— И мой дух больше не ищет видений. Я даже не знаю, смогу я теперь или нет побороть вампира...»
Хит ласково прикоснулась к его щеке.
— Не волнуйся, — прошептала она. — Я же смогла, значит, и ты тоже сможешь. — Она дотронулась до амулета, висевшего у нее на цепочке.
Он улыбнулся уголками губ.
— Спасибо тебе за твой вотум доверия. — Он помолчал и добавил: — Думаешь, надо избавиться от этой штуки?
— Похоже, он сам этого хочет.
Воскрешение
Дверь на сцену захлопнулась. Она осталась одна, в темноте — в своем белоснежном платье, с умирающей женщиной на руках. Женщина еще пыталась бороться, хотя уже почти и не дышала. Амелия еще не привыкла к этому странному, ненасытному голоду. Возможно, она до сих пор тешила себя мыслью, что если выпить достаточно жертв, то она непременно насытится. Она еще не понимала, что этот голод — уже навсегда. Они остались один на один: бывшая наставница и ее ученица, ненасытный вампир и его жертва. На сцене, за тонкой фанерной дверью, герцог допел финальную арию. Грянули аплодисменты. Амелия знала, что занавес поднимут еще не раз и Патриция Кзачек должна будет выйти на сцену, чтобы принять восхищение зрителей. Вполне вероятно, что Патриция приготовила речь in memoriam своей скончавшейся наставницы и собиралась произнести ее после спектакля... что за ирония!
Амелия действительно оценила иронию. Она не испытывала никаких сожалений, никаких угрызений совести. Только — голод, приводивший в движение ее мертвую плоть... С того мгновения, когда она проснулась в гробу и прорыла себе путь наружу сквозь вязкую кашу из червей и перегноя, ее беспокоил лишь этот пронзительный, гложущий голод. Она пришла в оперный театр только потому, что это было знакомое место. Место прошлых триумфов. Она пришла сюда по темным улицам, ощущая лишь запах горячей крови... вон там! Старик в проезжающем мимо «фольксвагене»... как шумит его кровь! Вон там! В открытом окне... кровь несется по венам влюбленных, занимающихся любовью. И здесь, в оперном театре... тысячи смертных... токи их жизненных сил... это просто сводило ее с ума... а потом — первая жертва... в гримерке...
Все оказалось так просто: вонзить клыки в мягкую шею, где билась синяя жилка... кровавый пир... Но в связи с этим возникли некоторые затруднения практического характера. Занять место убитой женщины — это была неплохая идея, но потом, когда открылась седьмая дверь и запах всей этой крови разом ударил ей в голову, она уже не могла себя сдерживать... Кровь артистов на сцене... бурлящая адреналином кровь музыкантов в оркестровой яме... кровь зрителей в зале, захваченных магией музыки... их кровь рвалась на свободу, прочь из тел, заключавших ее в себе... как волны, бьющиеся об утесы... как ветер, как дождь. Разве можно сдержать себя и не насытиться, находясь в самом сердце этого алого океана? Насытиться и стать свободной...
— Патриция! Патриция! — ревел зал.
Амелия распахнула дверь. Прижав к себе тело Патриции, она подвигала ее головой вверх-вниз, а само тело согнула в талии, изобразив легкий поклон. Аплодисменты гремели. Амелия медленно пошла вниз по лестнице, продолжая наклонять шею Патриции. Это было не сложно, потому что позвонки уже начали с хрустом ломаться.
«Надо было подумать об этом прежде, чем все затевать, — размышляла Амелия. — И что мне теперь делать? Кровь уже запеклась на костюме Патриции, растекшись диковинным темным узором по парчовому платью, усыпанному искусственным жемчугом. Если ее отпустить, то она упадет... и что дальше?»
Патриция пошевелилась. Она была еще жива. Ее движение подняло новую волну бурных аплодисментов. Неужели никто не понимает, что тут происходит на самом деле? Весь их мир — это сплошная иллюзия, думала Амелия. Их реальность — не более чем слияние миллионов галлюцинаций.
Патриция снова пошевелилась, словно в благодарность за аплодисменты. Все было не так, как с той, первой жертвой, которая умерла, даже не шелохнувшись. Надо быстрее ее увести. Как кукловод, управляющий большой куклой, Амелия пошла вверх по лестнице, поддерживая Патрицию.
Вверх, к седьмой двери.
И вот наконец дверь захлопнулась.
Амелия подхватила Патрицию на руки и углубилась в сумрачный лабиринт декораций — сценических задников, сваленных за кулисами. Да, в рассказах о живых мертвецах была доля правды. Во всяком случае, в том, что касается их нечеловеческой силы. Амелия совершенно не чувствовала веса тела Патриции. Мало того: пробираясь между завалами декораций, она без труда проходила в таких узких местах, где ее тело просто физически не смогло бы пройти. Теперь она лишь отчасти состояла из плоти, и еще — из теней и из пыльного воздуха. Она вышла в сумрачный коридор бывшего Operahaus, оперного театра. Все здесь было странным и зыбким, как будто прошлое и настоящее смешались, и Амелия вернулась в то время, когда здесь еще не было этих геометрически правильных бетонных плит... ей казалось, она различает узор на тисненых обоях, видит лепнину под потолком... в этом театре, где состоялось ее первое выступление на большой сцене, где она встретила этого мальчика, жестокого и прекрасного ребенка, которого она знала как Конрада Штольца... где она до безумия влюбилась в это создание ночи, которое десятки лет спустя вернулось к ней, чтобы забрать ее душу.
Да, это был он, Конрад Штольц... окутанный тайной и тьмой... Или это было всего лишь воспоминание, образ в сознании, освободившемся от пут плоти и времени? Тимми Валентайн, который пришел к ней в дом престарелых, был не более чем призрачным эхом того существа, что до сих пор жило в ее воспоминаниях. Он не должен был выбрать себе этот путь — стать человеком. Все люди... они словно смутные отражения истинных сущностей, которые никогда не меняются... несовершенные копии вечности. Амелия радовалась этой вечности, что теперь ждала ее впереди. Если это и есть ад, рассуждала она, то в нем была такая запредельная красота, которую смертные не могут даже вообразить.
Вдали от шума толпы, в глухом конце коридора, между дамским туалетом и каморкой швейцаров, она завершила свой пир над телом Патриции Кзачек. А потом — потому что Амелия все же любила свою протеже, хотя ей было горько и больно слушать превосходные партии в ее исполнении и вспоминать свою безвозвратно ушедшую молодость, — она нежно сломала Патриции шею и оторвала ей голову.
— Прости, Патриция, — тихо проговорила она, а потом — хотя и не вспоминала о вероисповедании своего отца с тех самых пор, как его похоронили, уже более пятидесяти лет назад, — постаралась припомнить слова поминальной молитвы, каддиша, чтобы покончить со всем уже наверняка.
Она расчленила труп — разорвала на части голыми руками. Бережно завернула каждый кусочек в парчовую ткань, из которой был сделан костюм Юдит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103