«Проказница» была ему и опорой, и защитой от всех зол этого мира. И вот не стало ее, и он чувствовал себя совсем маленьким, всеми брошенным и беззащитным — совсем как в тот далекий день, когда его впервые увезли из дому и отдали на попечение чужим людям в монастыре Са.
— Са… — прошептал он, не сомневаясь, что сумеет дотянуться душой к своему Богу и обрести утешение. Ибо Са был всегда: много раньше, чем он впервые взошел на этот корабль и вступил с ним в духовную связь. Подумать только, когда-то Уинтроу был свято уверен, что его жизненное предназначение — стать Божьим жрецом. Теперь же, произнося священные слова и мысленно возносясь к божественной благодати, он вполне отдавал себе отчет, что на самом-то деле молится о возвращении Проказницы. О том, чтобы между ними все стало как прежде. Уинтроу сделалось стыдно. Неужели корабль успел заменить ему его Бога? Он что, вправду верил, что без нее жизнь впереди обернется сплошной неизбывной пустотой?
Он опустился на колени посреди плохо освещенной палубы, но не затем, чтобы помолиться. Его ладони зашарили по гладким доскам. Ага, вот они. Памятные отметины, где ее диводрево приняло его кровь: тогда-то и образовалась между ними нерасторжимая пуповина, духовная близость, подобной которой он не испытывал никогда и ни с кем. Но его правая покалеченная рука нашла знакомый отпечаток, ведомая лишь зрением: более тонкие чувства перестали срабатывать. Под ладонью больше не было никакой жизни. Лишь тонкое переплетение волокон серебристого диводрева. Ничего. Совсем ничего.
— Уинтроу?
Этта. Она вернулась за ним. Она стояла на ступеньках трапа, глядя на него, стоявшего на баке на четвереньках.
— Иду, — отозвался Уинтроу. И кое-как поднялся.
— Еще вина? — спросила Этта.
Юноша молча помотал головой. Юноша или все-таки мальчик? Закутанный в свежую простыню, сдернутую с Кеннитовой постели, он выглядел сущим ребенком. Эту простыню Этта схватила в руки и предложила ему, когда они вместе кое-как ввалились в каюту. Кожа у него еще продолжала слезать, она ни в коем случае не перенесла бы прикосновений обыкновенной одежды. Теперь Уинтроу в неудобной и неловкой позе сидел за столом напротив капитана, и Этта отчетливо видела, что любая поза была для него неудобна, любое движение — мучительно. Он впихнул в себя какое-то количество еды, но лучше выглядеть не стал Заживающие ожоги, оставленные змеиным ядом, покрывала блестящая прозрачно-красная пленка новорожденной кожи. В коротко остриженных волосах багровели плешины, как на чесоточной бродячей собаке. Но хуже всего, по мнению Этты, были его безжизненные глаза. В них отражалась лишь горестная утрата, не меньшая, чем у Кеннита.
Пират сидел здесь же — по-прежнему всклокоченный, в рубашке, застегнутой не на те пуговицы. И это Кеннит, всегда так тщательно заботившийся о своей внешности! Велико же было его потрясение, если он начисто обо всем позабыл. Этта едва могла заставить себя прямо взглянуть на любимого человека. За годы, прошедшие со времени их знакомства, он был сперва клиентом в «веселом доме», где она числилась шлюхой. Потом Кеннит стал человеком, которого она ждала. Когда же случилось так, что он увез ее из Делипая на своем корабле, это было счастье и радость, выше которой она ничего не могла себе вообразить. А та ночь, когда он сказал ей, что она ему небезразлична, и вовсе перевернула всю ее жизнь. У нее на глазах он из капитана одного-единственного судна стал владыкой целого пиратского флота. И даже больше — зря ли народ в открытую называл его королем Пиратских островов! Она думала, что навсегда потеряла его в тот штормовой день, когда он подчинил своей воле и бушующий океан, и даже морскую змею, ибо мыслимо ли было представить себя достойной подобного человека? Человека, избранного Са для великой миссии в этом мире? Теперь она со стыдом вспоминала о том, как горевала по поводу его вновь открывшегося величия. «Да, — думалось ей, — он воспарил. А я вздумала ревновать, вообразив, что новое величие похитит его у меня…»
Ее тогдашние переживания были очень нешуточными. Но могли ли они равняться с теперешними!
Теперь все было в тысячу раз хуже.
Ни битва, ни увечье, ни самый отчаянный шторм ни разу еще не лишали его мужества. Никогда прежде — до сего дня — она не видела Кеннита колеблющимся или растерянным. Даже и теперь он сидел за столом, держась очень прямо, расправив плечи, маленькими глотками потягивая свое бренди, и его рука, державшая бокал, не дрожала. И все же, все же… Что-то ушло из него, что-то самое главное. Ушло прямо у нее на глазах, умерло, улетело вместе с отлетевшей жизнью его корабля. Он казался таким же деревянным, как и замершая Проказница. Этта боялась лишний раз прикоснуться к нему: что, если его тело вправду стало косным и твердым, как палубные доски?
Кеннит слегка прокашлялся, собираясь говорить, и Уинтроу сразу посмотрел на него.
— Итак. — Короткое слово прозвучало как взмах бритвы, готовой навеки что-то отсечь. — Итак, ты полагаешь, что Проказница умерла. Но как это произошло? Что убило ее?
Настал черед Уинтроу прочищать горло. Покашливание вышло сродни всхлипу.
— Это я ее убил. То есть ее убило то, что мне открылось, пока я лежал без сознания. Я не смог этого от нее утаить. Или не убило, но загнало так глубоко внутрь, что теперь она не может найти дорогу назад. — Уинтроу сглотнул, и Этта поняла, что он с трудом сдерживал подступавшие слезы. — Быть может, она поняла, что была мертва всегда, с самого начала. Быть может, ее в жизни удерживала лишь моя вера в то, что она вправду живая.
Кеннит со стуком опустил бокал на стол и зло приказал своему пророку:
— Говори толком!
— Прости, кэп. Я правда пытаюсь. — Уинтроу поднес неверную руку к глазам и потер веки. — Вот только все прямо так связно и коротко не объяснишь. Мои воспоминания так перемешаны с видениями… со снами… Причем половина — о том, что я всегда так или иначе подозревал. А когда я соприкоснулся со змеей, мои смутные подозрения очень уж здорово подошли к тому, что знала она. И это знание передалось мне. — Уинтроу поднял глаза и аж побледнел при виде слепой ярости, полыхавшей во взгляде Кеннита. Он заговорил быстрее: — Когда на острове Других я обнаружил змею, запертую за решеткой, я решил — вот, посадили в клетку зверюшку, надо бы выпустить. И не более. Мне стало жалко ее, она выглядела такой несчастной там, в тесном пруду. Если бы там была не змея, а какое угодно другое создание, я бы тоже попробовал выпустить его на свободу. Жестоко так обращаться с созданием Са.
Я стал расшатывать решетку, и постепенно мне стало казаться что змея-то гораздо смышленей кошки там или медведя. Она отлично понимала, чем я был занят! Когда я вытащил достаточно прутьев, чтобы ей выползти, она полезла наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
— Са… — прошептал он, не сомневаясь, что сумеет дотянуться душой к своему Богу и обрести утешение. Ибо Са был всегда: много раньше, чем он впервые взошел на этот корабль и вступил с ним в духовную связь. Подумать только, когда-то Уинтроу был свято уверен, что его жизненное предназначение — стать Божьим жрецом. Теперь же, произнося священные слова и мысленно возносясь к божественной благодати, он вполне отдавал себе отчет, что на самом-то деле молится о возвращении Проказницы. О том, чтобы между ними все стало как прежде. Уинтроу сделалось стыдно. Неужели корабль успел заменить ему его Бога? Он что, вправду верил, что без нее жизнь впереди обернется сплошной неизбывной пустотой?
Он опустился на колени посреди плохо освещенной палубы, но не затем, чтобы помолиться. Его ладони зашарили по гладким доскам. Ага, вот они. Памятные отметины, где ее диводрево приняло его кровь: тогда-то и образовалась между ними нерасторжимая пуповина, духовная близость, подобной которой он не испытывал никогда и ни с кем. Но его правая покалеченная рука нашла знакомый отпечаток, ведомая лишь зрением: более тонкие чувства перестали срабатывать. Под ладонью больше не было никакой жизни. Лишь тонкое переплетение волокон серебристого диводрева. Ничего. Совсем ничего.
— Уинтроу?
Этта. Она вернулась за ним. Она стояла на ступеньках трапа, глядя на него, стоявшего на баке на четвереньках.
— Иду, — отозвался Уинтроу. И кое-как поднялся.
— Еще вина? — спросила Этта.
Юноша молча помотал головой. Юноша или все-таки мальчик? Закутанный в свежую простыню, сдернутую с Кеннитовой постели, он выглядел сущим ребенком. Эту простыню Этта схватила в руки и предложила ему, когда они вместе кое-как ввалились в каюту. Кожа у него еще продолжала слезать, она ни в коем случае не перенесла бы прикосновений обыкновенной одежды. Теперь Уинтроу в неудобной и неловкой позе сидел за столом напротив капитана, и Этта отчетливо видела, что любая поза была для него неудобна, любое движение — мучительно. Он впихнул в себя какое-то количество еды, но лучше выглядеть не стал Заживающие ожоги, оставленные змеиным ядом, покрывала блестящая прозрачно-красная пленка новорожденной кожи. В коротко остриженных волосах багровели плешины, как на чесоточной бродячей собаке. Но хуже всего, по мнению Этты, были его безжизненные глаза. В них отражалась лишь горестная утрата, не меньшая, чем у Кеннита.
Пират сидел здесь же — по-прежнему всклокоченный, в рубашке, застегнутой не на те пуговицы. И это Кеннит, всегда так тщательно заботившийся о своей внешности! Велико же было его потрясение, если он начисто обо всем позабыл. Этта едва могла заставить себя прямо взглянуть на любимого человека. За годы, прошедшие со времени их знакомства, он был сперва клиентом в «веселом доме», где она числилась шлюхой. Потом Кеннит стал человеком, которого она ждала. Когда же случилось так, что он увез ее из Делипая на своем корабле, это было счастье и радость, выше которой она ничего не могла себе вообразить. А та ночь, когда он сказал ей, что она ему небезразлична, и вовсе перевернула всю ее жизнь. У нее на глазах он из капитана одного-единственного судна стал владыкой целого пиратского флота. И даже больше — зря ли народ в открытую называл его королем Пиратских островов! Она думала, что навсегда потеряла его в тот штормовой день, когда он подчинил своей воле и бушующий океан, и даже морскую змею, ибо мыслимо ли было представить себя достойной подобного человека? Человека, избранного Са для великой миссии в этом мире? Теперь она со стыдом вспоминала о том, как горевала по поводу его вновь открывшегося величия. «Да, — думалось ей, — он воспарил. А я вздумала ревновать, вообразив, что новое величие похитит его у меня…»
Ее тогдашние переживания были очень нешуточными. Но могли ли они равняться с теперешними!
Теперь все было в тысячу раз хуже.
Ни битва, ни увечье, ни самый отчаянный шторм ни разу еще не лишали его мужества. Никогда прежде — до сего дня — она не видела Кеннита колеблющимся или растерянным. Даже и теперь он сидел за столом, держась очень прямо, расправив плечи, маленькими глотками потягивая свое бренди, и его рука, державшая бокал, не дрожала. И все же, все же… Что-то ушло из него, что-то самое главное. Ушло прямо у нее на глазах, умерло, улетело вместе с отлетевшей жизнью его корабля. Он казался таким же деревянным, как и замершая Проказница. Этта боялась лишний раз прикоснуться к нему: что, если его тело вправду стало косным и твердым, как палубные доски?
Кеннит слегка прокашлялся, собираясь говорить, и Уинтроу сразу посмотрел на него.
— Итак. — Короткое слово прозвучало как взмах бритвы, готовой навеки что-то отсечь. — Итак, ты полагаешь, что Проказница умерла. Но как это произошло? Что убило ее?
Настал черед Уинтроу прочищать горло. Покашливание вышло сродни всхлипу.
— Это я ее убил. То есть ее убило то, что мне открылось, пока я лежал без сознания. Я не смог этого от нее утаить. Или не убило, но загнало так глубоко внутрь, что теперь она не может найти дорогу назад. — Уинтроу сглотнул, и Этта поняла, что он с трудом сдерживал подступавшие слезы. — Быть может, она поняла, что была мертва всегда, с самого начала. Быть может, ее в жизни удерживала лишь моя вера в то, что она вправду живая.
Кеннит со стуком опустил бокал на стол и зло приказал своему пророку:
— Говори толком!
— Прости, кэп. Я правда пытаюсь. — Уинтроу поднес неверную руку к глазам и потер веки. — Вот только все прямо так связно и коротко не объяснишь. Мои воспоминания так перемешаны с видениями… со снами… Причем половина — о том, что я всегда так или иначе подозревал. А когда я соприкоснулся со змеей, мои смутные подозрения очень уж здорово подошли к тому, что знала она. И это знание передалось мне. — Уинтроу поднял глаза и аж побледнел при виде слепой ярости, полыхавшей во взгляде Кеннита. Он заговорил быстрее: — Когда на острове Других я обнаружил змею, запертую за решеткой, я решил — вот, посадили в клетку зверюшку, надо бы выпустить. И не более. Мне стало жалко ее, она выглядела такой несчастной там, в тесном пруду. Если бы там была не змея, а какое угодно другое создание, я бы тоже попробовал выпустить его на свободу. Жестоко так обращаться с созданием Са.
Я стал расшатывать решетку, и постепенно мне стало казаться что змея-то гораздо смышленей кошки там или медведя. Она отлично понимала, чем я был занят! Когда я вытащил достаточно прутьев, чтобы ей выползти, она полезла наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152