Машика опустилась на колени, по-матерински взяла меня за руку, и я, давясь словами, рассказал ей об осквернении отцовской могилы.
Лицо служанки посуровело и стало непроницаемым, в глазах блеснули слезы. Она молча гладила меня по руке, потом вдруг заговорила с непонятной мне убежденностью:
– Представляю, какой ужас вы пережили, молодой господин. У меня бы тоже сердце разорвалось. Но помните, молодой господин: вашему отцу покалечили только тело. А сам он спит блаженным сном, и никто... никто не потревожит его сна. Душа вашего отца сейчас с Богом.
Если бы не тяжесть момента, я бы внутренне усмехнулся ее наивным словам. Но ее материнская забота принесла мне столь необходимое утешение. Машика чуть приоткрыла рот, словно намеревалась продолжить свою мысль, но никак не могла решиться.
– Ты хочешь еще что-то мне сказать? – тихо спросил я.
Машика подняла на меня глаза, в которых читалась скорбь вперемешку с откровенным страхом.
– Нет, – торопливо ответила она и поспешно опустила глаза, пряча свой испуг. – Больше ничего. А теперь, молодой господин, схожу-ка я вам за сливовицей, пока графа нет.
Она тяжело поднялась и скрылась.
Я достал платок, вытер глаза и стал глядеть на огонь, стараясь успокоиться и привести в порядок мысли. Я толком не знал, почему отправился за помощью именно к дяде. В нас, Цепешах, течет королевская кровь. Когда-то мы обладали всей полнотой власти над окрестными крестьянами, однако нынче наше господство стало во многом формальным. Мы ведем свой род от дядиного тезки, с которым нас разделяет, правда, несколько веков, – валашского господаря Влада (в прошлом мы именовались господарями, но сейчас этот титул способен вызвать лишь снисходительную улыбку, и дядя прав, называя себя графом). Какой-нибудь престарелый румынский аристократ еще признает владычество дяди над этими землями, но нельзя жить прошлым. Трансильвания находится под властью Австро-Венгрии, и наказанием преступников ведает жандармская управа в Бистрице. Но я не припомню, чтобы в наших краях когда-нибудь происходили серьезные преступления. Так же как и не было случаев осквернения могил.
Ради доброй памяти отца и торжества закона я не оставлю это злодеяние безнаказанным, даже если мне придется самому выслеживать преступника. Тело моего несчастного отца стало символом злобного и незаслуженно оскорбительного отношения крестьян к нашему роду. Все эти четыреста лет они почему-то нас ненавидят. Нас, от которых зависела и зависит их жизнь. Мысленно я горячо поклялся, что навсегда положу конец разгулу крестьянских суеверий. Я заставлю их уважать имя Цепешей.
Вскоре вернулась Машика Ивановна и принесла мне сливовицу в хрустальном бокале. Слегка поклонившись, она поставила бокал на столик и торопливо прошептала:
– Храни вас Господь, молодой господин.
Как и в первый раз, я взял ее за руку.
– Побудь со мной еще немного.
Само присутствие этой женщины действовало на меня успокаивающе. К тому же мне хотелось расспросить ее о последних днях жизни отца и попытаться выведать то, что она не решилась сказать.
Машика Ивановна испуганно сжалась. Глаза ее застыли на другой двери, напротив той, через которую мы вошли в гостиную. Осторожно, но твердо служанка высвободила свою руку.
– Простите, господин. Мне нельзя здесь задерживаться. Солнце почти село. Нужно возвращаться домой.
Я не стал ее задерживать. Если бы я не видел, с какой тревогой эта женщина глядела на дверь, откуда вот-вот мог появиться дядя, я бы решил, что ей нужно возвращаться домой лесом, и она вполне оправданно боится волков. Однако, заслышав дядины шаги, Машика Ивановна перекрестилась, приподняла подол платья и буквально выбежала в коридор. Дверь шумно захлопнулась за нею.
Этот звук вновь пробудил во мне притихшую ярость. Из-за дядиных странностей и особенностей, связанных с происхождением нашей фамилии, крестьяне считают Влада каким-то чудовищем, сочиняют о нем небылицы, переплетая их со своими дурацкими суевериями. Но если бы все ограничивалось только небылицами! Сегодня эти суеверия толкнули кого-то из крестьян на преступление против моего бедного отца.
Моя симпатия к Машике Ивановне вдруг сменилась ненавистью. Невзирая на ее доброту к отцу и ко мне, она боялась дяди. Возможно, она даже считала злодеяние в склепе необходимым для спасения души Петру.
Дальняя дверь со скрипом распахнулась, и в гостиную вошел дядя. Высокий, прямой, он двигался величественно и с изяществом, но возраст неумолимо выдавал себя. Меня снова поразила его крайняя бледность. Увидев меня, да еще в таком взбудораженном состоянии, Влад удивленно приподнял кустистые седые брови (видя глаза, похожие на отцовские, слыша мелодичный, почти ничем не отличимый от отцовского голос, мне было особенно трудно сообщить ему чудовищную новость).
– Аркадий? Дорогой племянник, ты уже здесь? Никак не ожидал тебя увидеть так скоро. Но что с тобой? На тебе лица нет...
Я стремительно поднес бокал к губам и глотнул сливовицы. Мне обожгло ноздри, язык и горло (наверное, мне была нужна такая встряска). Стараясь не закашляться, я сказал (меня потряс ровный и даже где-то равнодушный тон моего голоса):
– Над могилой отца надругались. Тело изуродовали...
Дядя поднял руку, показывая, что не в состоянии слушать дальше. Он отвернулся к огню, поник головой и схватился за сердце. Я вскочил, поставил бокал на столик и подбежал к дяде. Мне подумалось, что старику плохо с сердцем, и я мысленно отругал себя за непредусмотрительность. Нужно было учитывать возраст Влада, прежде чем обрушивать на слабого старика такую новость. Но нет, проблемы у дяди были не со здоровьем – его согнуло горе. Он опустился в кресло и молча замер. Прошло несколько долгих минут. Я вернулся на свое место и снова приложился к бокалу.
Наконец дядя заговорил. Правильнее сказать – зашептал. Я не узнал дядиного голоса – он стал твердым и холодным, как мрамор склепа.
– Проклинаю их, – прошептал он, глядя на огонь. – Проклинаю...
Вдруг он повернулся ко мне. Движение это было столь неистовым, что я отпрянул, забрызгав сливовицей жилетку. Лицо Влада перекосилось, а глаза (уже не отцовские, теперь они напоминали глаза Пастуха, склонившегося над Стефаном) сверкали страшным, маниакальным гневом. Я всерьез испугался, не тронулся ли он умом.
– Они заплатят за все! Как они смели подумать, что я...
Должно быть, Влад заметил мое ошеломленное выражение лица. Его взгляд несколько смягчился – гнев исчез, осталась лишь скорбь. Дядя вновь повернулся к очагу и проговорил:
– Я любил твоего отца и не потерплю, чтобы кто-то тревожил его прах.
– Конечно, дядя. Сожалею, что мне пришлось сообщить вам эту жуткую новость. Но я подумал: может, вы поможете мне установить, кто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Лицо служанки посуровело и стало непроницаемым, в глазах блеснули слезы. Она молча гладила меня по руке, потом вдруг заговорила с непонятной мне убежденностью:
– Представляю, какой ужас вы пережили, молодой господин. У меня бы тоже сердце разорвалось. Но помните, молодой господин: вашему отцу покалечили только тело. А сам он спит блаженным сном, и никто... никто не потревожит его сна. Душа вашего отца сейчас с Богом.
Если бы не тяжесть момента, я бы внутренне усмехнулся ее наивным словам. Но ее материнская забота принесла мне столь необходимое утешение. Машика чуть приоткрыла рот, словно намеревалась продолжить свою мысль, но никак не могла решиться.
– Ты хочешь еще что-то мне сказать? – тихо спросил я.
Машика подняла на меня глаза, в которых читалась скорбь вперемешку с откровенным страхом.
– Нет, – торопливо ответила она и поспешно опустила глаза, пряча свой испуг. – Больше ничего. А теперь, молодой господин, схожу-ка я вам за сливовицей, пока графа нет.
Она тяжело поднялась и скрылась.
Я достал платок, вытер глаза и стал глядеть на огонь, стараясь успокоиться и привести в порядок мысли. Я толком не знал, почему отправился за помощью именно к дяде. В нас, Цепешах, течет королевская кровь. Когда-то мы обладали всей полнотой власти над окрестными крестьянами, однако нынче наше господство стало во многом формальным. Мы ведем свой род от дядиного тезки, с которым нас разделяет, правда, несколько веков, – валашского господаря Влада (в прошлом мы именовались господарями, но сейчас этот титул способен вызвать лишь снисходительную улыбку, и дядя прав, называя себя графом). Какой-нибудь престарелый румынский аристократ еще признает владычество дяди над этими землями, но нельзя жить прошлым. Трансильвания находится под властью Австро-Венгрии, и наказанием преступников ведает жандармская управа в Бистрице. Но я не припомню, чтобы в наших краях когда-нибудь происходили серьезные преступления. Так же как и не было случаев осквернения могил.
Ради доброй памяти отца и торжества закона я не оставлю это злодеяние безнаказанным, даже если мне придется самому выслеживать преступника. Тело моего несчастного отца стало символом злобного и незаслуженно оскорбительного отношения крестьян к нашему роду. Все эти четыреста лет они почему-то нас ненавидят. Нас, от которых зависела и зависит их жизнь. Мысленно я горячо поклялся, что навсегда положу конец разгулу крестьянских суеверий. Я заставлю их уважать имя Цепешей.
Вскоре вернулась Машика Ивановна и принесла мне сливовицу в хрустальном бокале. Слегка поклонившись, она поставила бокал на столик и торопливо прошептала:
– Храни вас Господь, молодой господин.
Как и в первый раз, я взял ее за руку.
– Побудь со мной еще немного.
Само присутствие этой женщины действовало на меня успокаивающе. К тому же мне хотелось расспросить ее о последних днях жизни отца и попытаться выведать то, что она не решилась сказать.
Машика Ивановна испуганно сжалась. Глаза ее застыли на другой двери, напротив той, через которую мы вошли в гостиную. Осторожно, но твердо служанка высвободила свою руку.
– Простите, господин. Мне нельзя здесь задерживаться. Солнце почти село. Нужно возвращаться домой.
Я не стал ее задерживать. Если бы я не видел, с какой тревогой эта женщина глядела на дверь, откуда вот-вот мог появиться дядя, я бы решил, что ей нужно возвращаться домой лесом, и она вполне оправданно боится волков. Однако, заслышав дядины шаги, Машика Ивановна перекрестилась, приподняла подол платья и буквально выбежала в коридор. Дверь шумно захлопнулась за нею.
Этот звук вновь пробудил во мне притихшую ярость. Из-за дядиных странностей и особенностей, связанных с происхождением нашей фамилии, крестьяне считают Влада каким-то чудовищем, сочиняют о нем небылицы, переплетая их со своими дурацкими суевериями. Но если бы все ограничивалось только небылицами! Сегодня эти суеверия толкнули кого-то из крестьян на преступление против моего бедного отца.
Моя симпатия к Машике Ивановне вдруг сменилась ненавистью. Невзирая на ее доброту к отцу и ко мне, она боялась дяди. Возможно, она даже считала злодеяние в склепе необходимым для спасения души Петру.
Дальняя дверь со скрипом распахнулась, и в гостиную вошел дядя. Высокий, прямой, он двигался величественно и с изяществом, но возраст неумолимо выдавал себя. Меня снова поразила его крайняя бледность. Увидев меня, да еще в таком взбудораженном состоянии, Влад удивленно приподнял кустистые седые брови (видя глаза, похожие на отцовские, слыша мелодичный, почти ничем не отличимый от отцовского голос, мне было особенно трудно сообщить ему чудовищную новость).
– Аркадий? Дорогой племянник, ты уже здесь? Никак не ожидал тебя увидеть так скоро. Но что с тобой? На тебе лица нет...
Я стремительно поднес бокал к губам и глотнул сливовицы. Мне обожгло ноздри, язык и горло (наверное, мне была нужна такая встряска). Стараясь не закашляться, я сказал (меня потряс ровный и даже где-то равнодушный тон моего голоса):
– Над могилой отца надругались. Тело изуродовали...
Дядя поднял руку, показывая, что не в состоянии слушать дальше. Он отвернулся к огню, поник головой и схватился за сердце. Я вскочил, поставил бокал на столик и подбежал к дяде. Мне подумалось, что старику плохо с сердцем, и я мысленно отругал себя за непредусмотрительность. Нужно было учитывать возраст Влада, прежде чем обрушивать на слабого старика такую новость. Но нет, проблемы у дяди были не со здоровьем – его согнуло горе. Он опустился в кресло и молча замер. Прошло несколько долгих минут. Я вернулся на свое место и снова приложился к бокалу.
Наконец дядя заговорил. Правильнее сказать – зашептал. Я не узнал дядиного голоса – он стал твердым и холодным, как мрамор склепа.
– Проклинаю их, – прошептал он, глядя на огонь. – Проклинаю...
Вдруг он повернулся ко мне. Движение это было столь неистовым, что я отпрянул, забрызгав сливовицей жилетку. Лицо Влада перекосилось, а глаза (уже не отцовские, теперь они напоминали глаза Пастуха, склонившегося над Стефаном) сверкали страшным, маниакальным гневом. Я всерьез испугался, не тронулся ли он умом.
– Они заплатят за все! Как они смели подумать, что я...
Должно быть, Влад заметил мое ошеломленное выражение лица. Его взгляд несколько смягчился – гнев исчез, осталась лишь скорбь. Дядя вновь повернулся к очагу и проговорил:
– Я любил твоего отца и не потерплю, чтобы кто-то тревожил его прах.
– Конечно, дядя. Сожалею, что мне пришлось сообщить вам эту жуткую новость. Но я подумал: может, вы поможете мне установить, кто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87