Все уже всё знают, и что это за крыса драная в вашей норе прячется. Откройте-ка мне дверь, хочу поговорить — так чтоб соседи не слышали.
IV
Услышав такое, Андара побелела, как стена, которая, правду сказать, особой белизной не отличалась, и тут же представила себя в остроге, скованную по рукам и ногам. Стуча зубами от страха, она обернулась к двери и увидела Баланду, которая ввалилась в спальню со словами:
— Все, хватит в бирюльки играть, кончено. А тебя, ошметок, я с первого дня учуяла. Да все молчала из-за этого блаженного, который по доброте и по дурости своей ангельской во все ваши свары встревает. Только теперь знайте оба: не послушаетесь меня — пропадете.
— Ну, что с Прыщихой? — спросила Андара, снедаемая любопытством, более сильным, чем страх.
— Жива. В лизарете лежит наша жертвочка, говорят, в этот раз вытянет. А ведь отдай она концы, затянули бы на тебе петельку. Словом... духу чтоб твоего здесь не было. Проваливай, да поскорее — сам его превосходительство господин судья сегодня вечером пожалует.
— Дак кто же?..
— Дура ты дура! Будто не знаешь, какой у Хамелии нюх!.. Пришла она как-то под вечер — и к окну, ну прямо как собаки эти, которые крыс давят. Нюхала-нюхала, сопела-сопела, аж на улице было слышно. Словом, пронюхали все про тебя — деваться некуда. Так что сматывайся, да подальше...
— Я мигом,— сказала Андара, накидывая платок.
— Постой, постой,— продолжала Баланда, забирая у Нее платок.— Дам тебе свой, старый, чтоб не узнали. И платьишко старое дам. Все грязное, в крови что, здеб^ оставь — спрячу... Только не воображай, что это все ради тебя делается, чучело кровопийное,—просто жаль мне
7 Б. П. Гальдос этого убогенького, что с такой пролазой, как ты, связался. А судейские что псы, во все нос совать станут. Так уж пусть этот «уродивенький» меня послушает, а нет — подошьют вас в одно дело, и пусть тогда ангелы его из-за решетки вытаскивают.
— Хорошо... И что же я, по-вашему, должен делать? — спросил клирик, поначалу невозмутимый, теперь же несколько озабоченный.
— Вы отпирайтесь, и на все — нет, нет, нет. Эта пташка пусть летит куда знает. А мы тут все устроим — и следа не останется: я в комнатах приберусь, пол подмою, а вы, сеньор Назарильо, цвет души моей грешной, как придут с понятыми — отпирайтесь, ничего, мол, не знаю, не было здесь никого, клевета-поклеп. А там пусть докажут, чтоб их, пусть себе доказывают.
Клирик молчал; чертовка же Андара с жаром поддакивала энергическим доводам Эстефании.
— Байки все,— продолжала та,— что нельзя этот поганый дух вытравить... Вот только как?.. Ах ты худородная, волчье ты семя, драная шкура! Уж лучше б вместо этих пачули, которыми только в преисподней душиться, ты бы, свинья вонючая, во всех помойках вывалялась!
Исследовав таким образом «гинекологическое» древо Андары, могучая хозяйка пансиона, которая в трудную минуту всегда умела развить кипучую деятельность, тут же принесла платье, в которое, взамен окровавленного, должна была облачиться преступница, чтобы без лишних приключений покинуть этот дом в поисках лучшего убежища.
— Скоро придут-то? — спросила Андара, желая поскорее избавиться от Баланды.
— Успеем,— ответила та,— сейчас он пока доносы разбирает, так что часу в десятом-одиннадцатом, не раньше, заявится со своими сбирами. Мне Блас Портеро сказал, а он-то все про этих крючкотворов знает, даже когда кто у них на Лас-Салесас задницу почесал. Так что успеем и вымыть, и подчистить, будто и не было здесь этой охальницы. А вы, сеньор Доброхот, только мешаться тут будете. Пойдите-ка лучше прогуляйтесь.
— Нет, у меня дела,— сказал дон Назарио, надевая четырехугольную шапочку.— Сеньор Рубин из Сан-Каэта-но просил меня зайти после девятины.
— Ну и ступайте, ступайте... Мы сейчас воды наносим... А ты гляди, не обронила ли где подвязку или пуговицу, а может, шпильку или еще какую пакость — ну, ленту там иль окурок... А то ведь в хорошенькую историю втравишь нашего ангела... Ну, дон Назарин, вы просто красавчик... Идите, идите. Мы тут со всем управимся.
Клирик ушел; женщины стали прибираться.
—- Ищи, ищи, перетряхивай тюфяк, может, завалилось что,— торопила Эстефания.
— Слушай, Эстефа, я во всем виновата, мой грех... приютил меня святой отец, и не хочу я, чтоб из-за духов этих распроклятых его по судам затаскали: мол, кто да что... А раз моя вина, я и вымою тут все сама, духа этого ни капелюшечки не останется... Часу в десятом, говоришь?.. Ну, время есть, так что ты иди —- своими делами займись, а я одна справлюсь. Увидишь — заблестит все...
— Ладно, пойду накормлю медовщиков да еще четырем из Вильявисьосы надо сготовить... Воду я тебе дам, а дальше уж...
— Да ты не хлопочи, хозяйка. Что мне — самой воды не принести? Вон с угла и натаскаю. Ведро есть. Укроюсь платком — кто меня узнает?
-— И то верно; ты иди, и я пойду готовить. Скоро обернусь. Ключ в двери будет.
— Зачем мне ключ, оставь при себе. Наношу воды — глазом не успеешь моргнуть... И вот чего еще: дай песету.
— Да зачем тебе, чучело?
— Так дашь? Дай или одолжи — я свое слово сдержу. Хочу просто выпить стаканчик да сигаретой разжиться. Врала я хоть раз?
— Хоть раз? Да чтоб не соврать, ни разу не было, чтоб ты не соврала. Ладно, не канючь, держи свою песету и помалкивай. Делать что — сама знаешь. И давай — за работу. Я пошла. Жди меня тут.
С этими словами грозная амазонка удалилась, а вслед за ней, через минуту-другую, выскользнула и вторая чертовка, зажав в кулаке две песеты (свою и взятую у подруги) и прихватив на кухне бутыль и небольшой бидончик. На улице стояла темень — хоть глаз выколи. Свернув на улицу Святой Анны, Андара исчезла в потемках, но скоро показалась вновь, по-прежнему пряча под платком оба сосуда. С беличьей ловкостью она вскарабкалась по узкой лестнице и шмыгнула в дом.
Дальнейшее произошло очень быстро, минут за десять, не больше: притащив из клетушки рядом с кухней охапку соломы, вытащенной из рваного матраса, Андара разбросала ее топчаном и щедро полила керосином, который она набрала в бутыль и бидончик. Но этого ей показалось мало, и, испоров ножом второй матрас, тоже соломенный, тот
7* самый, на мягких выпуклостях которого она спала все эти ночи, драконица взгромоздила еще одну кучу соломы на сам топчан, для пущей верности побросав сверху дерюжные чехлы от тюфяков и прочие попавшиеся под руку тряпки, не забыв окропить керосином комод, славную викторианскую кушетку и даже табурет. Устроив сей погребальный костер, ока достала спички и — пш-ш-ш!.. Как полыхнуло, у, хреновина! Она открыла окно, чтобы глотнуть свежего воздуха и застыла, зачарованно глядя на дело своих рук; только почувствовав, что задыхается в густом дыму, она выбежала наконец из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
IV
Услышав такое, Андара побелела, как стена, которая, правду сказать, особой белизной не отличалась, и тут же представила себя в остроге, скованную по рукам и ногам. Стуча зубами от страха, она обернулась к двери и увидела Баланду, которая ввалилась в спальню со словами:
— Все, хватит в бирюльки играть, кончено. А тебя, ошметок, я с первого дня учуяла. Да все молчала из-за этого блаженного, который по доброте и по дурости своей ангельской во все ваши свары встревает. Только теперь знайте оба: не послушаетесь меня — пропадете.
— Ну, что с Прыщихой? — спросила Андара, снедаемая любопытством, более сильным, чем страх.
— Жива. В лизарете лежит наша жертвочка, говорят, в этот раз вытянет. А ведь отдай она концы, затянули бы на тебе петельку. Словом... духу чтоб твоего здесь не было. Проваливай, да поскорее — сам его превосходительство господин судья сегодня вечером пожалует.
— Дак кто же?..
— Дура ты дура! Будто не знаешь, какой у Хамелии нюх!.. Пришла она как-то под вечер — и к окну, ну прямо как собаки эти, которые крыс давят. Нюхала-нюхала, сопела-сопела, аж на улице было слышно. Словом, пронюхали все про тебя — деваться некуда. Так что сматывайся, да подальше...
— Я мигом,— сказала Андара, накидывая платок.
— Постой, постой,— продолжала Баланда, забирая у Нее платок.— Дам тебе свой, старый, чтоб не узнали. И платьишко старое дам. Все грязное, в крови что, здеб^ оставь — спрячу... Только не воображай, что это все ради тебя делается, чучело кровопийное,—просто жаль мне
7 Б. П. Гальдос этого убогенького, что с такой пролазой, как ты, связался. А судейские что псы, во все нос совать станут. Так уж пусть этот «уродивенький» меня послушает, а нет — подошьют вас в одно дело, и пусть тогда ангелы его из-за решетки вытаскивают.
— Хорошо... И что же я, по-вашему, должен делать? — спросил клирик, поначалу невозмутимый, теперь же несколько озабоченный.
— Вы отпирайтесь, и на все — нет, нет, нет. Эта пташка пусть летит куда знает. А мы тут все устроим — и следа не останется: я в комнатах приберусь, пол подмою, а вы, сеньор Назарильо, цвет души моей грешной, как придут с понятыми — отпирайтесь, ничего, мол, не знаю, не было здесь никого, клевета-поклеп. А там пусть докажут, чтоб их, пусть себе доказывают.
Клирик молчал; чертовка же Андара с жаром поддакивала энергическим доводам Эстефании.
— Байки все,— продолжала та,— что нельзя этот поганый дух вытравить... Вот только как?.. Ах ты худородная, волчье ты семя, драная шкура! Уж лучше б вместо этих пачули, которыми только в преисподней душиться, ты бы, свинья вонючая, во всех помойках вывалялась!
Исследовав таким образом «гинекологическое» древо Андары, могучая хозяйка пансиона, которая в трудную минуту всегда умела развить кипучую деятельность, тут же принесла платье, в которое, взамен окровавленного, должна была облачиться преступница, чтобы без лишних приключений покинуть этот дом в поисках лучшего убежища.
— Скоро придут-то? — спросила Андара, желая поскорее избавиться от Баланды.
— Успеем,— ответила та,— сейчас он пока доносы разбирает, так что часу в десятом-одиннадцатом, не раньше, заявится со своими сбирами. Мне Блас Портеро сказал, а он-то все про этих крючкотворов знает, даже когда кто у них на Лас-Салесас задницу почесал. Так что успеем и вымыть, и подчистить, будто и не было здесь этой охальницы. А вы, сеньор Доброхот, только мешаться тут будете. Пойдите-ка лучше прогуляйтесь.
— Нет, у меня дела,— сказал дон Назарио, надевая четырехугольную шапочку.— Сеньор Рубин из Сан-Каэта-но просил меня зайти после девятины.
— Ну и ступайте, ступайте... Мы сейчас воды наносим... А ты гляди, не обронила ли где подвязку или пуговицу, а может, шпильку или еще какую пакость — ну, ленту там иль окурок... А то ведь в хорошенькую историю втравишь нашего ангела... Ну, дон Назарин, вы просто красавчик... Идите, идите. Мы тут со всем управимся.
Клирик ушел; женщины стали прибираться.
—- Ищи, ищи, перетряхивай тюфяк, может, завалилось что,— торопила Эстефания.
— Слушай, Эстефа, я во всем виновата, мой грех... приютил меня святой отец, и не хочу я, чтоб из-за духов этих распроклятых его по судам затаскали: мол, кто да что... А раз моя вина, я и вымою тут все сама, духа этого ни капелюшечки не останется... Часу в десятом, говоришь?.. Ну, время есть, так что ты иди —- своими делами займись, а я одна справлюсь. Увидишь — заблестит все...
— Ладно, пойду накормлю медовщиков да еще четырем из Вильявисьосы надо сготовить... Воду я тебе дам, а дальше уж...
— Да ты не хлопочи, хозяйка. Что мне — самой воды не принести? Вон с угла и натаскаю. Ведро есть. Укроюсь платком — кто меня узнает?
-— И то верно; ты иди, и я пойду готовить. Скоро обернусь. Ключ в двери будет.
— Зачем мне ключ, оставь при себе. Наношу воды — глазом не успеешь моргнуть... И вот чего еще: дай песету.
— Да зачем тебе, чучело?
— Так дашь? Дай или одолжи — я свое слово сдержу. Хочу просто выпить стаканчик да сигаретой разжиться. Врала я хоть раз?
— Хоть раз? Да чтоб не соврать, ни разу не было, чтоб ты не соврала. Ладно, не канючь, держи свою песету и помалкивай. Делать что — сама знаешь. И давай — за работу. Я пошла. Жди меня тут.
С этими словами грозная амазонка удалилась, а вслед за ней, через минуту-другую, выскользнула и вторая чертовка, зажав в кулаке две песеты (свою и взятую у подруги) и прихватив на кухне бутыль и небольшой бидончик. На улице стояла темень — хоть глаз выколи. Свернув на улицу Святой Анны, Андара исчезла в потемках, но скоро показалась вновь, по-прежнему пряча под платком оба сосуда. С беличьей ловкостью она вскарабкалась по узкой лестнице и шмыгнула в дом.
Дальнейшее произошло очень быстро, минут за десять, не больше: притащив из клетушки рядом с кухней охапку соломы, вытащенной из рваного матраса, Андара разбросала ее топчаном и щедро полила керосином, который она набрала в бутыль и бидончик. Но этого ей показалось мало, и, испоров ножом второй матрас, тоже соломенный, тот
7* самый, на мягких выпуклостях которого она спала все эти ночи, драконица взгромоздила еще одну кучу соломы на сам топчан, для пущей верности побросав сверху дерюжные чехлы от тюфяков и прочие попавшиеся под руку тряпки, не забыв окропить керосином комод, славную викторианскую кушетку и даже табурет. Устроив сей погребальный костер, ока достала спички и — пш-ш-ш!.. Как полыхнуло, у, хреновина! Она открыла окно, чтобы глотнуть свежего воздуха и застыла, зачарованно глядя на дело своих рук; только почувствовав, что задыхается в густом дыму, она выбежала наконец из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53