Но для Чаадаева (этого требовала логика его историософии) религиозное единство истории предполагает единство Церкви: раз через Церковь входит божественная сила в историческое бытие, то, тем самым, устанавливается единство самой Церкви. Здесь мысль Чаадаева движется безоговорочным признанием христианского Запада, как того исторического бытия, в котором и осуществляется с наибольшей силой Промысел. С неподдельным пафосом, с настоящим волнением, с горячим чувством описывает Чаадаев "чудеса" христианства на Западе - совсем, как в горячей тираде Ивана Карамазова о Западе, как в словах Хомякова о Западе, как "стране святых чудес". Чаадаев, как никто другой в русской литературе, воспринимал Запад религиозно, - он с умилением, всегда патетически воспринимает ход истории на Западе. "На Западе все создано христианством"; "если не все в европейских странах проникнуто разумом, добродетелью и религией, то вое таинственно повинуется там той силе, которая властно царит там уже столько веков". И даже: "несмотря на всю неполноту, несовершенство и порочность, присущих европейскому миру..., нельзя отрицать, что Царство Божие до известной степени осуществлено в нем". Высокая оценка западного христианства, соединенная с самой острой и придирчивой критикой протестантизма, определяется у Чаадаева всецело историософскими, а не догматическими соображениями. В этом ключ к его, так сказать, внеконфессиональному восприятию христианства. Католицизм наполняет Чаадаева воодушевлением, энтузиазмом, - но вовсе не в своей мистической и догматической стороне, а в его действии на исторический процесс на Западе. Защита папизма всецело опирается у Чаадаева на то, что он "централизует" (для истории) христианские идеи, что он - "видимый знак единства, а, вместе с тем, и символ воссоединения". При изучении Хомякова мы увидим, что логика понятия "единство Церкви" приведет его к совершенно противоположным выводам, но надо признать, что у Чаадаева это понятие "единства Церкви" диалектически движется историософскими (а недогматическими) соображениями. Признавая, что "политическое христианство" уже отжило свой век, что ныне христианство должно быть "социальным" и "более, чем когда-либо, должно жить в области духа и оттуда озарять мир", Чаадаев все же полагает, что раньше христианству "необходимо было сложиться в мощи и силе", без чего Церковь не могла бы дать миру христианскую цивилизацию. Чаадаев твердо стоит за этот принцип, который определяет для него богословие культуры. Неудивительно, что и успехами культуры измеряет он самую силу христианства. В этом ключ и к критике России у Чаадаева. Горячие и страстные обличения России у Чаадаева имеют много корней, в них нет какой-либо одной руководящей идеи. Во всяком случае, Чаадаев не смог включить Россию в ту схему провиденциализма, какую навевала история Запада. Чаадаев откровенно признает какой-то странный ущерб в самой идее пpовиденциализма: "Провидение, говорит он в одном месте, исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум..., всецело предоставив нас самим себе" (101). И даже еще резче: "Провидение как бы совсем не было озабочено нашей судьбой". Но как это возможно? Прежде всего систему провиденциализма нельзя мыслить иначе, как только универсальной; с другой стороны, сам же Чаадаев усматривает действие Промысла даже на народах, стоящих вне христианства. Как же понимать то, что говорит Чаадаев о России, что "Провидение как бы отказалось вмешиваться в наши (русские) дела"? Слова "как бы" ясно показывают, что Чаадаев хорошо понимал, что что-то в его суждениях о России остается загадочным. Разве народы могут отойти от Промысла? Отчасти мысль Чаадаева склоняется к этому - Россия, по его словам, "заблудилась на земле". Отсюда его частые горькие упреки русским людям: "мы живем одним настоящим... без прошедшего и будущего", "мы ничего не восприняли из преемственных идей человеческого рода", "исторический опыт для нас не существует", и т. д. Все эти слова звучат укором именно потому, что они предполагают, что "мы"-т.е. русский народ могли бы идти другим путем, но не захотели. Оттого Чаадаев и оказался так созвучен своей эпохе: ведь такова была духовная установка и русского радикализма, обличения которого обращались к свободе русских людей выбрать лучшие пути жизни. Но у Чаадаева есть и другая поправка к загадке России, к неувязке в системе провиденциализма. Русская отсталость ("незатронутость всемирным воспитанием человечества") не является-ли тоже провиденциальной? Но в таком случае русская отсталость не может быть поставлена нам в упрек, но таит в себе какой-то высший смысл. Уже в первом "Филос. письме" (написанном в - --------------------------------------(101) Эта и другие цитаты взяты из письма. Первого философ. письма. 1829-ом году) Чаадаев говорит: "мы принадлежим к числу тех наций, которые существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок". Этот мотив позже разовьется у Чаадаева в ряд новых мыслей о России. В 1835-ом году (т.е. до опубликования "Филос. письма") Чаадаев пишет Тургеневу: "вы знаете, что я держусь взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача - дать в свое время разрешения всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне стремительного движения, которое там (в Европе) уносит умы'..., она получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки" (102). Этими словами не только намечается. провиденциальный "удел" России, но и лишаются своего значения упреки, выставленные в "Филос. письмах" России. Дальше эти мысли у Чаадаева приобретают большую даже определенность, он приходит к убеждению, что очередь для России выступить на поприще исторического действования еще не наступила. Новые исторические задачи, стоящие перед миром, в частности, разрешение социальной проблемы, мыслятся ныне Чаадаевым как будущая задача России. Раньше (т.е. до 1835-го года) о России Чаадаев говорил с злой иронией, что "общий закон человечества отменен для нее", что "мы - пробел в нравственном миропорядке", что "в крови русских есть нечто враждебное истинному прогрессу". "Я не могу вдоволь надивиться необычайной пустоте нашего социального существования... мы замкнулись в нашем религиозном обособлении... нам не было дела до великой мировой работы... где развивалась и формулировалась социальная идея христианства" (103). В письмах, опубликованных недавно, находим резкие мысли, в связи с этим, о Православии: "почему христианство не имело у нас тех последствий, что на Западе? Откуда у нас действие религии наоборот? Мне кажется, что одно это могло бы заставить усомниться в Православии, которым мы кичимся" (104). С 1835-го года начинаются поворот в сторону иной оценки России, как мы видели это в приведенном выше отрывке из письма Тургеневу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72