ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Оставив позади Толедские ворота, он ускорил шаг, желая как можно скорее оказаться подальше от городского многолюдья — там, где не ощущается уже теснота городских улиц, где не слышен сварливый гам обывателей, которые, несмотря на столь ранний час, уже копошились, гудя, как пчелиный рой, покидающий улей. Утро было прекрасное. Но еще во сто крат пленительнее казались беглецу небо и земля, в которых, как в зеркале, видел он отражение своей счастливой судьбы, свободы, которой он наконец мог насладиться, имея над собой одного лишь господа бога. Не без труда подвигся он на этот бунт (а ведь это был бунт) и ни в коем случае не восстал бы — он, само смирение, сама покорность,— если бы его Наставник и Господин голосом его собственной совести не приказал бы ему восстать. В ЭТОМ у него не было сомнений. Но его бунт (если уж пользоваться этим словом, впрочем, довольно неблагозвучным) был таковым лишь наружно; Назарин бежал лишь от строгих укоров начальства и от оскорбительных и ничтожных пересудов того, что зовется правосудием и молвой... Что мог объяснить он следователю, который прислушивался к наветам людей, позабывших про стыд и совесть? Только господу, зрящему в душе, было ведомо, что вовсе не страх заставил Назарина скрываться от епархиального суда и от полиции, ибо его отважное сердце не знало робости и никакие страдания в мире не заставили бы его свернуть с пути праведного — ведь и он вкусил тайную усладу мученичества, издревле знакомую жертвам людской злобы и несправедливости.
Он не бежал от кар и наказаний, напротив — искал их; он не бежал тревог бедности, напротив — сам шел навстречу тяжкому труду и нищете. Он бежал от той жизни и от того мира, в котором было тесно его духу, опьяненному, если можно так выразиться, видением жизни аскетической и покаянной. И чтобы убедить себя в простительности и невинности своего бунта, он думал, что мысли его ни на волосок не уклоняются от вечного учения Христа и наставлений церкви, которые он так твердо знал. Нет, он не был еретиком; и ни в маловерии, ни в малейшем инакомыслии нельзя было его обвинить, а обвини его — он бы не придал этому значения, ведь собственная его совесть была строже, чем верховный трибунал Святой Инквизиции. И вот, радуясь, что чист душой, он решительным шагом вступил в пустыню, какой представлялись ему расстилавшиеся впереди безлюдные поля.
Когда он проходил по мосту, несколько нищих, занимавшихся здесь своим вольным ремеслом, поглядели на него подозрительно и с опаской, словно желая сказать: «Это еще что за птица к нам залетела? Какие у него на эти места права, а?..» Назарин приветливо кивнул им и, не вступая в разговоры, продолжал путь, так как хотел отойти подальше, пока солнце не поднялось высоко. Шагая, он не переставал думать о своей будущей жизни, которую его диалектический ум представлял себе и так и сяк, взвешивая и оценивая все воображаемые возможности и перспективы, благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, чтобы наконец, как в некоей философской контроверзии, установить не подлежащую обжалованию и свободную от противоречий истину. В конце концов он окончательно отвел обвинение в неповиновении, и лишь на один аргумент своих воображаемых обвинителей ему не удавалось найти удовлетворительный ответ. «Почему же вы тогда не добиваетесь вступления в орден святого Франциска?» И чувствуя, сколь силен этот довод, Назарин говорил себе: «Господу известно, что, встреться мне по дороге францисканская обитель, я просил бы, чтобы меня приняли в братство, и, ликуя, подвергся бы самому тяжелому искусу. Ведь равно обрету я вожделенную свободу, бродя ли одиноко по холмам и оврагам или подчиняясь суровой дисциплине святого учреждения. Итак, я выбираю этот путь, ибо меня влечет на него голос совести, иными словами, господь указывает его мне ясно и непреложно». На полпути к Нижнему Карабанчелю, немного приустав, он устроился на обочине перекусить хлебной коркой из тех, которыми щедро набила его суму Лохмачиха; в этот момент к нему подбежал тощий пес с просительным взглядом печальных глаз; еще одна корка тут же превратила их друзей, и пес не отходил от Назарина, пока тот отдыхал после скудной трапезы. Вновь пустившись в путь в сопровождении пса, Назарин скоро почувствовал жажду и, войдя в деревню, спросил в первом же доме воды. Пока он пил, трое вышедших из дома мужчин, уставясь в упор, с любопытством разглядывали его. Что-то в его облике явно выдавало в нем мнимого нищего, и Назарин несколько обеспокоился. «Да хранит вас господь»,— сказал он женщине, вынесшей ему попить, и уже собирался уйти, как вдруг один из троицы подошел к нему со словами:
— По звучному вашему голосу признал я вас, сеньор Назарин. Ну и здорово же вы перерядились. А позвольте узнать, с нашим к вам почтением, куда это вы собралита в таком нищенском одеянии?..
— На поиски того, мой друг, чего мне недостает.
— Бог в помощь... А вы-то меня не признали? Тот самый я...
— Да, тот самый... Нет, не помню...
— Тот самый, что говорил с вами намедни и шляпу с нашим вам почтением предлагал.
— А, да... От шляпы я отказался, помню.
— Так что — к вашим услугам, и если ваше преподобие хочет повидать Андару...
—- Нет, сеньор... Передайте ей от меня: пусть изменит свою жизнь или хоть постарается изменить.
— А вы глядите... Видите, по ту сторону дороги, во-он, три бабенки артишоки собирают. Так та, что в красной юбке,— Андара и есть.
— Прощай, прощай... Ну, с богом... Эй, постой! Не покажешь ли мне, как пройти покороче отсюда к той дороге, что через сеговийский мост ведет на Трухильо?..
— Отчего ж... Так прямехонько вдоль изгороди и идите... В стороне лагерь будет солдатский, а вы себе — дальше, дальше, не сворачивая, тропинка сама и выведет. А как увидите деревню, Бругадас называется, там и тракт эстремадурский.
— Большое тебе спасибо, прощай.
И Назарин вновь пустился в путь, пес бежал за ним — похоже, решив не расставаться с новым хозяином,— но не успел тот сделать и ста шагов, как услышал за спиной настойчиво звавший его женский голос:
— Сеньор Назарин!.. Дон Назарио!..
Он обернулся и увидел развевающуюся на ветру красную юбку, тщедушное тело и отчаянно машущие — точно крылья мельницы — руки бегущей к нему женщины.
— Готов поспорить — это наша славная Андара,— сказал он про себя, останавливаясь.
Действительно, то была она, и мудрено было бы путнику узнать ее, не ведай он, что она обретается где-то в этих краях. С первого взгляда могло показаться, что это чучело, смастеренное из жердей и обносков, вдруг чудесным образом ожило, и бежит, и кричит, и машет руками, так как сходство девицы с приспособлением для отпугивания воробьев было полным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53