Ветки не ломаются под тяжестью его веса, не царапают ему лицо и руки, а дождь хвои не сопровождает его до роковой встречи с землей. Едва Джеффрис касается кроны самого высокого дерева, сучья мгновенно превращаются в острые колья и пронзают его туловище, шею, руки и ноги.
Он висит, наколотый на них, словно гигантское насекомое. Ветер раскачивает окровавленные ветви, торчащие, подобно древкам стрел, из тела Джеффриса. Мне сразу же вспоминаются картины, живописующие мучения святого Себастьяна.
Англичанин улыбается и поворачивает голову ко мне (при этом мышцы его шеи напрягаются, и кровь еще гуще окрашивает сосновые колья). Он смотрит на меня с тем же любопытством, что и в тот момент, когда мы стояли перед портретом моего далекого предка. Затем он говорит: «Влад Цепеш, что означает Колосажатель. Родился в декабре 1431 года. Признайтесь, вы ведь и есть Колосажатель? Человек-волк, правда? Вы уверены, что это имя подходит вам больше, чем Дракул?..»
Я просыпаюсь. Сердце тошнотворно колотится. Я вспоминаю недавний страх в глазах Джеффриса и думаю: «Когда я привел его в ту комнату, он ведь испугался не высоты, а своей участи. Он понял, что его ждет».
Чем больше я размышляю над случившимся с журналистом, тем отчетливее понимаю, насколько бессмысленно ехать к властям в Бистриц, располагая такими смехотворными фактами. Как говорят служители Фемиды: non habemus corpus. Нет трупа. А раз нет трупа, нет и преступления. В. упорно отказывается верить в виновность Ласло и продолжает твердить, что англичанину просто взбрело в голову покинуть замок.
Я обещал лошадям, что больше не поеду в лес без отцовского ружья. Тогда я совсем забыл, что у отца есть более современное и надежное оружие – блестящий многозарядный револьвер системы Кольта. Револьвер был моим последним подарком отцу, присланным из Англии. Сегодня утром я достал кольт, почистил его и вместе с фонарем отнес в коляску.
После этого я отправился в деревню. Я медленно ехал вдоль кромки леса. Намеренно свернув в сторону замка, я вернулся на то место, где в последний раз видел Стефана. Однако призрак брата не появился.
Где-то около полудня я подъехал ко двору деревенской церкви. К нему примыкало небольшое кладбище, на котором должны были похоронить сына Машики. Я привязал лошадей к столбу и издали наблюдал за скромным крестьянским обрядом. Он был печально красив своей суровой простотой. Шесть дюжих крестьян вынесли на плечах сосновый гроб и опустили перед свежевырытой могилой. Крестьянки высокими, срывающимися голосами пели бочете. Здесь не было ни наемных плакальщиц, ни изящного мраморного склепа, под сводами которого незримо витали бы души предков, ни золотой таблички с именем и датами жизни. Просто глубокая яма в земле и невзрачная каменная надгробная плита. Через два-три десятка лет дожди, снег, ветер и солнце сотрут выбитую надпись. Нельзя сказать, чтобы крестьяне не почитали своих предков, но сохранять память об истории своего рода им было не по карману. Я увидел Машику Ивановну, всю в черном. Кроме нее, других родственников на похоронах не было. И только она – мать, потерявшая единственного сына, – упала на гроб и громко запричитала.
Потом несколько женщин осторожно подняли ее с гроба, помогли встать на ноги и отвели в сторону, чтобы священник мог отпеть усопшего. Он встал позади надгробного камня и прочел пятидесятый псалом, после чего приступил к отпеванию. Приятным, мелодичным голосом он произносил ритуальные фразы, то повышая, то понижая интонацию. Там, где это требовалось, крестьянки ему подпевали. Затем гроб опустили в могилу, и каждый бросил туда горсть земли и цветок шиповника Я вспомнил о прекрасных алых розах, которыми была украшена отцовская ниша в фамильном склепе... и о пряном аромате, ударившем мне в нос на следующий день, когда я увидел на мраморном полу их растоптанные лепестки.
Когда отпевание закончилось и крестьяне стали расходиться, многие норовили обойти меня как можно дальше, при этом они крестились, затем растопыривали указательный и средний пальцы и тыкали в мою сторону. Таким образом они надеялись защититься от «дурного глаза». Одна из женщин, шедшая рядом с Машикой Ивановной, поравнявшись со мной, даже зашипела. Такое отношение озадачило и несколько рассердило меня, ведь я не сделал этим людям ничего плохого. Только Машика Ивановна с красным, опухшим от слез лицом подошла ко мне и тепло пожала руку.
Мы обнялись, словно родственники, давно не видевшие друг друга... Сейчас, когда я пишу эти строки, мое поведение кажется мне странным и неуместным, но в тот момент я испытывал к ней по-настоящему родственные чувства, какие питаю к дяде или Жужанне.
Не выпуская моих рук, Машика Ивановна отодвинулась, посмотрела на меня и печально, совсем по-матерински, сказала:
– Аркадий Петрович! Как хорошо, что вы пришли. Я вам так благодарна. Хоть посмотрю на вас еще раз!
В ее последней фразе было столько обреченности, что я насторожился и поспешил ответить:
– Ты еще много раз увидишь меня в замке.
Машика Ивановна плотно сжала губы и покачала головой. В ее глазах вспыхнул знакомый страх. Впервые я увидел его в отцовском кабинете, когда она испугалась внезапного появления Ласло.
– Нет, – тихо возразила она. – Больше я туда не вернусь.
– Машика Ивановна, я понимаю, тебе сейчас не до чего. Но пройдет неделя-другая, ты оправишься от своего горя и вернешься на работу. Кроме тебя, у меня там нет настоящих друзей.
Я осторожно разжал ее руки, потом достал большое золотое распятие с цепочкой, которое вчера вечером забрал из комнаты для гостей. Я отдал распятие Машике Ивановне. Она нахмурилась.
– Джеффрису оно не понадобится, – объяснил я и, понизив голос, добавил: – Он исчез.
– Ой, Аркадий! – воскликнула Машика Ивановна, от горя забыв про свою обыкновенную учтивость. – Неужели вы до сих пор не поняли?
Она торопливо оглянулась на женщин, ожидавших ее поодаль. Словно боясь, что нас могут подслушать, она наклонилась ко мне и зашептала:
– Мне теперь все равно, что будет со мною. Я потеряла двух самых дорогих людей. Ближе их у меня никого не было. И мне уже безразлично, буду ли я жить или тоже умру. Но я боюсь за вас, вашу жену и ребенка...
Неужели она думает, что Мери грозит опасность? Сердце у меня забилось.
– Машика, а чего именно ты боишься? Что кто-то причинит нам вред?
«Ласло, – тут же подумалось мне. – Она знает, что он – убийца».
Ее ответ меня ошеломил.
– Я не про телесный вред. Куда хуже, когда калечат душу.
Машика Ивановна горько заплакала. Сквозь ее всхлипывания я разобрал:
– Я достаточно натерпелась. Теперь я хочу только умереть.
– Машика, ты не должна говорить таких слов.
Будто не слыша меня, она протянула ко мне руки и нежно погладила по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Он висит, наколотый на них, словно гигантское насекомое. Ветер раскачивает окровавленные ветви, торчащие, подобно древкам стрел, из тела Джеффриса. Мне сразу же вспоминаются картины, живописующие мучения святого Себастьяна.
Англичанин улыбается и поворачивает голову ко мне (при этом мышцы его шеи напрягаются, и кровь еще гуще окрашивает сосновые колья). Он смотрит на меня с тем же любопытством, что и в тот момент, когда мы стояли перед портретом моего далекого предка. Затем он говорит: «Влад Цепеш, что означает Колосажатель. Родился в декабре 1431 года. Признайтесь, вы ведь и есть Колосажатель? Человек-волк, правда? Вы уверены, что это имя подходит вам больше, чем Дракул?..»
Я просыпаюсь. Сердце тошнотворно колотится. Я вспоминаю недавний страх в глазах Джеффриса и думаю: «Когда я привел его в ту комнату, он ведь испугался не высоты, а своей участи. Он понял, что его ждет».
Чем больше я размышляю над случившимся с журналистом, тем отчетливее понимаю, насколько бессмысленно ехать к властям в Бистриц, располагая такими смехотворными фактами. Как говорят служители Фемиды: non habemus corpus. Нет трупа. А раз нет трупа, нет и преступления. В. упорно отказывается верить в виновность Ласло и продолжает твердить, что англичанину просто взбрело в голову покинуть замок.
Я обещал лошадям, что больше не поеду в лес без отцовского ружья. Тогда я совсем забыл, что у отца есть более современное и надежное оружие – блестящий многозарядный револьвер системы Кольта. Револьвер был моим последним подарком отцу, присланным из Англии. Сегодня утром я достал кольт, почистил его и вместе с фонарем отнес в коляску.
После этого я отправился в деревню. Я медленно ехал вдоль кромки леса. Намеренно свернув в сторону замка, я вернулся на то место, где в последний раз видел Стефана. Однако призрак брата не появился.
Где-то около полудня я подъехал ко двору деревенской церкви. К нему примыкало небольшое кладбище, на котором должны были похоронить сына Машики. Я привязал лошадей к столбу и издали наблюдал за скромным крестьянским обрядом. Он был печально красив своей суровой простотой. Шесть дюжих крестьян вынесли на плечах сосновый гроб и опустили перед свежевырытой могилой. Крестьянки высокими, срывающимися голосами пели бочете. Здесь не было ни наемных плакальщиц, ни изящного мраморного склепа, под сводами которого незримо витали бы души предков, ни золотой таблички с именем и датами жизни. Просто глубокая яма в земле и невзрачная каменная надгробная плита. Через два-три десятка лет дожди, снег, ветер и солнце сотрут выбитую надпись. Нельзя сказать, чтобы крестьяне не почитали своих предков, но сохранять память об истории своего рода им было не по карману. Я увидел Машику Ивановну, всю в черном. Кроме нее, других родственников на похоронах не было. И только она – мать, потерявшая единственного сына, – упала на гроб и громко запричитала.
Потом несколько женщин осторожно подняли ее с гроба, помогли встать на ноги и отвели в сторону, чтобы священник мог отпеть усопшего. Он встал позади надгробного камня и прочел пятидесятый псалом, после чего приступил к отпеванию. Приятным, мелодичным голосом он произносил ритуальные фразы, то повышая, то понижая интонацию. Там, где это требовалось, крестьянки ему подпевали. Затем гроб опустили в могилу, и каждый бросил туда горсть земли и цветок шиповника Я вспомнил о прекрасных алых розах, которыми была украшена отцовская ниша в фамильном склепе... и о пряном аромате, ударившем мне в нос на следующий день, когда я увидел на мраморном полу их растоптанные лепестки.
Когда отпевание закончилось и крестьяне стали расходиться, многие норовили обойти меня как можно дальше, при этом они крестились, затем растопыривали указательный и средний пальцы и тыкали в мою сторону. Таким образом они надеялись защититься от «дурного глаза». Одна из женщин, шедшая рядом с Машикой Ивановной, поравнявшись со мной, даже зашипела. Такое отношение озадачило и несколько рассердило меня, ведь я не сделал этим людям ничего плохого. Только Машика Ивановна с красным, опухшим от слез лицом подошла ко мне и тепло пожала руку.
Мы обнялись, словно родственники, давно не видевшие друг друга... Сейчас, когда я пишу эти строки, мое поведение кажется мне странным и неуместным, но в тот момент я испытывал к ней по-настоящему родственные чувства, какие питаю к дяде или Жужанне.
Не выпуская моих рук, Машика Ивановна отодвинулась, посмотрела на меня и печально, совсем по-матерински, сказала:
– Аркадий Петрович! Как хорошо, что вы пришли. Я вам так благодарна. Хоть посмотрю на вас еще раз!
В ее последней фразе было столько обреченности, что я насторожился и поспешил ответить:
– Ты еще много раз увидишь меня в замке.
Машика Ивановна плотно сжала губы и покачала головой. В ее глазах вспыхнул знакомый страх. Впервые я увидел его в отцовском кабинете, когда она испугалась внезапного появления Ласло.
– Нет, – тихо возразила она. – Больше я туда не вернусь.
– Машика Ивановна, я понимаю, тебе сейчас не до чего. Но пройдет неделя-другая, ты оправишься от своего горя и вернешься на работу. Кроме тебя, у меня там нет настоящих друзей.
Я осторожно разжал ее руки, потом достал большое золотое распятие с цепочкой, которое вчера вечером забрал из комнаты для гостей. Я отдал распятие Машике Ивановне. Она нахмурилась.
– Джеффрису оно не понадобится, – объяснил я и, понизив голос, добавил: – Он исчез.
– Ой, Аркадий! – воскликнула Машика Ивановна, от горя забыв про свою обыкновенную учтивость. – Неужели вы до сих пор не поняли?
Она торопливо оглянулась на женщин, ожидавших ее поодаль. Словно боясь, что нас могут подслушать, она наклонилась ко мне и зашептала:
– Мне теперь все равно, что будет со мною. Я потеряла двух самых дорогих людей. Ближе их у меня никого не было. И мне уже безразлично, буду ли я жить или тоже умру. Но я боюсь за вас, вашу жену и ребенка...
Неужели она думает, что Мери грозит опасность? Сердце у меня забилось.
– Машика, а чего именно ты боишься? Что кто-то причинит нам вред?
«Ласло, – тут же подумалось мне. – Она знает, что он – убийца».
Ее ответ меня ошеломил.
– Я не про телесный вред. Куда хуже, когда калечат душу.
Машика Ивановна горько заплакала. Сквозь ее всхлипывания я разобрал:
– Я достаточно натерпелась. Теперь я хочу только умереть.
– Машика, ты не должна говорить таких слов.
Будто не слыша меня, она протянула ко мне руки и нежно погладила по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87