Было еще светло, но луна уже взошла и медленно плыла вверх по небу, поднимаясь над крышами викторианских домов; и он обращался к ней мысленно: поговори со мной, поговори, — но она оставалась глуха к его просьбам.
Может, где-нибудь на крыше, подумал он, там нет ни души... да. На крыше — лучше всего.
Он распустил волосы, повязал на лоб ленту — не совсем подходящую: на ней был изображен японский флаг, как у легендарных камикадзе, — разделся, соорудил себе что-то похожее на набедренную повязку (англичане, насколько он знал, весьма нервно относятся к появлению кого бы то ни было в общественном месте в малопристойном виде), призвал дух своего мертвого деда на языке шошонов и спел песню, которой его научил один шаман из индейцев-шайенов, когда посещал их резервацию:
Taeva nama-eyoni
Tze-ihutzittu nama-eyoni
Я свят в ночи
Свят на своем пути, когда я одинок
Он встал на самом краю крыши, у низкой ограды из кованого железа. Если я оступлюсь — это смерть, подумал он, глядя вниз. И меня будут долго соскребать с асфальта... А потом его вдруг наполнило странное чувство легкости, и он понял: не нужно думать о том, что он может упасть, не нужно думать о смерти... если надо, он полетит... или взберется по наружной стене отеля, как паук... он не должен сейчас думать, как думают люди, которые вечно чего-то боятся, сомневаются, постоянно меняют свое мнение. А если ему суждено умереть... ну, значит, все будет кончено, подумал он и шагнул в пустоту, в лунный свет, веря в то, что духи поймают его на лету и не дадут упасть.
Память: 1593
— Нэд, я умираю, — кричал Кит наверху, в комнате над трактиром в Дептфорде. — Посмотри на меня, мне пропороли живот. У меня идет кровь, я умру.
И мальчик, называвший себя Нэдом Брайантом, вышел из-под покрова тени, где прятался в облике мыши с тех пор, как начались все эти облавы.
Он знал, что поэт прав. Рана была смертельной. Из тех, которые убивают не сразу, но человек все равно умирает от потери крови; смерть вступила в свои права, и ее уже не отвратить. Как можно было быть таким беспечным? Неужели он не знал, сколько у него врагов? Неужели не знал, что половина из тех, кто называл себя его друзьями, только и ждали случая, чтобы выдать его суду?
Лекарь с целым подносом пиявок уже пыхтел на лестнице, пытаясь поспеть за хозяйкой заведения Элеонорой Булл.
— Принеприятнейшее происшествие, — говорила на ходу трактирщица. — Вот ведь как в жизни бывает: величайший поэт наших дней и вместе с тем — богохульник и педераст.
— Возможно, все-таки не величайший, — ответил доктор. — Сегодня вечером, знаете ли, я имел неосторожность посетить театр. Давали «Ромео и Джульетту».
— Господи, да это всего лишь собрание старой, никчемной помпезности.
— Посмею с вами не согласиться, это новая пьеса того самого Шекспира...
— А, это который «Тита Андроника» написал? Смотрела я этого вашего «Ромео»... столько жестокости... вся эта свиная кровь, рекой льющаяся на сцене. Людей рубят на куски, насилуют, закалывают; пресвятые отцы, мой сын упрашивает меня сводить его на «Тита», но я в жизни не допущу, чтобы мои дети посещали подобные зрелища... может, потом, когда вырастут... но детям такое смотреть нельзя.
— Я бы не сказал, мадам, что пьеса была кровожадной. Скорее непристойной...
Кит Марло застонал.
— Мальчик, — сказал доктор, — давай помоги мне. Иначе твой хозяин умрет.
Пиявки извивались в прозрачной склянке, и доктор выловил одну при помощи щипцов для сахара.
— Сэр, — сказал Нэд, — он умрет в любом случае.
— Убирайся, — прошептал лекарю Марло, — если мне суждено умереть от потери крови, пусть лучше меня выпьет мальчик. Давай, мальчик, пей мою кровь, ты делал это уже не раз.
Доктор с трактирщицей растерянно переглянулись, и каждый, наверное, подумал: какими еще извращениями занимались здесь этот мужчина и это дитя? Но в конце концов оба просто пожали плечами и пошли вниз по лестнице.
— Надо поставить в известность констебля, — донеслись до Нэда слова трактирщицы. — И, наверное, нужно позвать священника.
Мальчик встал на колени рядом кроватью, где лежал Кит. Склонился над раной в животе. Легкое, щекочущее покалывание пробежало по языку, когда он слизнул кровь в первый раз — словно лягушка, которая ловит языком пролетающую мимо муху. Когда он насытился, напряжение, сковавшее тело поэта, прошло, сменившись неким подобием восторга. В его крови было так много силы, как это бывает всегда, когда умирает совсем молодой человек, который еще не успел нахватать болезней.
— Мой Ганимед, — произнес Кит, — мой Гилас, мой Патрокл.
— Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.
— Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.
Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие — наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов — жертв чумы, — он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:
И нежный мальчик в облике Дианы
С кудрями золотистыми до плеч,
С жемчужными браслетами на голых
Его руках и с маслиничной ветвью,
Которой будет прикрывать он то,
Что видеть — наслажденье для людей.
В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка — музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать — он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.
— Уверен, что ты не ангел, — сказал поэт вместо приветствия. — Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.
— Да, ты прав. Я не ангел, — ответил мальчик, — но я и не человек.
— Тогда ты — злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло — тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?
— Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.
— Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?
— Нет, я не смею выходить при свете дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Может, где-нибудь на крыше, подумал он, там нет ни души... да. На крыше — лучше всего.
Он распустил волосы, повязал на лоб ленту — не совсем подходящую: на ней был изображен японский флаг, как у легендарных камикадзе, — разделся, соорудил себе что-то похожее на набедренную повязку (англичане, насколько он знал, весьма нервно относятся к появлению кого бы то ни было в общественном месте в малопристойном виде), призвал дух своего мертвого деда на языке шошонов и спел песню, которой его научил один шаман из индейцев-шайенов, когда посещал их резервацию:
Taeva nama-eyoni
Tze-ihutzittu nama-eyoni
Я свят в ночи
Свят на своем пути, когда я одинок
Он встал на самом краю крыши, у низкой ограды из кованого железа. Если я оступлюсь — это смерть, подумал он, глядя вниз. И меня будут долго соскребать с асфальта... А потом его вдруг наполнило странное чувство легкости, и он понял: не нужно думать о том, что он может упасть, не нужно думать о смерти... если надо, он полетит... или взберется по наружной стене отеля, как паук... он не должен сейчас думать, как думают люди, которые вечно чего-то боятся, сомневаются, постоянно меняют свое мнение. А если ему суждено умереть... ну, значит, все будет кончено, подумал он и шагнул в пустоту, в лунный свет, веря в то, что духи поймают его на лету и не дадут упасть.
Память: 1593
— Нэд, я умираю, — кричал Кит наверху, в комнате над трактиром в Дептфорде. — Посмотри на меня, мне пропороли живот. У меня идет кровь, я умру.
И мальчик, называвший себя Нэдом Брайантом, вышел из-под покрова тени, где прятался в облике мыши с тех пор, как начались все эти облавы.
Он знал, что поэт прав. Рана была смертельной. Из тех, которые убивают не сразу, но человек все равно умирает от потери крови; смерть вступила в свои права, и ее уже не отвратить. Как можно было быть таким беспечным? Неужели он не знал, сколько у него врагов? Неужели не знал, что половина из тех, кто называл себя его друзьями, только и ждали случая, чтобы выдать его суду?
Лекарь с целым подносом пиявок уже пыхтел на лестнице, пытаясь поспеть за хозяйкой заведения Элеонорой Булл.
— Принеприятнейшее происшествие, — говорила на ходу трактирщица. — Вот ведь как в жизни бывает: величайший поэт наших дней и вместе с тем — богохульник и педераст.
— Возможно, все-таки не величайший, — ответил доктор. — Сегодня вечером, знаете ли, я имел неосторожность посетить театр. Давали «Ромео и Джульетту».
— Господи, да это всего лишь собрание старой, никчемной помпезности.
— Посмею с вами не согласиться, это новая пьеса того самого Шекспира...
— А, это который «Тита Андроника» написал? Смотрела я этого вашего «Ромео»... столько жестокости... вся эта свиная кровь, рекой льющаяся на сцене. Людей рубят на куски, насилуют, закалывают; пресвятые отцы, мой сын упрашивает меня сводить его на «Тита», но я в жизни не допущу, чтобы мои дети посещали подобные зрелища... может, потом, когда вырастут... но детям такое смотреть нельзя.
— Я бы не сказал, мадам, что пьеса была кровожадной. Скорее непристойной...
Кит Марло застонал.
— Мальчик, — сказал доктор, — давай помоги мне. Иначе твой хозяин умрет.
Пиявки извивались в прозрачной склянке, и доктор выловил одну при помощи щипцов для сахара.
— Сэр, — сказал Нэд, — он умрет в любом случае.
— Убирайся, — прошептал лекарю Марло, — если мне суждено умереть от потери крови, пусть лучше меня выпьет мальчик. Давай, мальчик, пей мою кровь, ты делал это уже не раз.
Доктор с трактирщицей растерянно переглянулись, и каждый, наверное, подумал: какими еще извращениями занимались здесь этот мужчина и это дитя? Но в конце концов оба просто пожали плечами и пошли вниз по лестнице.
— Надо поставить в известность констебля, — донеслись до Нэда слова трактирщицы. — И, наверное, нужно позвать священника.
Мальчик встал на колени рядом кроватью, где лежал Кит. Склонился над раной в животе. Легкое, щекочущее покалывание пробежало по языку, когда он слизнул кровь в первый раз — словно лягушка, которая ловит языком пролетающую мимо муху. Когда он насытился, напряжение, сковавшее тело поэта, прошло, сменившись неким подобием восторга. В его крови было так много силы, как это бывает всегда, когда умирает совсем молодой человек, который еще не успел нахватать болезней.
— Мой Ганимед, — произнес Кит, — мой Гилас, мой Патрокл.
— Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.
— Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.
Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие — наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов — жертв чумы, — он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:
И нежный мальчик в облике Дианы
С кудрями золотистыми до плеч,
С жемчужными браслетами на голых
Его руках и с маслиничной ветвью,
Которой будет прикрывать он то,
Что видеть — наслажденье для людей.
В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка — музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать — он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.
— Уверен, что ты не ангел, — сказал поэт вместо приветствия. — Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.
— Да, ты прав. Я не ангел, — ответил мальчик, — но я и не человек.
— Тогда ты — злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло — тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?
— Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.
— Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?
— Нет, я не смею выходить при свете дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103