Панцирная сетка потрескивала, но громко скрипнуть не решалась. Патронов не было. Гранаты кончились. Только початый огнетушитель портвейна на столе. Комната узкая и руки длинные, а не дотянешься. Ток крови в организме останавливался. Пульс замирал.
— Ким, падла! — рявкнул Госстрах, как настоящий политрук, собрав последние остатки сил. Шаркнул кулаками по обоям. Трамваем переехали Потомка. Автобусом. Бетоном залили, забутили в основание монумента дружбе народов. Нет человека. И денег нет.
Кормил, поил. Последние пару недель только за счет Потомка и жил. Существовал Иван. И не стеснялся. Два года пыль глотал, базис закладывал решениями и резолюциями, а Кимка бабки стриг. Командир комсомольско-молодежной дружины. Надстройкой пользовался, пятерки да десятки срезал у входа в дискотеку. Бывало, закурить не мог под занавес. Не знал какая птица из кармана выпорхнет, увяжется за сигаретой. Полсотни рассыпухой? Сотня? Нормально выходило. Но только больше измусоленной тридцатки не отстегнул ни разу. Потомок Чингисхана. Задница.
Исчез и ни копейки не оставил. Общих. Добытых в борьбе, в трудах. Остались только собственные, личные, шесть рубчиков. Грудь грели неразменными весь май, а вчера в один момент уполовинились. Собака, и та начнет кусаться от тоски, от безнадежности. А Ваня хотел просто выпить.
Еще один стаканчик накатить. Но если вдогонку утренним законным послать еще внеплановые двести, получится дыра. Искра малиновая погаснет средь бела дня. Не пережить. А если тяпнуть в полдник по часам, по графику, согласно диетической системе не дать конечностям остыть, то что останется на вечер? Шиш? Зеленая тоска пустой бутылки. Всю ночь смотреть через нее как через линзу телескопа на подлую луну? Колхозную репу? Не пережить!
А сдать пушнину честь не позволяла. Все винно-водочные ноты, от ре до соль, из шкафа вымести. Снести в консерваторию, подвальчик за детским садом. Не мог. Закалка, закваска не позволяла. Тимоха бы не принял, не одобрил.
— Марку держи, — учил, — фасон прежде всего.
Учил, учил и бросил. Или испытывает? На крепость, зрелость проверяет Ивана Закса? Госстрах не мог понять. Сидел и думал, а может быть, действительно, все дело в дозе. В неправильном накате. Быстро догнаться, и солнце засияет, и птички запоют? Эээх!
Петь не запели, но клювом деликатно постучали в дверь.
— Кто там? — даже немного растерялся Ваня. Не смог поверить в чудо. Мгновенный терапевтический эффект.
— Из деканата, — чирикнули за дверью.
Переступая через брюки, забыв постель заправить и рубаху натянуть, Ванюша делает три безотчетных шага. Источник звука существует.
— Да открывай же, Ваня… Распишись вот тут…
Действительно Натуля, из деканата. Нескромные глазенки и две сопелочки в носу.
— Где расписаться? — вертит Иван в руках, рассматривает пару одинаковых узких бумажек.
— Ну, там вот, видишь, где "получил".
— А, тут… понятно…
— Мне эту, а тебе вот эту, — еще раз щелкнули, сфотографировали масляные шарики, зрачочки безволосую, бледную Ванину плоть, и застучали каблучки.
Повестка.
"Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по Вашей просьбе."
Вникал, вникал и вдруг подпрыгнул! Разобрались! Родные, милые! Очнулись. Дошло, кто здесь за Родину, как Александр Матросов, а кто фашист с гранатой и отравляющими газами. Стрельнул коленками, пальцами хрустнул. Присел, взмахнул руками. Муть, пелену рассеял. Из тьмы сомнений вынырнул в полную ясность светлого дня.
Сто граммов ровно. Точнее сто пятьдесят. Налил и тотчас замахнул. Укрепил линию горизонта, созвездия расставил по местам, и точка. Бриться, мыться и приводить носки в порядок.
День обещал фанфары и фейерверк. Луна мерцала, как медаль. Солнце горело, словно орден.
Темечком чувствовал. Под кепкой. Крупными позвонками шеи. Белой и бритой. Товарищ младший лейтенант. Виктор Михайлович Макунько достойно нес свой пролетарский, серенький картуз на высоте метр восемьдесят шесть. Он шел упругим шагом вдоль Советского проспекта, и манекены в витринах «Тканей» салютовали. Народные артисты смотрели одобрительно с пластиночных конвертов. Как комсостав. Кивали, качали головами с высокой трибуны магазина «Звездочка». Сурки и барсуки ходили на задних лапах. Крестьяне и рабочие махали орудьями труда. Гармони и баяны пели в окнах краеведческого музея. А на углу Весенней блестела пушка. Мортира Ермака. Как и положено парадному экземпляру, с законопаченным стволом.
Все ликовало. И флора, и фауна, и человеческий фактор. Ждали и предвкушали. Сегодня свершится правосудие. Разящий меч настигнет негодяев. Шило вонзится в мякоть погона. Мокрые звездочки, шипя, взрываясь, пузырясь углекислотой, украсят плечи Виктора Михайловича.
Впрочем, едва ли. Они будут сухими. Обе. Остроконечными, шершавыми. Пробка не полетит Белкой и Стрелкой. Пена не будет, как тепло и звукопоглотитель, наполнять хрусталь. У лейтенанта Макунько нет в областном управлении товарищей. Одни лишь злопыхатели, наушники, завистники. Прочь. Виктор Михайлович сядет с мамой за кухонный стол. Разрежет торт. Чайку нальет. И будет ждать звонка, горячих, быстрых трелей. Межгород.
Он не чета тут всем. В этом шахтерском захолустье проездом. Случайно. Временно. Проходит проверку на расовую чистоту. На генетическую полноценность. Мама старшего лейтенанта однажды оступилась. Ошиблась. Дочка стального комиссара, племянница начлага, сестра перспективного следователя в косоворотые пятидесятые успела, втюхалась в чубатого красавчика. Расписалась с мягкотелым и слабодушным офицериком хрущевского призыва, который неверно распорядился таким счастьем. Пропил. Рыжий. Все сжег, и ум, и честь, и совесть. Даже святое. Бордовый коленкор. Меч Пересвета, щит Челубея.
Такая отягощенная наследственность. Славную, девичью фамилию родительница вернула при разводе, а семилетнего потомка на косточки уже не разберешь. Инспекция, прямое визуальное выявление порчи и повреждений породы невозможно. Только мичуринское терпение. Время могло выявить дистанцию, расставить по местам яблоню и яблоко. А оно было у Олега Андреевича Макунько. Ныне уже столичного полковника. Работника центрального аппарата. Поступлению в училище способствовал, а вот на распределение влиять не стал. Лишь после него подмигнул. Бровью слегка повел. Чтобы уже здесь, в Южносибирске, дали племяннику дело, где можно проявить себя. Характер показать.
И стал Виктор Михайлович куратором высшего учебного заведения. Рыбное место. Самое логово. Десять тысяч одних только очников. Плюс сторублевые ассистенты, плюс преподы от младшего до старшего, и профессура сверху. Нерестятся буквально через день. Только успевай докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57