Впереди шла Андара, скрежеща зубами и пытаясь поднести связанные запястья КО рту, чтобы перегрызть веревку; учитель и Беатрис, окруженные толпой любопытных и безжалостных Людей. Жандармы, как могли, отгоняли народ. Шагавший рядом с Назарином толстяк не удержался.
- Так вот, стало быть, каков ты, принц ... опальный, говоришь?.. И гарем-то весь с собой визит!..
который шел с другой стороны, рядом с Беси, грубо расхохотался, поправив своего товарища: Как бы не так — он такой же мавр, как мой дед султаншу я, помнится, в Мостолесе видал
Беатрис и дон Назарио даже не взглянули на него. Стали спускаться, и толпой вновь овладело шутливое настроение. Все это больше походило на шумное масленичное гулянье, чем на задержание злодеев. Самодельные факелы погасли; женщины и ребятня то и дело спотыкались, падали, вновь поднимались; то тут, то там мелькала голова Ухо. Обрывки песен, шутки, смех — в самом деле, чем не праздник для народа, столь обделенного развлечениями! Многие вообще принимали происходящее за шутку, и были не прочь, чтобы каждый день забредали в их края опальные мавры, на которых можно и поохотиться. Апофеозом было вступление в деревню: все жители повысыпали из домов взглянуть на таинственных преступников, арестованных по приказанию властей из самой столицы. Ребятишки снова стали жечь дроковые факелы, и густой удушливый дым окутал процессию. Андара, вконец обессилевшая, умолкла, видя бесцельность своих жалоб. Двое других пленников держались молчаливо-смиренно.
Тюрьмой в деревне служила большая с зарешеченными окнами комната в первом этаже управы. Вход в нее был со двора. Жандармы отперли дверь и провели арестованных в «тюремную залу», где Андару наконец развязали. Алькальд, в котором неумеренная страсть к шуткам все же не заглушила окончательно чувства сострадания, велел приготовить заключенным ужин, а Назарина увел с собой в соседнюю комнату, имевшую вид не менее плачевный, чем тюремное помещение, и там между ними произошел разговор, дословно воспроизведенный в следующей главе.
VII
— Садитесь. Я должен задать вам несколько вопросов.
— Спасибо. Что ж, задавайте.
— Понимаете, не хотелось мне вас перед людьми позорить. Они ведь и вправду вас за мавра считают. Непросвященный народ! Хотя, надо сказать, лицо у вас... и потом эта ваша бородка, этот тюрбан... Ну, я-то понимаю, что никакой вы не мавр, а такой же, как все, христианин, по крайней мере имя христианское носите. Более того, сам бы я, правда, не подумал, не будь сказано об этом в бумаге,— вы священник.
— Да, сеньор, слуга божий Назарио Заарин,— к вашим услугам.
— Стало быть, вы подтверждаете, что вы Назарио Заарин, коего я имею предписание арестовать. А это страшилище — та самая Андара?
— Да, та, что была связана. А другую зовут Беатрис, она из Мостолеса.
— Ну, это могли бы и не говорить! Я ее и сам знаю. Чубарый — мой брат двоюродный.
— Что еще?
— А вам этого мало? Но вот что — давайте поговорим по душам, как два старых друга,— сказал алькальд, снимая широкополую андалузскую шляпу и кладя ее на стол, рядом с фонарем, освещавшим обоих собеседников: самодовольное лоснящееся лицо одного и изможденное, суровое — другого.— Неужели, по-вашему, человеку, облеченному саном, пристало пускаться в такие авантюры... бродить босиком по дорогам да еще в компании двух... я не говорю про Беатрис, но та, другая... Нет уж, друг мой любезный!.. Думаю, адвокату придется сослаться на вашу невменяемость, потому как если вы в здравом уме, ни одна христианская душа не скажет и слова в вашу защиту и любой закон вас осудит.
— Я считаю себя совершенно в здравом рассудке,— невозмутимо отвечал Назарин.
— Ну, это мы еще увидим. Я так не считаю. И то правда — откуда вам знать, что вы не в своем уме! Но, бога ради, отец Заарин, представьте: ни с того ни с сего сделаться бродягой, таскать за собой этих потрепанных бабенок!.. И не за религию ратую, все мы — кто больше, кто меньше — если и говорим, что верим, то только чтобы соблюсти приличия, уважая, так сказать, традиции... Да так оно и спокойнее в наши просвещенные времена! И вдруг — и... нехорошо!.. Хотите знать, в чем вас обвиняют? Так, совсем чепуха: первое — что вы укрывали у себя ту потаскушку, которая чуть не зарезала другую такую; второе — что вкупе с нею вы подожгли дом, в результате чего пострадало здание, представляющее, так сказать, недвижимую собственность... И в довершение сего вы — апостол и апостольша — отправились, так, а попросту — дурачить народ, исцеляя жаждущих колодезной водой, воскрешая мнимых и клеймя нас, грешных, и наши богатства, якобы праведно нажитые... Ах, сеньор священник, и вы еще Говорите, что вы в своем уме! И сколько же чудес, скажите мирили вы таким манером? Я слышал, будто вам удалось смирить хозяина Ла-Корехи, а уж на что грозен — лев! Положитесь на меня: я вам зла не сделаю и секретов ваших не выдам. Расскажите-ка мне все и забудьте, что я — алькальд, а вы — подследственный. Просто встретились вечерком двое приятных друг другу людей: деревенский алькальд — человек без церемоний, душа нараспашку и священник-непоседа, который сейчас же поведает мне о своих похождениях... только начистоту... Постойте, я велю открыть нам бутылочку.
— Нет, нет, не беспокойтесь,— сказал Назарин, останавливая алькальда.— Выслушайте мой ответ, он будет кратким. Во-первых, сеньор, я не пью вина.
— Черт побери! Даже шипучки? Не зря вас за мавра приняли.
— Во-вторых, я не виновен в преступлениях, которые мне приписывают. То же самое я могу сказать и господину судье; если же и он мне не поверит, то господу моя невиновность известна, и этого с меня достаточно. В-третьих, я не апостол, никому ничего не проповедую, а лишь разъясняю христианское учение как можно проще и понятнее тем, кто хочет его усвоить. Мои слова не расходятся с моими делами, и я не вижу в этом никакой заслуги. Если же из-за этого меня считают преступником, мне все равно. Совесть моя до сих пор ни в чем меня не обвиняла. Я не воскрешал мертвых и не исцелял больных, я не лекарь и не чудотворец, ибо господь, которому я служу и поклоняюсь, не наделил меня такой властью. Вот и все, что я хотел сказать, любезный сеньор, а теперь делайте со мной все, что вам угодно, и какие бы муки, какой позор ни выпали на мою долю, я приму их со смирением, без страха, но и без высокомерия, ибо нет во мне ни кичливости грешника, ни тщеславия того, кто считает себя совершенством.
Славный алькальд был весьма сконфужен подобными речами, ибо, без сомнения, уверен, что клирик тут же ударится в циничные откровения, иными словами, будет плясать под его дудку. Но клирик плясать не спешил. Значит, одно из двух: либо дон Назарио — один из хитроумнейших пройдох и лицедеев, каких только производил на свет наш неистощимый на выдумки создатель, либо он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53