Звали его Авдеем, и – не считая самого Никифора – он был единственным, кто хоть как-то упоминал Господа, правда, обычно – богохульствуя. Парни – уже не отроки, но еще и не мужи – не молились вовсе, по крайней мере, Никифор не слышал их молитв за всё время пути.
А шли они уже недели две, не меньше. Сначала – по правому берегу Днепра, потом, у развилки с Десной переправились и пошли на север, сперва черниговской дорогой, широкой да многолюдной, а после того, как та повернула налево, – лесной. Узкой, ухабистой, грязной. Тяжело было идти, да всё хоть дорога, но вскоре и она исчезла, и всё больше и больше углублялись путники в темную, почти что непроходимую чащу. Черный лес стоял вокруг, высоченный, густой, мрачный, глаз уставал, не видя нигде простора, – везде тянулись глухие урочища, поросшие угрюмыми соснами и мохнатыми темными елями, редко когда встречались осины, а уж березки – то за праздник считалось.
Проснувшийся Авдей, не к добру поминая Бога и дьявола, пинками растолкал спящих:
– А ну, хватит дрыхнуть, псины! Подъем! Подъем, я сказал! Кто еще спит? Ах ты ж, тварь! На, получай! Вот тебе, вот!
Авдей принялся охаживать замешкавшегося парня дубинкой, с которой не расставался никогда, даже и спал с ней.
– Дальше пойдем болотами, – предупредил он во время завтрака. – Держитесь за мной, не виляйте, иначе утащат вас кикиморы в тину.
Кто-то из парней в страхе икнул, и Никифор неприязненно взглянул на него – уж лучше бы, право, перекрестился. Ну и братия! Хотя на первое время сойдут и эти. Выстроить обитель – много ль надо? Избушку-скит да небольшую церковку, вот и всё! Перезимовать – а там из этих-то кто уйдет, а кто и останется. Потом слух об обители пройдет, о смирении чернецов ее да благочестии – вот народ сюда и потянется. Никифор улыбнулся. Пожалуй, он зря тревожится.
Позавтракав оставшимся от вечера рябчиком и убрав деревянную посуду в заплечные мешки, путники зашагали вслед за проводником. Накрапывал дождик, небольшой, нудный, серенький, и ноги скользили по раскисшей тропе. Росшие по обеим сторонам ее осины роняли листья, между деревьями краснели папоротники.
– О, грибы! – Кто-то из парней кинулся было влево. Авдей тут же огрел его дубинкой по спине:
– Куда прешь, тля? Сказано было – за мной. Тут везде болотины – провалишься и не заметишь. – Он погрозил остальным кулаком и быстро ушел вперед. Показалось болото – зыбкое, вонючее, затянутое густым туманом. Под ногами захлюпала противная холодная жижа, заскрипели остатки старой гати. Где-то рядом жутко закричала выпь.
Один из парней в испуге шарахнулся в сторону. И сразу же провалился по пояс.
– Стоять! – крикнул Авдей. – Кто там поближе, киньте ему слегу.
– Уже кинули, господине.
– А ты не стой, чадо! Ляг на брюхо да греби под себя тину, греби... Вот! Ну, вылезай, вылезай. Да хватайте ж его...
Парня вытащили. Тот хрипел, выпучив глаза, не верил, что вырвался из трясины.
– Ну, что встали? Пошли! – крикнул откуда-то из тумана Авдей.
Болото закончилось к полудню – сначала на пути стали всё чаще попадаться деревья, невысокие, худенькие, а затем и побольше, покуда не превратились в целую рощу.
– Отдых, – выйдя на поляну, коротко бросил проводник.
Неподалеку, в овражке, журчал ручей. Никифор спустился к нему вместе со всеми и вздрогнул: ручей тек не просто так, а по берестяному желобу, падая небольшим водопадцем в выдолбленную из ствола толстого дерева колоду. Ни водосток, ни колода не производили впечатления запущенных или слишком древних. Но кто-то же сделал их? Значит, здесь, в этой глуши, жили люди? Впрочем, какая ж это глушь? По рассказам купцов, где-то на востоке, недалеко, есть город Чернигов, к северу, чуть подальше, – Любеч. Не такое уж и заброшенное место, хотя вот посмотришь вокруг на эти болота, урочища, папоротники, так и подумаешь, что нет на земле-матушке ни Кенугарда-Киева, ни Ладоги-Альдегьюборга, ни каких иных городов. Даже моря и того нет, не говоря уж об Ирландии.
Напившись, Никифор осмотрелся и заметил заросшую травой тропинку, уходящую на холм, в чащу. Трава была примята – должно быть, кто-то уже прошел, скорее всего проводник – его что-то не видно – прошел по обычным людским надобностям. Выждав немного – проводник так и не появился, – Никифор пожал плечами и медленно поднялся по тропинке на холм. По пути никого не встретил, лишь на вершине холма увидел смотрящего вдаль Авдея. Тот что-то шептал, верно, прикидывал дальнейший путь. И шептал – Никифор не поверил своим ушам! – по-гречески. Затем повернулся, не замечая молодого монаха, и, сотворив короткую молитву, яростно плюнул в сторону старого дуба, средь ветвей которого серебрилась деревянным окладом потемневшая от времени и дождей икона Матери Божьей.
– Богохульник! – не выдержал Никифор. Авдей бросился на него, повалил наземь, сдавив горло... Коричневая туника монаха с треском порвалась у горла, и серебряный крестик его выпростался на грудь.
Мельком взглянув на крестик, проводник вдруг замер, словно увидел змею. Смертельная хватка его ослабла. Правой рукой прижимая поверженного к земле, он осторожно взял крестик левой, пробормотал ошеломленно:
– Это же его клеймо... Работа ювелира Козьмы. Откуда у тебя этот крест?
– От отца, – спокойно ответил Никифор.
– Так твой отец – Константин Дре... – Авдей зажал себе рот рукой. – То-то я и смотрю – ты мне кого-то напоминаешь... – Он и не заметил, что продолжает говорить по-гречески.
– А ты, похоже, иконоборец. Вон как плевался в сторону Божьей Матери, – усмехнулся Никифор.
Авдей вздрогнул.
– Наверняка один из павликиан, спасшихся от гнева императрицы. Если так, ответь – почему ж ты тогда помогаешь мне основать монастырь? Ведь павликиане отрицают монашество.
– Монастырь?! – Проводник неожиданно расхохотался, надсадно и громко. – Монастырь? Да знаешь ли ты, что никакого монастыря не будет? И эти жалкие ублюдки, которых я веду, вовсе не жаждут дать обет монашества, совсем наоборот, их привлекают только власть и богатство!
– Не говори так о людях, Авдей.
– О людях? Так ты, может, и прощелыгу Мефодия за человека держишь? Он лишь польстился на серебро и думал, мне ничего о том неизвестно... Чем ты прогневил князя, монах?
– О каком князе ты говоришь?
– О Дирмунде. Думаю, именно он и дал серебро Мефодию. Ты здесь совсем не нужен, и ни о какой обители речь не шла. Меня наняли лишь довести вас до нужного места... Вернее, их. – Авдей кивнул в сторону ручья. – Что же касается тебя, ты должен остаться здесь, привязанным к этому дубу... Нет, ты бы не умер. Вскоре бы тебя развязали... добрые люди... ничего общего не имеющие с христианами, но рядящиеся в их одежды. Именно так велел поступить с тобой Мефодий.
– Я не верю тебе!
– Твое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
А шли они уже недели две, не меньше. Сначала – по правому берегу Днепра, потом, у развилки с Десной переправились и пошли на север, сперва черниговской дорогой, широкой да многолюдной, а после того, как та повернула налево, – лесной. Узкой, ухабистой, грязной. Тяжело было идти, да всё хоть дорога, но вскоре и она исчезла, и всё больше и больше углублялись путники в темную, почти что непроходимую чащу. Черный лес стоял вокруг, высоченный, густой, мрачный, глаз уставал, не видя нигде простора, – везде тянулись глухие урочища, поросшие угрюмыми соснами и мохнатыми темными елями, редко когда встречались осины, а уж березки – то за праздник считалось.
Проснувшийся Авдей, не к добру поминая Бога и дьявола, пинками растолкал спящих:
– А ну, хватит дрыхнуть, псины! Подъем! Подъем, я сказал! Кто еще спит? Ах ты ж, тварь! На, получай! Вот тебе, вот!
Авдей принялся охаживать замешкавшегося парня дубинкой, с которой не расставался никогда, даже и спал с ней.
– Дальше пойдем болотами, – предупредил он во время завтрака. – Держитесь за мной, не виляйте, иначе утащат вас кикиморы в тину.
Кто-то из парней в страхе икнул, и Никифор неприязненно взглянул на него – уж лучше бы, право, перекрестился. Ну и братия! Хотя на первое время сойдут и эти. Выстроить обитель – много ль надо? Избушку-скит да небольшую церковку, вот и всё! Перезимовать – а там из этих-то кто уйдет, а кто и останется. Потом слух об обители пройдет, о смирении чернецов ее да благочестии – вот народ сюда и потянется. Никифор улыбнулся. Пожалуй, он зря тревожится.
Позавтракав оставшимся от вечера рябчиком и убрав деревянную посуду в заплечные мешки, путники зашагали вслед за проводником. Накрапывал дождик, небольшой, нудный, серенький, и ноги скользили по раскисшей тропе. Росшие по обеим сторонам ее осины роняли листья, между деревьями краснели папоротники.
– О, грибы! – Кто-то из парней кинулся было влево. Авдей тут же огрел его дубинкой по спине:
– Куда прешь, тля? Сказано было – за мной. Тут везде болотины – провалишься и не заметишь. – Он погрозил остальным кулаком и быстро ушел вперед. Показалось болото – зыбкое, вонючее, затянутое густым туманом. Под ногами захлюпала противная холодная жижа, заскрипели остатки старой гати. Где-то рядом жутко закричала выпь.
Один из парней в испуге шарахнулся в сторону. И сразу же провалился по пояс.
– Стоять! – крикнул Авдей. – Кто там поближе, киньте ему слегу.
– Уже кинули, господине.
– А ты не стой, чадо! Ляг на брюхо да греби под себя тину, греби... Вот! Ну, вылезай, вылезай. Да хватайте ж его...
Парня вытащили. Тот хрипел, выпучив глаза, не верил, что вырвался из трясины.
– Ну, что встали? Пошли! – крикнул откуда-то из тумана Авдей.
Болото закончилось к полудню – сначала на пути стали всё чаще попадаться деревья, невысокие, худенькие, а затем и побольше, покуда не превратились в целую рощу.
– Отдых, – выйдя на поляну, коротко бросил проводник.
Неподалеку, в овражке, журчал ручей. Никифор спустился к нему вместе со всеми и вздрогнул: ручей тек не просто так, а по берестяному желобу, падая небольшим водопадцем в выдолбленную из ствола толстого дерева колоду. Ни водосток, ни колода не производили впечатления запущенных или слишком древних. Но кто-то же сделал их? Значит, здесь, в этой глуши, жили люди? Впрочем, какая ж это глушь? По рассказам купцов, где-то на востоке, недалеко, есть город Чернигов, к северу, чуть подальше, – Любеч. Не такое уж и заброшенное место, хотя вот посмотришь вокруг на эти болота, урочища, папоротники, так и подумаешь, что нет на земле-матушке ни Кенугарда-Киева, ни Ладоги-Альдегьюборга, ни каких иных городов. Даже моря и того нет, не говоря уж об Ирландии.
Напившись, Никифор осмотрелся и заметил заросшую травой тропинку, уходящую на холм, в чащу. Трава была примята – должно быть, кто-то уже прошел, скорее всего проводник – его что-то не видно – прошел по обычным людским надобностям. Выждав немного – проводник так и не появился, – Никифор пожал плечами и медленно поднялся по тропинке на холм. По пути никого не встретил, лишь на вершине холма увидел смотрящего вдаль Авдея. Тот что-то шептал, верно, прикидывал дальнейший путь. И шептал – Никифор не поверил своим ушам! – по-гречески. Затем повернулся, не замечая молодого монаха, и, сотворив короткую молитву, яростно плюнул в сторону старого дуба, средь ветвей которого серебрилась деревянным окладом потемневшая от времени и дождей икона Матери Божьей.
– Богохульник! – не выдержал Никифор. Авдей бросился на него, повалил наземь, сдавив горло... Коричневая туника монаха с треском порвалась у горла, и серебряный крестик его выпростался на грудь.
Мельком взглянув на крестик, проводник вдруг замер, словно увидел змею. Смертельная хватка его ослабла. Правой рукой прижимая поверженного к земле, он осторожно взял крестик левой, пробормотал ошеломленно:
– Это же его клеймо... Работа ювелира Козьмы. Откуда у тебя этот крест?
– От отца, – спокойно ответил Никифор.
– Так твой отец – Константин Дре... – Авдей зажал себе рот рукой. – То-то я и смотрю – ты мне кого-то напоминаешь... – Он и не заметил, что продолжает говорить по-гречески.
– А ты, похоже, иконоборец. Вон как плевался в сторону Божьей Матери, – усмехнулся Никифор.
Авдей вздрогнул.
– Наверняка один из павликиан, спасшихся от гнева императрицы. Если так, ответь – почему ж ты тогда помогаешь мне основать монастырь? Ведь павликиане отрицают монашество.
– Монастырь?! – Проводник неожиданно расхохотался, надсадно и громко. – Монастырь? Да знаешь ли ты, что никакого монастыря не будет? И эти жалкие ублюдки, которых я веду, вовсе не жаждут дать обет монашества, совсем наоборот, их привлекают только власть и богатство!
– Не говори так о людях, Авдей.
– О людях? Так ты, может, и прощелыгу Мефодия за человека держишь? Он лишь польстился на серебро и думал, мне ничего о том неизвестно... Чем ты прогневил князя, монах?
– О каком князе ты говоришь?
– О Дирмунде. Думаю, именно он и дал серебро Мефодию. Ты здесь совсем не нужен, и ни о какой обители речь не шла. Меня наняли лишь довести вас до нужного места... Вернее, их. – Авдей кивнул в сторону ручья. – Что же касается тебя, ты должен остаться здесь, привязанным к этому дубу... Нет, ты бы не умер. Вскоре бы тебя развязали... добрые люди... ничего общего не имеющие с христианами, но рядящиеся в их одежды. Именно так велел поступить с тобой Мефодий.
– Я не верю тебе!
– Твое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78