Добровольческая армия под командой Май-Маевского, талантливого, но всегда пьяного генерала, развивает наступление широким фронтом, одновременно очищая Украину от красных войск и партизанских отрядов и нацеливаясь своим кулаком, - гвардейским корпусом генерала Кутепова, на Орел - Тулу Москву.
Военные успехи Деникина - налицо, снабжение у него великолепное, добровольческие полки, хотя и сильно уже разбавленные крестьянскими контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах у него настроение с каждым днем все более угрожающее (причем он катастрофически это недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности, и ему, чтобы навести там великодержавный порядок, пришлось повесить двух виднейших членов кубанской рады; на Тереке - кровавые раздоры; донское казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: "Тихий Дон был наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает"; крестьянский вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой поркой шомполами; сажают губернаторов, уездных начальников и царских жандармов, и мужики опять, как при германцах в прошлом году, пилят винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того как ухитрился лично застрелить своего главного соперника - атамана Григорьева, открыто объявил вольный анархический строй по всей Екатеринославщине, собрал тысяч пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов, и Таганрог, и Крым, и Екатеринослав, и Одессу... Появились еще зеленые, - особая разновидность атаманщины, - убежденные дезертиры, и там, где леса и горы, - там и они под боком у Деникина.
Красная Армия, после тяжелых поражений Тринадцатой и Девятой и героического отступления Двенадцатой с Днестра и Буга, выровняла фронт. Настроение улучшается, и боеспособность растет главным образом потому, что идет массовый прилив коммунистов из Петрограда, Москвы, Иванова и других северных городов. Со дня на день ждут приказа главкома о контрнаступлении.
Оформив новые назначения, - Телегин - командиром отдельной бригады, Сапожков - командиром качалинского полка, - они в тот же день выехали обратно, всю дорогу рассуждая о полученных новостях; оба сходились на том, что грандиозный план Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году ему удалось на Кубани, повторить в Великороссии не удастся: там он побил Сорокина, а здесь ему придется схватиться с самим Лениным, с коренным, потомственным пролетариатом, да и мужик здесь жилистый, - здешний мужик Наполеона на вилы поднял...
- Знамя вперед! Снять чехол!
Знаменосец и стоявшие с ним на карауле - Латугин и Гагин - шагнули вперед. Телегин, передававший полк новому командующему, Сергею Сергеевичу Сапожкову, был серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец сошел у него с загорелого лица. В руке держал листочек, на котором набросал речь.
- Качалинцы! - сказал он и взглянул на красноармейцев, стоявших под ружьем: он знал каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота, это были родные люди. - Товарищи, мы с вами исколесили не одну тысячу верст, в зимнюю стужу и в летний зной... Вы дважды под Царицыном покрыли себя славой... Отступая, - не по своей вине, - дорого отдавали врагу временную и ненадежную победу. Много было у вас славных дел, - о них не написано громких реляций, рапорты о них потонули в общих сводках... Это ничего... (Телегин покосился на листочек, лежавший у него в согнутой ладони.) Предупреждаю вас - впереди еще много трудов, враг еще не сломлен, и его мало сломить, его нужно уничтожить... Эта война такая, что в ней надо победить, в ней нельзя не победить. Человек схватился со зверем, должен победить человек... Или вот пример: проросшее зерно своим ростком, - уж, кажется, он и зелен и хрупок, - пробивает черную землю, пробивает камень. В проросшем семени вся мощь новой жизни, и она будет, ее не остановишь... Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за светлый день, а враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты тресни с досады... (Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь вам, товарищи, мне не весело, тяжело будет без вас... Много значит просидеть вместе целый год у походных костров. Покидаю вас, прощаюсь с вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы оно всегда вело к победам славный качалинский полк...
Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и, взяв край полинявшего, простреленного полотнища, поцеловал его. Надел фуражку, отдал честь, закрыл глаза и крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось.
После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми командирами, у Ивана Ильича шумело в голове. Сидя в плетушке, придерживая под боком вещевой мешок (где между прочими вещами находились Дашины фарфоровые кошечка и собачка), он с умилением вспоминал горячие речи, сказанные за столом. Казалось - невозможно было сильнее любить друг друга. Обнимались, и целовались, и трясли руки. Ох, какие хорошие, честные, верные люди! Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную - словами простыми и даже книжными, но уверенно. Батальонный, скромный и тихий человек, вдруг захотел лезть на стол, и влез, и отхватил бешеного трепака среди обглоданных гусячьих костей и арбузных корок. Вспомнив это, Иван Ильич расхохотался во все горло.
Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое - Латугин, Гагин и Задуйвитер. Поздоровались, и Латугин сказал:
- Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты нас не забудешь, а ты забыл все-таки.
- Да, мы ждали, - подтвердил Гагин.
- Постойте, постойте, товарищи, вы о чем?
- Ждали тебя, - сказал Латугин, поставив ногу на колесо. - Год вместе прожили, душу друг другу отдавали... Ну, тогда прощай, если тебе все равно. - Голос у пего было злой, дрожащий.
- Постой, постой. - И Телегин вылез из плетушки.
Задуйвитер сказал:
- Что мы здесь, в пехоте? - чужие люди! Что же нам, - век ногами пылить?
- Морские артиллеристы, ты поищи таких-то, - сверкнув глазами, сказал Гагин.
- В Нижнем сели, было нас двенадцать, - сказал Латугин, - осталось трое да ты - четвертый... Ты сел в тарантас - и до свиданьица... А мы - не люди, мы Иваны, серые шинели... Были и прошли. Да чего с тобой, пьяным, разговаривать!
Задуйвитер сказал:
- Теперь у вас, Иван Ильич, бригада, имеется под началом тяжелая артиллерия...
- Да иди ты в штаны со своей артиллерией, - крикнул Латугин. - Я капониры буду чистить, если надо! Мне обидно человека потерять! Поверил я в тебя, Иван Ильич, полюбил... А это знаешь что - полюбить человека? А я для тебя оказался - пятый с правого фланга. Ну, кончим разговор... По дороге остальное поймешь...
- Товарищи! - У Ивана Ильича и хмель прошел от таких разговоров. - Вы раньше времени меня осудили. Я именно так и рассчитывал: по приезде в бригаду - отчислить вас троих к себе в артиллерийский парк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Военные успехи Деникина - налицо, снабжение у него великолепное, добровольческие полки, хотя и сильно уже разбавленные крестьянскими контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах у него настроение с каждым днем все более угрожающее (причем он катастрофически это недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности, и ему, чтобы навести там великодержавный порядок, пришлось повесить двух виднейших членов кубанской рады; на Тереке - кровавые раздоры; донское казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: "Тихий Дон был наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает"; крестьянский вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой поркой шомполами; сажают губернаторов, уездных начальников и царских жандармов, и мужики опять, как при германцах в прошлом году, пилят винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того как ухитрился лично застрелить своего главного соперника - атамана Григорьева, открыто объявил вольный анархический строй по всей Екатеринославщине, собрал тысяч пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов, и Таганрог, и Крым, и Екатеринослав, и Одессу... Появились еще зеленые, - особая разновидность атаманщины, - убежденные дезертиры, и там, где леса и горы, - там и они под боком у Деникина.
Красная Армия, после тяжелых поражений Тринадцатой и Девятой и героического отступления Двенадцатой с Днестра и Буга, выровняла фронт. Настроение улучшается, и боеспособность растет главным образом потому, что идет массовый прилив коммунистов из Петрограда, Москвы, Иванова и других северных городов. Со дня на день ждут приказа главкома о контрнаступлении.
Оформив новые назначения, - Телегин - командиром отдельной бригады, Сапожков - командиром качалинского полка, - они в тот же день выехали обратно, всю дорогу рассуждая о полученных новостях; оба сходились на том, что грандиозный план Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году ему удалось на Кубани, повторить в Великороссии не удастся: там он побил Сорокина, а здесь ему придется схватиться с самим Лениным, с коренным, потомственным пролетариатом, да и мужик здесь жилистый, - здешний мужик Наполеона на вилы поднял...
- Знамя вперед! Снять чехол!
Знаменосец и стоявшие с ним на карауле - Латугин и Гагин - шагнули вперед. Телегин, передававший полк новому командующему, Сергею Сергеевичу Сапожкову, был серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец сошел у него с загорелого лица. В руке держал листочек, на котором набросал речь.
- Качалинцы! - сказал он и взглянул на красноармейцев, стоявших под ружьем: он знал каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота, это были родные люди. - Товарищи, мы с вами исколесили не одну тысячу верст, в зимнюю стужу и в летний зной... Вы дважды под Царицыном покрыли себя славой... Отступая, - не по своей вине, - дорого отдавали врагу временную и ненадежную победу. Много было у вас славных дел, - о них не написано громких реляций, рапорты о них потонули в общих сводках... Это ничего... (Телегин покосился на листочек, лежавший у него в согнутой ладони.) Предупреждаю вас - впереди еще много трудов, враг еще не сломлен, и его мало сломить, его нужно уничтожить... Эта война такая, что в ней надо победить, в ней нельзя не победить. Человек схватился со зверем, должен победить человек... Или вот пример: проросшее зерно своим ростком, - уж, кажется, он и зелен и хрупок, - пробивает черную землю, пробивает камень. В проросшем семени вся мощь новой жизни, и она будет, ее не остановишь... Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за светлый день, а враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты тресни с досады... (Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь вам, товарищи, мне не весело, тяжело будет без вас... Много значит просидеть вместе целый год у походных костров. Покидаю вас, прощаюсь с вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы оно всегда вело к победам славный качалинский полк...
Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и, взяв край полинявшего, простреленного полотнища, поцеловал его. Надел фуражку, отдал честь, закрыл глаза и крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось.
После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми командирами, у Ивана Ильича шумело в голове. Сидя в плетушке, придерживая под боком вещевой мешок (где между прочими вещами находились Дашины фарфоровые кошечка и собачка), он с умилением вспоминал горячие речи, сказанные за столом. Казалось - невозможно было сильнее любить друг друга. Обнимались, и целовались, и трясли руки. Ох, какие хорошие, честные, верные люди! Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную - словами простыми и даже книжными, но уверенно. Батальонный, скромный и тихий человек, вдруг захотел лезть на стол, и влез, и отхватил бешеного трепака среди обглоданных гусячьих костей и арбузных корок. Вспомнив это, Иван Ильич расхохотался во все горло.
Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое - Латугин, Гагин и Задуйвитер. Поздоровались, и Латугин сказал:
- Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты нас не забудешь, а ты забыл все-таки.
- Да, мы ждали, - подтвердил Гагин.
- Постойте, постойте, товарищи, вы о чем?
- Ждали тебя, - сказал Латугин, поставив ногу на колесо. - Год вместе прожили, душу друг другу отдавали... Ну, тогда прощай, если тебе все равно. - Голос у пего было злой, дрожащий.
- Постой, постой. - И Телегин вылез из плетушки.
Задуйвитер сказал:
- Что мы здесь, в пехоте? - чужие люди! Что же нам, - век ногами пылить?
- Морские артиллеристы, ты поищи таких-то, - сверкнув глазами, сказал Гагин.
- В Нижнем сели, было нас двенадцать, - сказал Латугин, - осталось трое да ты - четвертый... Ты сел в тарантас - и до свиданьица... А мы - не люди, мы Иваны, серые шинели... Были и прошли. Да чего с тобой, пьяным, разговаривать!
Задуйвитер сказал:
- Теперь у вас, Иван Ильич, бригада, имеется под началом тяжелая артиллерия...
- Да иди ты в штаны со своей артиллерией, - крикнул Латугин. - Я капониры буду чистить, если надо! Мне обидно человека потерять! Поверил я в тебя, Иван Ильич, полюбил... А это знаешь что - полюбить человека? А я для тебя оказался - пятый с правого фланга. Ну, кончим разговор... По дороге остальное поймешь...
- Товарищи! - У Ивана Ильича и хмель прошел от таких разговоров. - Вы раньше времени меня осудили. Я именно так и рассчитывал: по приезде в бригаду - отчислить вас троих к себе в артиллерийский парк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111