Так что давай сначала: что бы ты сделала на моем месте?
– Дали бы мне автомат – тебе же дадут – ну, повернулась бы и вместо цели – по экзаменаторам! Одной очередью.
– Спички, девочка, не тронь. Жжется, девочка, огонь, – перефразировал я Маршака по-французски. – В детстве меня за спички пороли.
– Автомат не спички.
– И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее.
– А что самое худшее?
– То, что одновременно с тобой повесят и меня, и фляша, и всех твоих знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что не донесла о тебе вовремя.
– Консьержку не жалко.
– А других?
– Один из Запомнивших рассказывал, что в настоящем Сопротивлении, в том, что было до Начала, – сказала она, глядя сквозь меня, – врагов убивали, не считаясь с репрессиями.
Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.
– Во-первых, считались. В подготовке любого покушения всегда учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число возможных жертв, и размах ответных репрессий. Во-вторых, нельзя механически сопоставлять события, обусловленные различными историческими условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.
– Мы все больны собачьей старостью, – вырвалось у Маго с таким несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.
Я поспешил уйти.
Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов в таком же заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского бытового обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны? Судя по ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой ожесточенный, яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть, просто новая Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее «облака»? В Сен-Дизье или в Париже, в ячейках памяти подвернувшегося экс-гестаповца, который эту Раймонду замучил? А какая судьба уготована ей здесь, в этом мире, только биологически повторяющем наш, но уже живущем по своему хотению и разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли.
Размышления мои прервал Джемс, поджидавший меня под кронами Тюильрийского парка, вернее, его уменьшенной и урезанной копии.
– Сядь, – сказал он оглядываясь: никого поблизости не было. – Есть разговор.
Оказывается, он тоже все знал о скачках.
– Зачем тебе эти скаковые рекорды? Дешевой известности захотелось? Колонки в «Суар» или фото на обложке «Экспресса»? Наш сотрудник – победитель в любительском гандикапе! Звезда «Олимпии» Тереза Клеман увенчивает его золотым галуном, содранным со штанов очередного любовника! А может быть, этот спектакль только повредит нашему делу?
Я понял, что он ничего не знал о задании Фляша. Не знал и о моем разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться и молчать: на орбите, вычерченной для меня Зерновым и Фляшем, спутников у меня не было.
– Хороша больно лошадь, – виновато признался я. – Видел ее как-то на съемке. Соблазнился. Не лошадь – вихрь!
– «Вихрь»! – передразнил Джемс. – Ты брось эти фокусы. Мне от тебя нужно другое.
Я полюбопытствовал:
– А что именно?
Он молча раскрыл свернутый трубочкой очередной номер «Экспресса». Какие-то страницы его слиплись. Джемс, воровски оглянувшись, осторожно разъединил их, и я увидел заложенный внутрь газетный листок небольшого формата на тоненькой, почти прозрачной бумаге, на которой обычно печатаются увесистые однотомники и карманные словари. Название листка «Либертэ», колонка курсива под заголовком «Доколе!» и шапка на оставшиеся четыре колонки «Трупы на колючей проволоке», а под ней шрифтом поменьше: «Массовые расстрелы в Майн-Сити» без ненужных пояснений рассказали мне все о газете. У Сопротивления родился печатный орган, и Джемс, подхвативший эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.
– Мне нужны сотрудники, – сказал он. – Я рассчитываю на тебя и на Мартина.
– Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи на хронике, – посоветовал я.
– С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь.
– Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание.
– Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография у вас под ногами.
– Где?!
– В подвалах «Омона».
Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.
– Этьен знает?
– Конечно. Он же и предоставил помещение.
Я подумал о том, что безоговорочное доверие Джемса и Этьену могло приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто?
– Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен?
Джемс насторожился:
– А почему тебя это интересует?
– Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.
– Он знает только то, что вы «дикие», вернувшиеся к городской жизни.
– Не больше?
– Ты с ума сошел! – вспылил Джемс. – Ты знаешь, кто такой Этьен?
– Не знаю.
– Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами, как Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать многое из того, что известно нам.
– По условиям конспирации твоя информация для меня недостаточна.
Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он – еле дотронулся до моей руки холодными пальцами, процедив сквозь зубы: «Я не столь педантичен, но спорить не буду», я – стараясь скорее уйти: сказанное об Этьене отодвигало все заботы.
Вечером я наконец поймал Зернова.
– Ты все знаешь о «Либертэ», Борис?
– Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.
– Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах «Омона».
Зернов тихо свистнул.
– С ведома Этьена?
– Конечно. Он все знает.
– Плохо.
– Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, это цитата из другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет…
– Стал другим?
– А вдруг?
– Гадаешь?
– Зачем? Просто высказываю предположение.
Зернов прищурился с откровенной злобой.
– А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.
– Какой же вывод?
– Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен.
Я долго молчал, прежде чем ответить.
– Нет, не рискну, – наконец сказал я. – Фляш потребует объяснений. А какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон. Нет, не рискну.
– Хорошо, предоставь это мне.
О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили.
18. ЭКЗАМЕН
Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять – двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85