Это продолжалось около часа. В кабинет то и дело входили слуги, хозяин отдавал им какие-то распоряжения тоном, несомненно более мягким, чем раньше, но вот и слуги, и сам кабальеро исчезли за дверью, ведущей в задние комнаты огромного дома. Оставшись один, добрый клирик мог более спокойно рассмотреть обстановку комнаты. По стенам висели старые, но хорошо сохранившиеся картины на духовные сюжеты: Иоанн Креститель, порицающий Ирода перед Иродиадой, пляска Саломеи, Саломея с головой Крестителя; на другой стене висели изображения святых ордена Проповедников, а в центре — очень неплохой портрет Пия IX. И все-таки, сеньоры, он ничего не мог понять ни в этом доме, ни в его хозяине, ни в том, что происходило у него на глазах. Когда он начал уже опасаться, что о нем позабыли или намеренно бросили здесь одного, вошел слуга и попросил его следовать за ним.
«Зачем меня зовут? — думал Назарин, идя за лакеем по залам и коридорам.— Не оставь меня, господи, и если меня хотят замуровать заживо в подземелье; утопить в колодце или перерезать глотку — пусть смерть настигнет меня, когда душа моя будет к этому готова».
Но вместо подземелья или колодца он очутился в просторной, нарядно убранной гостиной; стол, сверкающий хрусталем и фарфором — не хуже, чем в любом из столичных домов,— был накрыт на двоих. Сеньор де Бельмонте, в черном костюме, тщательно причесанный, блистая ослепительной манишкой, указал Назарину на один из двух приборов.
— Сеньор,— пробормотал паломник,— как же в этих жалких лохмотьях сяду я за такой изысканный стол?
— Садитесь, не ломайтесь,— сказал кабальеро, но грубые эти слова прозвучали приветливо и дружелюбно.
Понимая, что излишняя скромность противоречит неподдельной, искренней смиренности, дон Назарин сел. Чересчур настойчивое сопротивление МОГЛО бы показаться скорее скрытой гордыней, чем истинной простотой.
— Я сажусь, принимая незаслуженно высокую честь, которую вы оказываете, усаживая за один стол с собой нищего бродягу, которого еще вчера едва не загрызли ваши собаки. Своим милостивым поступком вы отводите от себя часть тех упреков, что я высказал вам по велению господа. Кто поступает так, не может быть врагом Христа.
— Христу — врагом?! Да что вы такое говорите, — воскликнул гигант с самой что ни на есть простонародной непосредственностью.- Да мы с ним друзья кадычные!
— Что ж, хорошо... Но, принимай ваше любезное приглашение, сеньор мой, умоляю позволить мне не своего правила есть не больше, чем потребно для Организма. Нет, нет, вина не надо; ни к вину, ни к прочим напиткам я не прикасаюсь.
Ешьте что душе угодно. Я своих гостей ни к чему не принуждаю, каждый ест сообразно своему аппетиту. Все,
на столе, в вашем распоряжении, а уж там, ешьте или не ешьте, поститесь или объедайтесь — как вам больше Нравится... Я же, взамен за мою уступку, в свою очередь позволения...
— Позволения? Но вы здесь хозяин и вольны делать что захотите.
— Позволения расспросить вас...
— О чем же?
— О наболевших вопросах жизни общественной и религиозной.
— Не знаю, позволят ли мои наискуднейшие познания дать ответ достойный, какого вы, без сомнения, от меня ждете...
— Ну, если вы станете скрывать свои познания, как скрываете свое происхождение, мы далеко не уйдем.
— Я ничего не скрываю, и весь перед вами как на ладони; что же до моих познаний, то если они и больше того, что может скрываться под этим рубищем, то все же не настолько велики, чтобы обнаружить их перед таким высокопросвещенным человеком.
— Посмотрим, посмотрим. Я-то считаю себя малосведущим; кое-чему я научился, странствуя по Востоку и Западу, кое-чему, общаясь с людьми, а это величайшая школа жизни. И из всех моих наблюдений, из тех немногих книг, что прочел на досуге, уделяя внимание прежде всего вопросам религиозным, я вывел несколько умозаключений, которые и составляют мое сокровенное достояние. Но сначала — вы замечаете, спрашиваю и уже злюсь? — скажите, что вы думаете о нынешнем состоянии умов?
«Да, вот так вопрос,— подумал Назарин про себя.— Тут и не знаешь, с какой стороны подступиться».
— Я имею в виду религиозные верования в Европе и Америке.
— Полагаю, сеньор, что успехи католицизма таковы, что в будущем веке влияние диссидентствующих церквей сойдет на нет. И не последнюю роль играет в этом мудрость, ангельская доброта и тонкая деликатность несравненного первосвященника, стоящего во главе церкви...
— Итак,— галантно сказал сеньор де Бельмонте,— мы поднимаем эту чашу во здравие его святейшества Льва Тринадцатого.
— Нет. Прошу извинить меня, но я не могу пить даже за папу, ибо и папе, и спасителю нашему вряд ли понравилось бы, отступись я хоть раз от своих правил... Ему же принадлежат слова, что человечество разочаровалось в научном познании и вновь обращается к благодатным истокам духовным. Да иначе и быть не может. Наука не могла разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом она тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся. С прогрессом лишь умножаются беды людские; множится число неимущих и страждущих; во всем шаткость и неблагоденствие. Все вопиет о том, что надобно повернуть вспять, к единому источнику истины — идее религиозной, к идеалам католическим, вечным и неизменным.
— Именно,— кивнул титулованный гигант, кстати сказать, поглощавший одно блюдо за другим, в то время как его гость едва притронулся к изысканным яствам.— Искренне рад, что мы с вами мыслим одинаково.
— Сейчас,— продолжал Назарин, все более одушевляясь,— только слепец не замечает повсюду знамений — провозвестников золотого века религии. Свежее дыхание его овевает наши лица, и близок, близок конец пустыни, земля обетованная с ее солонеющими долами и густыми рощами.
— Верно, верно, и я того же миопия. Но не станете же вы отрицать, что, уставшие влачиться в пустыне не видя избавления, народы могут взбунтоваться и натворить тысячу безрассудств. Где же тот Моисей, что усмирит их — карающей дланью или ласковым словом?
— О, Моисей!.. Этого я не знаю.
— Где же искать его? Быть может, среди философов?..
— Безусловно, нет; ведь философия в конце концов лишь игра понятий, за ней — пустота, а философы — это тот суховей, что душит людей, отнимая у них последние на тяжелом пути.
— А не обнаружится ли такой Моисей в политике?
— Тоже нет, ибо политика — это вчерашний снег. Свое она выполнила, все так называемые политические проблемы: свобода, равноправие и прочее — разрешены, но земного рая человечество не обрело. Столько всяких прав завоевано, а люди по-прежнему голодают. Чем больше политиков, тем меньше хлеба. Чем больше развивается Техника, тем меньше работы и больше незанятых рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
«Зачем меня зовут? — думал Назарин, идя за лакеем по залам и коридорам.— Не оставь меня, господи, и если меня хотят замуровать заживо в подземелье; утопить в колодце или перерезать глотку — пусть смерть настигнет меня, когда душа моя будет к этому готова».
Но вместо подземелья или колодца он очутился в просторной, нарядно убранной гостиной; стол, сверкающий хрусталем и фарфором — не хуже, чем в любом из столичных домов,— был накрыт на двоих. Сеньор де Бельмонте, в черном костюме, тщательно причесанный, блистая ослепительной манишкой, указал Назарину на один из двух приборов.
— Сеньор,— пробормотал паломник,— как же в этих жалких лохмотьях сяду я за такой изысканный стол?
— Садитесь, не ломайтесь,— сказал кабальеро, но грубые эти слова прозвучали приветливо и дружелюбно.
Понимая, что излишняя скромность противоречит неподдельной, искренней смиренности, дон Назарин сел. Чересчур настойчивое сопротивление МОГЛО бы показаться скорее скрытой гордыней, чем истинной простотой.
— Я сажусь, принимая незаслуженно высокую честь, которую вы оказываете, усаживая за один стол с собой нищего бродягу, которого еще вчера едва не загрызли ваши собаки. Своим милостивым поступком вы отводите от себя часть тех упреков, что я высказал вам по велению господа. Кто поступает так, не может быть врагом Христа.
— Христу — врагом?! Да что вы такое говорите, — воскликнул гигант с самой что ни на есть простонародной непосредственностью.- Да мы с ним друзья кадычные!
— Что ж, хорошо... Но, принимай ваше любезное приглашение, сеньор мой, умоляю позволить мне не своего правила есть не больше, чем потребно для Организма. Нет, нет, вина не надо; ни к вину, ни к прочим напиткам я не прикасаюсь.
Ешьте что душе угодно. Я своих гостей ни к чему не принуждаю, каждый ест сообразно своему аппетиту. Все,
на столе, в вашем распоряжении, а уж там, ешьте или не ешьте, поститесь или объедайтесь — как вам больше Нравится... Я же, взамен за мою уступку, в свою очередь позволения...
— Позволения? Но вы здесь хозяин и вольны делать что захотите.
— Позволения расспросить вас...
— О чем же?
— О наболевших вопросах жизни общественной и религиозной.
— Не знаю, позволят ли мои наискуднейшие познания дать ответ достойный, какого вы, без сомнения, от меня ждете...
— Ну, если вы станете скрывать свои познания, как скрываете свое происхождение, мы далеко не уйдем.
— Я ничего не скрываю, и весь перед вами как на ладони; что же до моих познаний, то если они и больше того, что может скрываться под этим рубищем, то все же не настолько велики, чтобы обнаружить их перед таким высокопросвещенным человеком.
— Посмотрим, посмотрим. Я-то считаю себя малосведущим; кое-чему я научился, странствуя по Востоку и Западу, кое-чему, общаясь с людьми, а это величайшая школа жизни. И из всех моих наблюдений, из тех немногих книг, что прочел на досуге, уделяя внимание прежде всего вопросам религиозным, я вывел несколько умозаключений, которые и составляют мое сокровенное достояние. Но сначала — вы замечаете, спрашиваю и уже злюсь? — скажите, что вы думаете о нынешнем состоянии умов?
«Да, вот так вопрос,— подумал Назарин про себя.— Тут и не знаешь, с какой стороны подступиться».
— Я имею в виду религиозные верования в Европе и Америке.
— Полагаю, сеньор, что успехи католицизма таковы, что в будущем веке влияние диссидентствующих церквей сойдет на нет. И не последнюю роль играет в этом мудрость, ангельская доброта и тонкая деликатность несравненного первосвященника, стоящего во главе церкви...
— Итак,— галантно сказал сеньор де Бельмонте,— мы поднимаем эту чашу во здравие его святейшества Льва Тринадцатого.
— Нет. Прошу извинить меня, но я не могу пить даже за папу, ибо и папе, и спасителю нашему вряд ли понравилось бы, отступись я хоть раз от своих правил... Ему же принадлежат слова, что человечество разочаровалось в научном познании и вновь обращается к благодатным истокам духовным. Да иначе и быть не может. Наука не могла разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом она тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся. С прогрессом лишь умножаются беды людские; множится число неимущих и страждущих; во всем шаткость и неблагоденствие. Все вопиет о том, что надобно повернуть вспять, к единому источнику истины — идее религиозной, к идеалам католическим, вечным и неизменным.
— Именно,— кивнул титулованный гигант, кстати сказать, поглощавший одно блюдо за другим, в то время как его гость едва притронулся к изысканным яствам.— Искренне рад, что мы с вами мыслим одинаково.
— Сейчас,— продолжал Назарин, все более одушевляясь,— только слепец не замечает повсюду знамений — провозвестников золотого века религии. Свежее дыхание его овевает наши лица, и близок, близок конец пустыни, земля обетованная с ее солонеющими долами и густыми рощами.
— Верно, верно, и я того же миопия. Но не станете же вы отрицать, что, уставшие влачиться в пустыне не видя избавления, народы могут взбунтоваться и натворить тысячу безрассудств. Где же тот Моисей, что усмирит их — карающей дланью или ласковым словом?
— О, Моисей!.. Этого я не знаю.
— Где же искать его? Быть может, среди философов?..
— Безусловно, нет; ведь философия в конце концов лишь игра понятий, за ней — пустота, а философы — это тот суховей, что душит людей, отнимая у них последние на тяжелом пути.
— А не обнаружится ли такой Моисей в политике?
— Тоже нет, ибо политика — это вчерашний снег. Свое она выполнила, все так называемые политические проблемы: свобода, равноправие и прочее — разрешены, но земного рая человечество не обрело. Столько всяких прав завоевано, а люди по-прежнему голодают. Чем больше политиков, тем меньше хлеба. Чем больше развивается Техника, тем меньше работы и больше незанятых рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53