ноги одеревенели.
Наконец делает шаг, говорит чужим голосом:
- Здравствуйте. Не узнаете? Я Клава.
- Клава? Клава! - В глазах у соседок страх - все-таки из тюрьмы смешан с сочувствием - все-таки живой человек, знакомая.
- Где мой сын? - спрашивает Клава, почти не слыша себя. - Не знаете?
Они знают. Перебивают друг друга, объясняют, что Ленечка на лето у бабки с дедом.
- Но тебя не пустят, - говорит одна из женщин.
- Почему? - спрашивает Клава.
- Почему! Почему? - возмущаются остальные.
- Ведь меня не лишили материнских прав, - говорит, что-то доказывая, Клава.
- Не знаю, - отвечает знающая женщина. - Это Павел говорил. Мне говорил.
Клава с тетей Пашей идут от подъезда. Позади остаются вздохи, приглушенный шепоток, свистящая фразочка: "С конфискацией".
Выходит, с конфискацией не только имущества, но и сына.
Клава точно просыпается. Находит телефонную будку, набирает знакомый номер, просит позвать Павла.
- Кто спрашивает? - естественный вопрос.
- Знакомая, - ответ неестественный, но точный. В трубке - мужской смешок, молчание, наконец, Павел:
- Кто это?
- Я, Клава.
Она торопится, ей нельзя возвращаться в свое прошлое. Ее интересует только будущее: Ленечка.
- Где сын, Павел? Я хочу увидеть его.
- Увидеть, - в голосе Павла металлические нотки. - А ты достойна этого?
Она на пределе - того и гляди сорвется, крикнет ему что-нибудь злое. Но Клава сдерживается.
- Я освободилась. Меня никто не лишал моих материнских прав.
- Вспомнила! - возмущается Павел.
- Да, вспомнила! - кричит она. - Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего. Но чтобы тебе было все ясно, я сразу говорю: сына тебе не отдам. Ты воспитаешь из него...
Он умолкает, обрывает себя.
- Я воспитаю, - отвечает Клава, - из него человека.
- Ты поняла? - спрашивает Павел. - Сына я тебе не отдам, никакой суд тебе его не присудит, но показать покажу. Один раз. Можешь завтра поехать к нему. Он у моих родителей. Я им позвоню.
В трубке короткие гудки.
Надо же, как просто! Ни у Клавы сердце не екнуло, ни, видно, у него.
Все!
* * *
И вот настала пора вновь вернуться к письму, с которого и открылась мне эта история.
Оно нужно здесь, как камертон, как звук, чистотой которого стоит проверить мелодию.
В каждом деле важна интонация - вот что. Важна она и здесь, в сложном деле реставрации мелькнувших, или забытых, или нежелательных для воспоминаний человеческих чувств.
"Два года я не видела сына. Но настал долгожданный день: после предварительного телефонного звонка я еду к сыну, получив разрешение на встречу с ним. Знакомый дом, открываю калитку, вижу сына - он стоит на садовой дорожке. Ноги мои дрожат, кажется, что кругом пошла земля со скоростью неимоверной. Смотрю на сына, подхожу к нему:
- Ты знаешь меня?
Потупив глаза, он отвечает:
- Да.
Ни радости, ни удивления, только бледность разлилась по детскому личику.
В этот день мне удалось с сыном погулять у реки, поиграть, уложить в постель после ужина.
Ночь я не спала".
Следующего дня не было, только половина. В два часа отходила электричка, и этой электричкой - так сказал отец мужа - Клава должна была уехать из Лёниной жизни.
Утром они опять отправились к реке.
Цвели одуванчики, много одуванчиков - желтое разливанное море, и по нему бегали дети. Леня шел медленно, был вялый. Клаве казалось, он чего-то ждал. Она гладила его, ласкала, болтала всякую чушь, и чушь давалась с трудом, потому что приходилось выдумывать, а ей было не до выдумок.
Они легли в траву, Клава прижала Ленечку к себе.
- Там страшно? - спросил он.
- Где? - не сразу поняла Клава.
- В тюрьме?
Только тут поняла она, как рос Леня, что он думал, чего стыдился, чего, наверное, боялся в школе.
Она заплакала. Вот оно, наказание. Страшнее не придумать: маленький ребенок, сын, стыдится, что мать его не как все остальные, не где-то рядом, не водит за руку в школу, не встречает после уроков, не ворчит, не ругается, когда получил двойку или наказала учительница, - мать в тюрьме; понять это можно - мать в тюрьме?
Там, за проволокой, она убеждала себя, что нет ничего дороже собственного сына, кровиночки, а вышло, что это брехня, "зэковская" мифология, слезливое бесстыдство - о любви к сыну надо думать не там, за чертой, а гораздо раньше.
"Боже, сколько же принесла я ему горя, - думала Клава, - сколько беды, и как же настрадалось его маленькое сердечко, такое одинокое в сомнениях и слезах?"
- Мне сначала сказали, что ты умерла, - проговорил Леня, и Клава спросила первое, что пришло в ум:
- Кто сказал?
Мальчик деликатно обошел этот вопрос.
- Но я не поверил, - сказал он. - И тогда мне сказали, что ты в тюрьме.
Он помолчал, что-то обдумывая, потом беззвучно заплакал:
- Я боялся тебя. Я думал, ты страшная и преступница.
Преступница!
Около двух они прощались.
Снова из письма:
"Сын обнял меня - слезы лились из его глаз, весь он съежился, стал каким-то хрупким, прозрачным. Его губы дрожали, чуть слышно он выговорил: "Не уезжай!" Сколько муки было в его голосе, но что я могла сделать? Что?"
Клава собрала в кулак все свое терпение, всю выдержку, сказала Ленечке:
- Скоро мы будем вместе. Ты веришь? Обязательно будем!
Он кивал головой, махал рукой, и столько в его тонконогой хрупкой фигурке было веры ей, что Клава едва удержалась, чтобы не взвыть, не упасть на грязную землю возле платформы, не кинуться к Лене, не схватить его в охапку и не увезти с собой, к тете Паше.
Она сдержала себя и жалеет об этом до сих пор.
* * *
Что было потом?
Месяцы изнурительной, опустошающей борьбы. Психология прицепного вагона, с которой Павел, кажется, был даже рожден, действовала, как и прежде. Только на этот раз двигателем оказалась его мать. Она интенсивно передвигалась между сельцом, где оставался ее муж, и городской квартирой Павла, без конца внушая сыну, что Ленечку ни за что нельзя отдавать преступнице, которая опозорила всех.
Для нее, да и для Павла тоже Ленечка был вроде ордена, которым они наградили сами себя за великое страдание.
Ленечка оправдывал их, отделял от Клавы, от ее злодеяний.
Без Лени им было бы куда хуже - их честности, незапятнанности, их мук и неучастия в Клавиных делах никто бы даже и не заметил.
Леня не важен был им сам по себе, как маленький и любимый человечек, но был важен как доказательство их святой непричастности.
Эти истины Клава открывала для себя понемножечку, из доказательств косвенных.
Она получила паспорт, прописалась у тети Паши, а работать устроилась на вокзал - билетным диспетчером. Это было очень удобно, сидишь перед специальными барабанами, к которым приколоты листы со схемами вагонов, билетные кассиры заказывают тебе номер поезда, число, желаемые места, и ты даешь им эти места, если они, конечно, есть, отмечая крестиком занятые номера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Наконец делает шаг, говорит чужим голосом:
- Здравствуйте. Не узнаете? Я Клава.
- Клава? Клава! - В глазах у соседок страх - все-таки из тюрьмы смешан с сочувствием - все-таки живой человек, знакомая.
- Где мой сын? - спрашивает Клава, почти не слыша себя. - Не знаете?
Они знают. Перебивают друг друга, объясняют, что Ленечка на лето у бабки с дедом.
- Но тебя не пустят, - говорит одна из женщин.
- Почему? - спрашивает Клава.
- Почему! Почему? - возмущаются остальные.
- Ведь меня не лишили материнских прав, - говорит, что-то доказывая, Клава.
- Не знаю, - отвечает знающая женщина. - Это Павел говорил. Мне говорил.
Клава с тетей Пашей идут от подъезда. Позади остаются вздохи, приглушенный шепоток, свистящая фразочка: "С конфискацией".
Выходит, с конфискацией не только имущества, но и сына.
Клава точно просыпается. Находит телефонную будку, набирает знакомый номер, просит позвать Павла.
- Кто спрашивает? - естественный вопрос.
- Знакомая, - ответ неестественный, но точный. В трубке - мужской смешок, молчание, наконец, Павел:
- Кто это?
- Я, Клава.
Она торопится, ей нельзя возвращаться в свое прошлое. Ее интересует только будущее: Ленечка.
- Где сын, Павел? Я хочу увидеть его.
- Увидеть, - в голосе Павла металлические нотки. - А ты достойна этого?
Она на пределе - того и гляди сорвется, крикнет ему что-нибудь злое. Но Клава сдерживается.
- Я освободилась. Меня никто не лишал моих материнских прав.
- Вспомнила! - возмущается Павел.
- Да, вспомнила! - кричит она. - Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего. Но чтобы тебе было все ясно, я сразу говорю: сына тебе не отдам. Ты воспитаешь из него...
Он умолкает, обрывает себя.
- Я воспитаю, - отвечает Клава, - из него человека.
- Ты поняла? - спрашивает Павел. - Сына я тебе не отдам, никакой суд тебе его не присудит, но показать покажу. Один раз. Можешь завтра поехать к нему. Он у моих родителей. Я им позвоню.
В трубке короткие гудки.
Надо же, как просто! Ни у Клавы сердце не екнуло, ни, видно, у него.
Все!
* * *
И вот настала пора вновь вернуться к письму, с которого и открылась мне эта история.
Оно нужно здесь, как камертон, как звук, чистотой которого стоит проверить мелодию.
В каждом деле важна интонация - вот что. Важна она и здесь, в сложном деле реставрации мелькнувших, или забытых, или нежелательных для воспоминаний человеческих чувств.
"Два года я не видела сына. Но настал долгожданный день: после предварительного телефонного звонка я еду к сыну, получив разрешение на встречу с ним. Знакомый дом, открываю калитку, вижу сына - он стоит на садовой дорожке. Ноги мои дрожат, кажется, что кругом пошла земля со скоростью неимоверной. Смотрю на сына, подхожу к нему:
- Ты знаешь меня?
Потупив глаза, он отвечает:
- Да.
Ни радости, ни удивления, только бледность разлилась по детскому личику.
В этот день мне удалось с сыном погулять у реки, поиграть, уложить в постель после ужина.
Ночь я не спала".
Следующего дня не было, только половина. В два часа отходила электричка, и этой электричкой - так сказал отец мужа - Клава должна была уехать из Лёниной жизни.
Утром они опять отправились к реке.
Цвели одуванчики, много одуванчиков - желтое разливанное море, и по нему бегали дети. Леня шел медленно, был вялый. Клаве казалось, он чего-то ждал. Она гладила его, ласкала, болтала всякую чушь, и чушь давалась с трудом, потому что приходилось выдумывать, а ей было не до выдумок.
Они легли в траву, Клава прижала Ленечку к себе.
- Там страшно? - спросил он.
- Где? - не сразу поняла Клава.
- В тюрьме?
Только тут поняла она, как рос Леня, что он думал, чего стыдился, чего, наверное, боялся в школе.
Она заплакала. Вот оно, наказание. Страшнее не придумать: маленький ребенок, сын, стыдится, что мать его не как все остальные, не где-то рядом, не водит за руку в школу, не встречает после уроков, не ворчит, не ругается, когда получил двойку или наказала учительница, - мать в тюрьме; понять это можно - мать в тюрьме?
Там, за проволокой, она убеждала себя, что нет ничего дороже собственного сына, кровиночки, а вышло, что это брехня, "зэковская" мифология, слезливое бесстыдство - о любви к сыну надо думать не там, за чертой, а гораздо раньше.
"Боже, сколько же принесла я ему горя, - думала Клава, - сколько беды, и как же настрадалось его маленькое сердечко, такое одинокое в сомнениях и слезах?"
- Мне сначала сказали, что ты умерла, - проговорил Леня, и Клава спросила первое, что пришло в ум:
- Кто сказал?
Мальчик деликатно обошел этот вопрос.
- Но я не поверил, - сказал он. - И тогда мне сказали, что ты в тюрьме.
Он помолчал, что-то обдумывая, потом беззвучно заплакал:
- Я боялся тебя. Я думал, ты страшная и преступница.
Преступница!
Около двух они прощались.
Снова из письма:
"Сын обнял меня - слезы лились из его глаз, весь он съежился, стал каким-то хрупким, прозрачным. Его губы дрожали, чуть слышно он выговорил: "Не уезжай!" Сколько муки было в его голосе, но что я могла сделать? Что?"
Клава собрала в кулак все свое терпение, всю выдержку, сказала Ленечке:
- Скоро мы будем вместе. Ты веришь? Обязательно будем!
Он кивал головой, махал рукой, и столько в его тонконогой хрупкой фигурке было веры ей, что Клава едва удержалась, чтобы не взвыть, не упасть на грязную землю возле платформы, не кинуться к Лене, не схватить его в охапку и не увезти с собой, к тете Паше.
Она сдержала себя и жалеет об этом до сих пор.
* * *
Что было потом?
Месяцы изнурительной, опустошающей борьбы. Психология прицепного вагона, с которой Павел, кажется, был даже рожден, действовала, как и прежде. Только на этот раз двигателем оказалась его мать. Она интенсивно передвигалась между сельцом, где оставался ее муж, и городской квартирой Павла, без конца внушая сыну, что Ленечку ни за что нельзя отдавать преступнице, которая опозорила всех.
Для нее, да и для Павла тоже Ленечка был вроде ордена, которым они наградили сами себя за великое страдание.
Ленечка оправдывал их, отделял от Клавы, от ее злодеяний.
Без Лени им было бы куда хуже - их честности, незапятнанности, их мук и неучастия в Клавиных делах никто бы даже и не заметил.
Леня не важен был им сам по себе, как маленький и любимый человечек, но был важен как доказательство их святой непричастности.
Эти истины Клава открывала для себя понемножечку, из доказательств косвенных.
Она получила паспорт, прописалась у тети Паши, а работать устроилась на вокзал - билетным диспетчером. Это было очень удобно, сидишь перед специальными барабанами, к которым приколоты листы со схемами вагонов, билетные кассиры заказывают тебе номер поезда, число, желаемые места, и ты даешь им эти места, если они, конечно, есть, отмечая крестиком занятые номера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159