А почему, поинтересуюсь я, этот храбрец все по церквам шастает — в церкви оно, конечно, спокойнее: богородица-то смолчит, когда с нее ризы серебряные снимают, да и дароносица караул не закричит* Что бы с тобой без нас стало, отродье неблагодарное? Ишь какой грозный, и еще бахвалится!.. Помалкивай лучше, а не то я!..
— Храбрись, храбрись — знаешь, что у меня ножа под рукой нет. Это на тебя похоже. Хотел бы я на тебя там посмотреть, на воле с тобой свидеться, уж я б тебе втолковал, что над кротким да беззащитным, который и мухи не обидит, над таким измываться только трус подлый может, вроде тебя — ублюдок, выродок поганый!
Яростно бросились они друг на друга, и все остальные поспешили разнять их.
— А ну пусти! — кричал Отцеубийца.— Я из него душу выну!
— Визжи, визжи — знаешь, что не пустят... Меня долго просить не надо — выпущу кишки, дак ведь даже воронье жрать не станет.
И гордо, с вызывающим видом встав посреди камеры, Святотатец продолжал:
— Ну-ка, а теперь, господа, лучше помолчите да послушайте, что я вам скажу. Так вот: зарубите каждый себе на носу, что этого доброго человека я беру под свою защиту — все равно как родного отца-батюшку; хочу, чтоб все знали, что среди этого ворья, голи этой тюремной есть один честный вор, в ком жива еще душа христианская и кто заступится за этого кроткого, который молчит, когда вы измываетесь, терпит, когда бьете, да еще и прощает вам все. Злобствуйте, а только я так скажу: этот человек — святой, а кто сомневается, будет со мной дело иметь. Ну что, мазурики, кто супротив меня слово скажет? Выходи поодиночке или все вместе — вот он я!
Слова эти были сказаны с таким патетическим пылом, что все приумолкли, оробело вглядываясь в лицо Святотатца, смутно различимое в лунном свете. Кто поспокойнее, отшучивался. Отцеубийца кусал губы, перемежая брань ворчливыми угрозами. Растянувшись на полу, как беспечная дворняга, он процедил:
— Шуми, шуми, детка, авось конвойные войдут, как всегда, я виноватым окажусь и поплачусь за чужие грехи.
— Шумишь-то ты, дурья голова,— отвечал Святотатец, победно расхаживая по камере.— Знаешь, что за твои дела всегда я в ответе, вот и заводишь свару... Но мое-то слово крепкое: святой он, божий человек, пусть каждая сволочь это запомнит; прочистите уши и послушайте хорошенько — святой, и кто его пальцем тронет, будет иметь дело со мной — и здесь и где угодно.
В конце концов жандармы услышали шум в камере и явились, чтобы навести порядок.
— Да это мы так, шутим,— сказал Отцеубийца.— Все священник проклятый — вздумал тут проповеди читать, спать не дает.
— Врешь,— решительно вмешался Святотатец.— Священник тут ни при чем. Это я проповедовал.
Пригрозив причастить всех по-свойски, жандармы быстро утихомирили беспокойную ватагу, и в тюрьме воцарилась уставная тишина. Прошло много времени, и когда Отцеубийца и его приспешники уже храпели вовсю, моренные тяжелым сном, каким забываются обычно после тестовой выходки, Назарин перебрался на то место, где икал Святотатец. Тот подвинулся, не произнося ни слона — так, словно некое суеверное благоговение сковало ему уста. Клирик, почувствовав его замешательство, сказал:
— Один бог знает, как я благодарен тебе за помощь. Но не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня.
- Оно, сеньор, как-то само собой получилось,— церковный вор.— Не благодарите — не стоит.
— Ты проникся состраданием ко мне; ты возмутился, как жестоко обходятся со мной. Значит, душа твоя
«им ни совсем развращена, и ты можешь спастись.
— Сеньор,— и в голосе Святотатца прозвучала неподдельная горечь,— я плохой, очень плохой и не заслуживаю даже, чтобы вы со мной говорили.
— Неужто и вправду ты такой плохой?
— Хуже не бывает.
— Ну-ка, ну-ка... Сколько раз тебе приходилось воровать... наверное, четыреста тысяч раз, не меньше?
— Ну, уж не столько... В храме только три раза, да и то какую-то мелочь... посох святого Иосифа.
— А убийства? Восемьдесят тысяч убийств, правда?
— Да нет, всего два: первый раз это была месть — меня оскорбили; а потом — от голода. Нас тогда было трое, и...
— Дурная компания никогда до добра не доведет. Скажи, а вот сейчас, когда ты вспоминаешь свои злодеяния, радуешься в душе?
— Нет, сеньор.
— Они тебе безразличны?
— Тоже нет.
— Тебе больно?
— Да, сеньор... Иногда словно защемит что-то внутри... Но когда нас много и каждый говорит и делает дурное, глядишь — и уже отпустило... Но бывает, оно подолгу не унимается... А вот как сегодня, такого еще не было...
— У тебя мать есть?
— Что есть что нет: она у меня совсем пропащая. Десять лет уже как сидит в тюрьме Алкала — за грабеж, да еще ребенка убила.
— Пресвятая сила! А семьи у тебя есть?
— Один я.
— А тебе хотелось бы переменить свою жизнь?.. Бросить воровство, избавиться от бремени грехов?..
— Хотелось бы... да разве это можно?.. Все равно собьют... Да и нужда...
— Не думай о нужде. Если хочешь быть хорошим, достаточно сказать себе: «Я хочу». И если ты отвратишься от своих грехов, как бы ужасны они ни были, господь простит тебя.
— Это вы верно говорите, сеньор?
— Верно.
— Неужели это правда? И что же я должен делать?
— Ничего.
— И так, ничего не делая, можно спастись?
— Ничего, кроме одного: ты должен раскаяться и никогда не грешить больше.
— Не может быть, чтоб так просто, не может быть. Покаяться... да, покаяться мне есть в чем.
— Тебе надобно терпеливо переносить все невзгоды, и если людской закон осудит тебя, смириться и принять наказание.
— Но меня посадят в тюрьму, а там чему только не научишься. Пусть меня оставят на свободе, и я исправлюсь.
— На свободе ли, в заключении, ты сможешь быть таким, каким захочешь. Посмотри: на свободе ты был плохим, очень плохим. Так чего же тебе бояться тюрьмы? Страдая, возрождается человек. Научись же страдать, и все будет даваться тебе легко.
— А вы меня научите?
— Не знаю, что будет со мною. Если бы мы были вместе, я научил бы тебя.
— Я хочу быть с вами, сеньор.
— Это очень просто. Думай о том, что я тебе сказал, и мы будем вместе.
— Значит, думать — и больше ничего?
— Больше ничего. Видишь, просто.
— Я буду думать.
Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжил рассвет.
III
В то время как на мужской половине происходили описанные выше бурные события, на женской царила мирная тишина. Кроме Андары, Беатрис и девочки-бродяжки, здесь никого не было; поначалу женщины завели разговор о том, какой скверный оборот принимает их паломничество, но обе решили и впредь противостоять невзгодам и ни в коем случае не расставаться со святым человеком, который избрал их спутницами своей достохвальной жизни. Каких только предположений о будущей их судьбе не было высказано! Беатрис больше всего угнетало то, что партия обязательно должна будет пройти через Мостолес, И боже мой, какой стыд!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Храбрись, храбрись — знаешь, что у меня ножа под рукой нет. Это на тебя похоже. Хотел бы я на тебя там посмотреть, на воле с тобой свидеться, уж я б тебе втолковал, что над кротким да беззащитным, который и мухи не обидит, над таким измываться только трус подлый может, вроде тебя — ублюдок, выродок поганый!
Яростно бросились они друг на друга, и все остальные поспешили разнять их.
— А ну пусти! — кричал Отцеубийца.— Я из него душу выну!
— Визжи, визжи — знаешь, что не пустят... Меня долго просить не надо — выпущу кишки, дак ведь даже воронье жрать не станет.
И гордо, с вызывающим видом встав посреди камеры, Святотатец продолжал:
— Ну-ка, а теперь, господа, лучше помолчите да послушайте, что я вам скажу. Так вот: зарубите каждый себе на носу, что этого доброго человека я беру под свою защиту — все равно как родного отца-батюшку; хочу, чтоб все знали, что среди этого ворья, голи этой тюремной есть один честный вор, в ком жива еще душа христианская и кто заступится за этого кроткого, который молчит, когда вы измываетесь, терпит, когда бьете, да еще и прощает вам все. Злобствуйте, а только я так скажу: этот человек — святой, а кто сомневается, будет со мной дело иметь. Ну что, мазурики, кто супротив меня слово скажет? Выходи поодиночке или все вместе — вот он я!
Слова эти были сказаны с таким патетическим пылом, что все приумолкли, оробело вглядываясь в лицо Святотатца, смутно различимое в лунном свете. Кто поспокойнее, отшучивался. Отцеубийца кусал губы, перемежая брань ворчливыми угрозами. Растянувшись на полу, как беспечная дворняга, он процедил:
— Шуми, шуми, детка, авось конвойные войдут, как всегда, я виноватым окажусь и поплачусь за чужие грехи.
— Шумишь-то ты, дурья голова,— отвечал Святотатец, победно расхаживая по камере.— Знаешь, что за твои дела всегда я в ответе, вот и заводишь свару... Но мое-то слово крепкое: святой он, божий человек, пусть каждая сволочь это запомнит; прочистите уши и послушайте хорошенько — святой, и кто его пальцем тронет, будет иметь дело со мной — и здесь и где угодно.
В конце концов жандармы услышали шум в камере и явились, чтобы навести порядок.
— Да это мы так, шутим,— сказал Отцеубийца.— Все священник проклятый — вздумал тут проповеди читать, спать не дает.
— Врешь,— решительно вмешался Святотатец.— Священник тут ни при чем. Это я проповедовал.
Пригрозив причастить всех по-свойски, жандармы быстро утихомирили беспокойную ватагу, и в тюрьме воцарилась уставная тишина. Прошло много времени, и когда Отцеубийца и его приспешники уже храпели вовсю, моренные тяжелым сном, каким забываются обычно после тестовой выходки, Назарин перебрался на то место, где икал Святотатец. Тот подвинулся, не произнося ни слона — так, словно некое суеверное благоговение сковало ему уста. Клирик, почувствовав его замешательство, сказал:
— Один бог знает, как я благодарен тебе за помощь. Но не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня.
- Оно, сеньор, как-то само собой получилось,— церковный вор.— Не благодарите — не стоит.
— Ты проникся состраданием ко мне; ты возмутился, как жестоко обходятся со мной. Значит, душа твоя
«им ни совсем развращена, и ты можешь спастись.
— Сеньор,— и в голосе Святотатца прозвучала неподдельная горечь,— я плохой, очень плохой и не заслуживаю даже, чтобы вы со мной говорили.
— Неужто и вправду ты такой плохой?
— Хуже не бывает.
— Ну-ка, ну-ка... Сколько раз тебе приходилось воровать... наверное, четыреста тысяч раз, не меньше?
— Ну, уж не столько... В храме только три раза, да и то какую-то мелочь... посох святого Иосифа.
— А убийства? Восемьдесят тысяч убийств, правда?
— Да нет, всего два: первый раз это была месть — меня оскорбили; а потом — от голода. Нас тогда было трое, и...
— Дурная компания никогда до добра не доведет. Скажи, а вот сейчас, когда ты вспоминаешь свои злодеяния, радуешься в душе?
— Нет, сеньор.
— Они тебе безразличны?
— Тоже нет.
— Тебе больно?
— Да, сеньор... Иногда словно защемит что-то внутри... Но когда нас много и каждый говорит и делает дурное, глядишь — и уже отпустило... Но бывает, оно подолгу не унимается... А вот как сегодня, такого еще не было...
— У тебя мать есть?
— Что есть что нет: она у меня совсем пропащая. Десять лет уже как сидит в тюрьме Алкала — за грабеж, да еще ребенка убила.
— Пресвятая сила! А семьи у тебя есть?
— Один я.
— А тебе хотелось бы переменить свою жизнь?.. Бросить воровство, избавиться от бремени грехов?..
— Хотелось бы... да разве это можно?.. Все равно собьют... Да и нужда...
— Не думай о нужде. Если хочешь быть хорошим, достаточно сказать себе: «Я хочу». И если ты отвратишься от своих грехов, как бы ужасны они ни были, господь простит тебя.
— Это вы верно говорите, сеньор?
— Верно.
— Неужели это правда? И что же я должен делать?
— Ничего.
— И так, ничего не делая, можно спастись?
— Ничего, кроме одного: ты должен раскаяться и никогда не грешить больше.
— Не может быть, чтоб так просто, не может быть. Покаяться... да, покаяться мне есть в чем.
— Тебе надобно терпеливо переносить все невзгоды, и если людской закон осудит тебя, смириться и принять наказание.
— Но меня посадят в тюрьму, а там чему только не научишься. Пусть меня оставят на свободе, и я исправлюсь.
— На свободе ли, в заключении, ты сможешь быть таким, каким захочешь. Посмотри: на свободе ты был плохим, очень плохим. Так чего же тебе бояться тюрьмы? Страдая, возрождается человек. Научись же страдать, и все будет даваться тебе легко.
— А вы меня научите?
— Не знаю, что будет со мною. Если бы мы были вместе, я научил бы тебя.
— Я хочу быть с вами, сеньор.
— Это очень просто. Думай о том, что я тебе сказал, и мы будем вместе.
— Значит, думать — и больше ничего?
— Больше ничего. Видишь, просто.
— Я буду думать.
Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжил рассвет.
III
В то время как на мужской половине происходили описанные выше бурные события, на женской царила мирная тишина. Кроме Андары, Беатрис и девочки-бродяжки, здесь никого не было; поначалу женщины завели разговор о том, какой скверный оборот принимает их паломничество, но обе решили и впредь противостоять невзгодам и ни в коем случае не расставаться со святым человеком, который избрал их спутницами своей достохвальной жизни. Каких только предположений о будущей их судьбе не было высказано! Беатрис больше всего угнетало то, что партия обязательно должна будет пройти через Мостолес, И боже мой, какой стыд!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53