Она несла маленькую жестяную лампу, прикрывая огонь просвечивающей розовой ладонью. Иван Ильич не удивился, увидев Дашу, - только он не поверил, что это Даша.
Она поставила лампу на стол, приспустила огонек, села и начала глядеть на Ивана Ильича. Лицо у нее было худенькое, как у девочки, перенесшей тиф. В углу слегка припухшего рта - морщинка. Освещена одна щека и глаз спокойный и огромный, с точечкой лампового огонька в зрачке. Устраиваясь сидеть долго, она оперлась локтем о колено и опустила подбородок на кулачок. Так сидеть умела только одна Даша.
...В тот вечер в Петербурге она пришла на "Центральную станцию по борьбе с бытом" - телегинскую квартиру, там он увидел ее впервые, она показалась ему прекрасной, как весна. Щеки ее горели, ей было тепло в суконном черном платье. Комната, где на досках, положенных на чурбаны, сидели поэты, участники "великолепных кощунств", наполнилась нежным запахом духов. Слушая заумные стишки, она опустила подбородок на кулачок и мизинцем трогала чуть-чуть припухшие, капризные губы... Стул, на котором она сидела, он унес потом к себе в кабинет...
Все это вспыхнуло в памяти между двумя ударами сердца. Все громче оно стучало у Ивана Ильича, как сторож в полночь: очнись! Но эта женщина на табурете - в ногах кровати - не могла же быть Дашей! Не шевелясь, он жадно глядел на нее сквозь щелки век... Должно быть, она заметила это и вся подалась вперед...
- Сестра, - позвал он, - сестра!..
И, широко раскрыв глаза, приподнялся... Даша сорвалась навстречу ему с тревожным, слабым, счастливым криком... Он схватил ее за плечи, за спину, будто страшась, что растает видение... Это была Даша, худенькая, хрупкая, живая! Он прижимал к себе ее лицо и чувствовал, как дрожат ее губы, все тело ее вздрагивало... Он взял ее голову и отстранил, чтобы глядеть в ее любимое, всегда новое, всегда неожиданно прекрасное лицо. Она повторяла с закрытыми глазами:
- Я с тобой, все хорошо, все хорошо...
Он стал целовать ее рот, уголки ее рта, где страдания проложили две ниточки, ее закрытые глаза.
- Теперь успокойся, успокойся, Иван, милый, - шептала она, - я никуда не уйду, я - с тобой навсегда, навсегда...
К вечеру все село знало, что у вдовы-бобылки, Анны Трехжильной, в хате сидит какой-то человек, который догнал Надьку Власову на улице и сказал ей: "Пришел вас веселить, я поп с красной стороны..." Женщины все, старые и молодые, этому поверили. У Надьки язык заболел рассказывать то же самое, как она несла ведра, и еще у нее было будто предчувствие, он и окликни: "Надежда!" ("Да батюшки, - перебивали слушательницы, - откуда же он узнал?") "Вот то-то, что - духовидец..." И лицо у него - русское, красное, будто вся кожа содрана, волосы до плеч, одет худо-плохо, но не голодный, веселый, все загадками говорит...
Мужчины, слыша бабьи пересуды, смеялись: "Как бы этот духовидец село не поджег с четырех концов... Был бы он доподлинно поп, первым делом - шасть в самую богатую хату... А у Трехжильной и тараканам-то есть нечего... Нет, бабочки, надо его вести в сельсовет, пусть предъявит документы... Может, он разведчик от бандитов? То-то..."
"Полно зубы скалить, людям смешно, - отвечала жена такому человеку, и другие женщины поддакивали единодушно. - Слушались мы вас до революции, кричала жена, бесстрашно сверкая глазами, - доброго от ваших приказов мало видели... - И упирала кулаки в могучие бедра. - Ума у нас не меньше вашего, да понятия больше... Милые мои, - обращалась она к женщинам, - да взгляните на мою Надьку, у нее кофта на груди лопается... В зеркальце поглядит: мама, зовет, мама, за что я пропадаю? Так что же ей - до нового покрова ждать? - И опять мужу: - Нет, почему он к тебе в хату не пошел свинину жрать? Христос по одним богатым, что ли, ходил? Потому он у этой Анки, у дубленой шкуры, сидит, что он - красный поп, ему не свинина твоя нужна, у него забота о нашем горемычном счастье".
Человек только махал рукой, уходил куда-нибудь. К вечеру женщины собрались толпой около Анниной хаты и послали туда делегаток. Прежде чем войти, делегатки узнали от девчонки, от соседей, что Анна Трехжильная топила сегодня с утра баню (плохонькую черную баньку на задах, на берегу озера), и поп там мылся, и она дала ему покойного мужа чистую рубашку. Поп сейчас, после бани, собирается пить с Анной шалфей (в селе его пили вместо чая).
Поп сидел в голубой линялой рубахе на лавке, положив руки на стол, и Надька не обманула - лицо у него было красное, можно испугаться, губы сладко сложены, как у медведя. Вдова жарила на лучинках яичницу; из самовара сквозь худую трубу, наставленную в отдушник, гудело синее пламя.
Три делегатки вошли, с поклоном сказали: "Здравствуйте", - и сели на лавку поближе к двери. Они ничего не говорили, но все замечали.
- Выкладывайте, зачем пришли? - вдруг громко спросил Кузьма Кузьмич.
У делегаток заметались глаза. Одна, Надеждина мать, ответила приторным голосом:
- Обычаи-то, говорят, отменили? А мы, батюшка, за обычаи. Свадьбу играют один раз, а жить долго... Так, что ли?
- Долго жить - много доброго нажить, - ответил Кузьма Кузьмич. - За чем же у вас дело стало?
- Да ты нас не бойся, мы советские. Мы в сельсовет выбирали, голосовали за Советскую власть. Церковь запечатали и попа постановили сдать в уездную чеку за храненье пулемета.
- Ото, - сказал Кузьма Кузьмич, - поп-то у вас был серьезный.
- И ведь как энтот поп нам грозил: "Я, говорит, антихристы, ваш митинг из "максима" полью, из окошка-то..." Так нас напугал... Наши невесты, конечно, голосовали со всем обществом, а когда подошло к покрову, захотели венчаться в церкви, - уперлись, сговорились, что ли, а знаешь, - девки собьются в стадо, - ни одну не оторвешь... Вот ты и растолкуй нам - что делать? Ты, говорят, расстриженный?
- Обязательно, - ответил Кузьма Кузьмич.
- Как же так?
- За вольнодумство, - с богом в ссоре.
Делегатки тревожно переглянулись. Надеждина мать шепнула одной и другой на ухо, те ей - тоже на ухо. Она - уже голосом пожестче:
- Значит, венчанье будет недействительное?
- Отчего же, - была бы у девки охота... Обвенчаю и в книгу запишу, - на вселенском соборе не развенчают. И венец надену, как на бубновую даму, и вкруг аналоя обведу, и спрошу, что положено, и скажу, что положено, и погуляем без греха и досыта... Чего вам еще нужно?
Другая делегатка сказала:
- У нас еще младенцы некрещеные, без имечка.
- Сколько?
- Можно сосчитать. Много.
- Что же они - некрещеные - хуже соску сосут?
Делегатки опять переглянулись, пожали плечами. Вдова поставила на стол сковороду и, отойдя к печи, мрачно глядела, как Кузьма Кузьмич, захватывая ложкой яичницу, уплетает и жмурится.
- И крещенье будет действительное? - спросила вторая делегатка.
- Самое действительное, как при Владимире Святом.
- Как же ты служить будешь - без дьякона, без певчих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Она поставила лампу на стол, приспустила огонек, села и начала глядеть на Ивана Ильича. Лицо у нее было худенькое, как у девочки, перенесшей тиф. В углу слегка припухшего рта - морщинка. Освещена одна щека и глаз спокойный и огромный, с точечкой лампового огонька в зрачке. Устраиваясь сидеть долго, она оперлась локтем о колено и опустила подбородок на кулачок. Так сидеть умела только одна Даша.
...В тот вечер в Петербурге она пришла на "Центральную станцию по борьбе с бытом" - телегинскую квартиру, там он увидел ее впервые, она показалась ему прекрасной, как весна. Щеки ее горели, ей было тепло в суконном черном платье. Комната, где на досках, положенных на чурбаны, сидели поэты, участники "великолепных кощунств", наполнилась нежным запахом духов. Слушая заумные стишки, она опустила подбородок на кулачок и мизинцем трогала чуть-чуть припухшие, капризные губы... Стул, на котором она сидела, он унес потом к себе в кабинет...
Все это вспыхнуло в памяти между двумя ударами сердца. Все громче оно стучало у Ивана Ильича, как сторож в полночь: очнись! Но эта женщина на табурете - в ногах кровати - не могла же быть Дашей! Не шевелясь, он жадно глядел на нее сквозь щелки век... Должно быть, она заметила это и вся подалась вперед...
- Сестра, - позвал он, - сестра!..
И, широко раскрыв глаза, приподнялся... Даша сорвалась навстречу ему с тревожным, слабым, счастливым криком... Он схватил ее за плечи, за спину, будто страшась, что растает видение... Это была Даша, худенькая, хрупкая, живая! Он прижимал к себе ее лицо и чувствовал, как дрожат ее губы, все тело ее вздрагивало... Он взял ее голову и отстранил, чтобы глядеть в ее любимое, всегда новое, всегда неожиданно прекрасное лицо. Она повторяла с закрытыми глазами:
- Я с тобой, все хорошо, все хорошо...
Он стал целовать ее рот, уголки ее рта, где страдания проложили две ниточки, ее закрытые глаза.
- Теперь успокойся, успокойся, Иван, милый, - шептала она, - я никуда не уйду, я - с тобой навсегда, навсегда...
К вечеру все село знало, что у вдовы-бобылки, Анны Трехжильной, в хате сидит какой-то человек, который догнал Надьку Власову на улице и сказал ей: "Пришел вас веселить, я поп с красной стороны..." Женщины все, старые и молодые, этому поверили. У Надьки язык заболел рассказывать то же самое, как она несла ведра, и еще у нее было будто предчувствие, он и окликни: "Надежда!" ("Да батюшки, - перебивали слушательницы, - откуда же он узнал?") "Вот то-то, что - духовидец..." И лицо у него - русское, красное, будто вся кожа содрана, волосы до плеч, одет худо-плохо, но не голодный, веселый, все загадками говорит...
Мужчины, слыша бабьи пересуды, смеялись: "Как бы этот духовидец село не поджег с четырех концов... Был бы он доподлинно поп, первым делом - шасть в самую богатую хату... А у Трехжильной и тараканам-то есть нечего... Нет, бабочки, надо его вести в сельсовет, пусть предъявит документы... Может, он разведчик от бандитов? То-то..."
"Полно зубы скалить, людям смешно, - отвечала жена такому человеку, и другие женщины поддакивали единодушно. - Слушались мы вас до революции, кричала жена, бесстрашно сверкая глазами, - доброго от ваших приказов мало видели... - И упирала кулаки в могучие бедра. - Ума у нас не меньше вашего, да понятия больше... Милые мои, - обращалась она к женщинам, - да взгляните на мою Надьку, у нее кофта на груди лопается... В зеркальце поглядит: мама, зовет, мама, за что я пропадаю? Так что же ей - до нового покрова ждать? - И опять мужу: - Нет, почему он к тебе в хату не пошел свинину жрать? Христос по одним богатым, что ли, ходил? Потому он у этой Анки, у дубленой шкуры, сидит, что он - красный поп, ему не свинина твоя нужна, у него забота о нашем горемычном счастье".
Человек только махал рукой, уходил куда-нибудь. К вечеру женщины собрались толпой около Анниной хаты и послали туда делегаток. Прежде чем войти, делегатки узнали от девчонки, от соседей, что Анна Трехжильная топила сегодня с утра баню (плохонькую черную баньку на задах, на берегу озера), и поп там мылся, и она дала ему покойного мужа чистую рубашку. Поп сейчас, после бани, собирается пить с Анной шалфей (в селе его пили вместо чая).
Поп сидел в голубой линялой рубахе на лавке, положив руки на стол, и Надька не обманула - лицо у него было красное, можно испугаться, губы сладко сложены, как у медведя. Вдова жарила на лучинках яичницу; из самовара сквозь худую трубу, наставленную в отдушник, гудело синее пламя.
Три делегатки вошли, с поклоном сказали: "Здравствуйте", - и сели на лавку поближе к двери. Они ничего не говорили, но все замечали.
- Выкладывайте, зачем пришли? - вдруг громко спросил Кузьма Кузьмич.
У делегаток заметались глаза. Одна, Надеждина мать, ответила приторным голосом:
- Обычаи-то, говорят, отменили? А мы, батюшка, за обычаи. Свадьбу играют один раз, а жить долго... Так, что ли?
- Долго жить - много доброго нажить, - ответил Кузьма Кузьмич. - За чем же у вас дело стало?
- Да ты нас не бойся, мы советские. Мы в сельсовет выбирали, голосовали за Советскую власть. Церковь запечатали и попа постановили сдать в уездную чеку за храненье пулемета.
- Ото, - сказал Кузьма Кузьмич, - поп-то у вас был серьезный.
- И ведь как энтот поп нам грозил: "Я, говорит, антихристы, ваш митинг из "максима" полью, из окошка-то..." Так нас напугал... Наши невесты, конечно, голосовали со всем обществом, а когда подошло к покрову, захотели венчаться в церкви, - уперлись, сговорились, что ли, а знаешь, - девки собьются в стадо, - ни одну не оторвешь... Вот ты и растолкуй нам - что делать? Ты, говорят, расстриженный?
- Обязательно, - ответил Кузьма Кузьмич.
- Как же так?
- За вольнодумство, - с богом в ссоре.
Делегатки тревожно переглянулись. Надеждина мать шепнула одной и другой на ухо, те ей - тоже на ухо. Она - уже голосом пожестче:
- Значит, венчанье будет недействительное?
- Отчего же, - была бы у девки охота... Обвенчаю и в книгу запишу, - на вселенском соборе не развенчают. И венец надену, как на бубновую даму, и вкруг аналоя обведу, и спрошу, что положено, и скажу, что положено, и погуляем без греха и досыта... Чего вам еще нужно?
Другая делегатка сказала:
- У нас еще младенцы некрещеные, без имечка.
- Сколько?
- Можно сосчитать. Много.
- Что же они - некрещеные - хуже соску сосут?
Делегатки опять переглянулись, пожали плечами. Вдова поставила на стол сковороду и, отойдя к печи, мрачно глядела, как Кузьма Кузьмич, захватывая ложкой яичницу, уплетает и жмурится.
- И крещенье будет действительное? - спросила вторая делегатка.
- Самое действительное, как при Владимире Святом.
- Как же ты служить будешь - без дьякона, без певчих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111