой ухмылкой. Он ничего никому не обещал. Некому было, да и все.
Дерзкий подросток, колючий и худой, рос без матери. Его вихры не знали нежных прикосновений теплых рук. И нос не терся никогда о пахнущий корицей мамин фартук.
А все потому, что Ленин отец, безродный Иван Зухны, сын прачки и машиниста, влюбился летом шестидесятого в профессорскую дочь, еврейку, Лилю Рабинкову. Студент художественного училища, подающий надежды график, зашел с этюдником в медпункт совхоза "Свет победы" и там увидел городскую практикантку, зеленоглазую девчонку в белом халате. С той самой минуты на его портретах доярки, скотницы и крановщицы — все разом стали на одно лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Пока я твой,
На часы не смотри,
Люби меня раз,
Люби меня два,
Люби меня три.
Что и говорить, чудовищной, немыслимой выходкой Лени Зухны, гитариста школьного вокально-инструментального ансамбля, был омрачен, погублен прекрасный вечер. Бал без напитков, но с официальной частью в ярких огнях зала и неофициальной в полутьме фойе. Насмарку все старания педколлектива.
Такой дебют.
Ведь целый год до этого афронта всем и вся пел только Анатолий Кузнецов. "Даром преподаватели" и "Только не надо переживать" довольно ловко выводил, при этом успевая правой рукой на пианино тренькать, а левой раскочегаривать электросвиристелку «Юность». Никогда не подводил. Поэтому-то, между прочим, и получал легко ключи от маленькой каморки с видом на грязную теплицу, где перламутровые инструменты и черные колонки прятались от посторонних глаз. Ума хватало на публике три раза в год рапортовать положенным набором, чтоб не стесняясь оттягиваться вечерами и по выходным в узком и тесном помещении.
И как уж так случилось, что историческая память о кулаках и плетках, воде и хлебе не остановила, — загадка той поры, когда вместо луны на небе сияло лицо певца, готового под музыку упасть и умереть.
Если струна умолкнет,
Тушите свет, тушите свет.
Зух, между прочим, предложил:
— Ну что, Кузнец, не дать ли нам всем им разок просраться?
А Толя, вместо того, чтобы от необдуманного шага удержать товарища, общественно-полезной работой над недостатками увлечь:
— Ты знаешь, Леня, по-моему, у тебя первая опять не строит.
Вдруг взял, да и кивнул:
— Ну… пару песен… наверно, можно вставить в середину…
Конечно, наивно понадеялся, что в самый пыл и жар, разгар всеобщей танцевальной бани, проскочит. Свои оттянутся, чужие не заметят.
И, кстати, сначала все шло по плану.
Ведь у завуча Надежды Ниловны Шкотовой вместо глаз ромашики, на свет, конечно, реагируют, но видят только мушек да комаров на сером фоне. Мелкие уши предназначены не для приема звуков, а суть прибор, которым измеряют температуру и давление. Ваткой всегда заложены, чтобы не сбилась калибровка. Так что кикимора, вооруженная всего лишь обонянием и осязанием, момент великий, исторический прошляпила. Миг ослепительный, когда внезапно приятный мягкий тенор сменился резким, ломким баритоном.
Один раз в жизни Егор Георгиевич Старопанский доверил дуре проведение мероприятия. Не проследил лично. О школе думал. Каких-то лишних двадцать минут в президиуме просидел. Задержал, заговорил, беседой увлек зам. генерального директора шефствующей станции. Железо для новой крыши уже блестело перед глазами во всю ширь своих погонных метров. И вдруг такое!
О, дура, коза, идиотка!
Что ж, оплошала. Парафин. Три икса казенной будки поворотив к вертлявой словеснице Жанне Вилиновне, серьезно интересовалась:
— Который час?
Кусок несчастья, макушкой ощущая ненормальный ритм, вообразил, что наглецы нарушили порядок исполненья номеров. На утвержденную программу покусились. Не в заключенье вечера, а в середине стали наяривать нам чуждый, но любимый молодежью танец. Быструю песню "День рождения" на английском языке.
А вылетел из зала в фойе разгневанный и потный Егор Георгиевич и сразу понял, в чем ужас и кошмар происходящего. Чудовищная песня. Дикая, не наша, отрицательная звучит на русском, великом и могучем, языке.
Пусть возьмут себе свою правду,
Нам останется сладкая ложь.
Исключить! Всех выгнать! Завтра же. С волчьим билетом.
Мысль билась в голове, как птичка. Гнала директора вперед. Слюна кипела, кровь стучала. Кулаки наливались нержавейкой, когда Егор Георгиевич к эстраде пробивался. Пер в самый дальний угол холла, коллоидный раствор, взбесившуюся протоплазму разрезал. Расшвыривая мальчиков и девочек, рехнувшихся от неразрывного единства музыки и слов.
Зачем тебе верить в завтра,
Если сегодняшний день хорошо.
Короче, подвел гипоталамус, надпочечники подкачали, от гнева ослеп, оглох товарищ Старопанский. Просто озверел, прорвавшись сквозь толпу детишек внезапно, потерявших стыд и срам. Так непростительно завелся, что, прекращая безобразие, сломал несчастному поэту ногу. В день триумфального дебюта. Ребенку кости бедра!
Ай, ай, ай!
Свет притушили, но скорая с мигалкой и сиреной факт зафиксировала.
Пришлось прикидываться, дурака валять, вилять хвостом. Ограничиться не полумерами, а четвертушками, восьмушками, какой-то жалкой имитацией воспитательной работы. Беседа, выговор, неплановая двойка. А что сделаешь? Повстанец, партизан паршивый, не в ПТУ кантуется на Южном, а продолжает обученье в центральной школе номер три. Подлец, на костылях притащится и железяки демонстративно кинет в проходе между партами. Герой, неприкасаемый.
Причем не он один. Три других фигуранта истории тоже свое не упустили. Ходили по школе с масляными рожами, свинопасы. Еще бы, подмигиванье, дружеские тычки, шесть букв мальчишеского восхищения при свете дня. Это как грамота. А девичьи губы в глухих закутках у спортзала и кабинета химии — печать и роспись.
Конечно, и Толя Кузнецов ощущал, что "после тех самых танцев" грудь у него вся оказалась в звездах и медалях. Приятная тяжесть славы не могла не радовать. И он с улыбкой начинал свой день. А вот заканчивал со смутной тревогой. Свист директорских конечностей не забывался. От вибрации начальственного тела, вращенья глаз и перегретого дыханья в сердце Кузнеца все-таки заговорила кровь предков. Некогда алую, бившую фонтаном, химия азиатской жизни сделала синим молоком. А молоко скисает быстро. И если в душе Толи все еще пел шаман с лицом круглым, как бубен, то в его брюхе уже завелась жаба.
Костлявый Ленчик заметил это очень быстро.
— Ты что-то бздеть стал сильно, Толя.
— Нет, я просто должен идти, я маме обещал быть дома в девять.
На что Зух отвечал кривой ухмылкой. Он ничего никому не обещал. Некому было, да и все.
Дерзкий подросток, колючий и худой, рос без матери. Его вихры не знали нежных прикосновений теплых рук. И нос не терся никогда о пахнущий корицей мамин фартук.
А все потому, что Ленин отец, безродный Иван Зухны, сын прачки и машиниста, влюбился летом шестидесятого в профессорскую дочь, еврейку, Лилю Рабинкову. Студент художественного училища, подающий надежды график, зашел с этюдником в медпункт совхоза "Свет победы" и там увидел городскую практикантку, зеленоглазую девчонку в белом халате. С той самой минуты на его портретах доярки, скотницы и крановщицы — все разом стали на одно лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57