Смешно, но я бы хотел найти в нем понимание того, что есть мы, что это я склоняюсь над ним, трогаю его, и он знает об этом.
А на третьем месяце его жизни все и произошло.
В один из летних жарких дней, я как обычно склонился над сыном, заворачивая его в очередную пеленку, заглянул в его отвлеченные глаза - и тут личико прояснело, губки дрогнули и потянулись в непривычную улыбку, и ротик с восторгом забулькал смехом.
Смех вспышкой света озарил комнату, разлетелся по квартире, метнулся в окна, чтобы все знали - родилась душа. Жена остолбенело замерла в дверях, ревниво сокрушаясь: как это, ее дитя дарит первый смех не ей! Да простится ей этот гнев.
О, этот божественный миг! Когда моя бессмертная душа, дрогнув, озарила прикосновением мое дитя, вдохнула глоток души в маленькое тельце.
Гром и молния, пожалуй, тоже были. Если считать таковым ревнивый, неподвластный чувствам грозный блеск глаз жены. Да и как не разгневаться, как не возмутиться, если это н е т в о я д у ш а прильнула к теплу будущей жизни, а е г о ! Пусть даже он и муж тебе, и отец твоего сына. Все равно чудовищно - это же б е с с м е р т и е ! Если не об этом говорить, не об этом сокрушаться, то о чем же еще!
А через некоторое время глаза сына поменяли цвет: стали карими, как у меня. Теперь он смотрит на свет моими глазами, в нем теплится и растет капля моей души.
Теперь-то я был совершенно уверен, что моя душа жила в моем сыне. Ее трепет я вижу в его глазах. Как в зеркале, я нахожу отражение своих глаз, и его глазами загляну в новый мир. .Моя душа бессмертна. Отец мой растворился в глине подмосковных полей, но это его тоска теребит меня, когда я осенней распутицей бреду мимо сырых низин, заваленных пожухлым листом, когда смотрю на тревожно хлопочущую под ветром осину. Когда мой серый прах смешается с землей, а мой мальчик окажется в сыром захламленном клочке осеннего леса, в нем пробьется и эта осенняя хандра, от которой тоскливо сожмется сердце, и разольется по телу сладостной волной сознание, что бьется, пульсирует огонек жизни и не погаснет никогда, как бы не дул холодный ветер, как бы не грозила грядущая зима, усыпая омертвелые листья и траву сухими колкими снежинками.
Третий день. Нет смысла. Нет бога. Ничего нет. Есть бледное лицо сына, охваченное жаром тельце, слабые пальцы, упавшие на кровать. Врачи что-то отрешенно, отстранено толкующих о плохих анализах крови, о том, что они делают все возможное. Их глаза зашорены, занавешены. Они не хотят видеть отчаянья в толкущихся перед ними родителях. Лишь няньки и медсестры обозначают суету и заботу после получения ими денег. Жена, забегая домой, прячется по углам и плачет. Кроме отчаянья, у меня ничего не осталось. Теперь я знаю. Нет смысле. Нет бога. Ничего нет.
Сын очнулся от жара где-то около пяти вечера. Его рука слабо шевельнулась, он открыл глаза. Он видел меня, смотрел спокойно и серьезно.
- У тебя что-нибудь болит? - спросил я .
- Нет, - едва слышно раздвинулись его губы.
Он снова молчал, глядя серьезно и спокойно.
- Я болею, - сказал он, - и мне все хуже... Так ведь? Я, наверное, умру?
- Этого не может быть, - едва пролепетал я.
Он, казалось, успокоился, а через некоторое время сознание ушло от него - навсегда.
Ничего не стало. Через какое-то время мы с женой разошлись. Я стал жить один. Но смысла в этом не было. Я даже не пытался искать его. Зачем? Больше ничего нет. Я все тебе сказал.
***
Однажды вечером зазвонил телефон. Елисей снял трубку.
- Здорово, - вонзился в ухо знакомый переполненный весельем голос, узнаешь Валерку? Я твой должник, - он счастливо захихикал, - до этой, до гробовой досочки. Ах, досочки мои, досочки.
- Ты что, поправился? - спросил Елисей, вспомнив их разговор, его бледное трясущееся лицо.
- Отлегло, спасибо тебе.
- Я то тут при чем? - удивился Елисей?
- Не скромничай. Если бы не ты... ой, как плохо мне было, теперь как рукой сняло. В общем, через минут десять выйди к подъезду. Мои ребята тебе коробочку передадут. От меня подарочек, не пожалеешь.
- Не нужно мне ничего.
- Брось, и не заикайся.
Не успел он повторить отказ, как в трубке зазвучали гудки.
Раздосадованный Елисей все-таки накинул пиджак, сказал жене, что ему надо выйти минут на десять.
По безлюдной улице редкой вереницей тянулись фонари. Вокруг царили не свойственные городу покой и тишина.
Разудалое веселье Есипова ничуть не удивило. Он, как водится, сразу забыл о всех ужасах и клятвах, едва полегчало. Вряд ли, подумал Елисей, существует на свете что-нибудь, что могло бы остановить Есипова, если его плоть хоть немного набрала силы. В юности он, кажется, даже сам боялся терзающих его желаний. А сейчас даже угроза смерти не устрашает. Еще из поры совместной учебы в памяти Елисея остался один такой эпизод.
Один из преподавателей явился на занятия с симпатичной ассистенткой. Девушка была в самом соку, ее мягкое, сочное тело переполняло тонкую ткань одежды. Есипов весь вытянулся, как охотничья собака в стойке. Он пожирал ее глазами, а иногда переводил взгляд на преподавателя и бледнел, потому что профессор известен был злобным характером и цепкой на студенческие проделки памятью.
Так Есипов терзался до перемены. Едва прозвенел звонок, он ринулся вперед. Он ходил кругами около стола, за которым укладывал портфель преподаватель, не зная, как выманить аппетитную девицу.
Когда они наконец встали из-за стола и двинулись к двери, один из студентов спросил о чем-то профессора, и тут же Есипов разъединил ассистентку и ее шефа и чуть ли не руками вытеснил красавицу за дверь, где сразу обрушил на нее все свои способности: улыбки, намеки, поглаживания.
Через неделю или две по институту пронесся слушок, что тот профессор, зайдя не вовремя в свой кабинет, застукал ассистентку и Есипова в момент любовного восторга. Есипов был страшно перепуган и каялся на каждом углу, но как всегда вышел сухим из воды, а вот ту девицу в институте больше никто не видел.
На перекресток из темного проулка лихо вылетела черная "Волга", круто развернулась и , грузно сунувшись на передние колеса, тормознула у ног Елисея. Дверца открылась, салон слабо осветился.
- Елисей Иванович? - послышалось из машины.
Елисей наклонился, желая разглядеть, кто находился внутри. Чья-то крепкая рука вынырнула из проема двери и уцепилась в его плечо. Пошатнувшись, он завалился на заднее сидение.
- А где Валерий... что за шутки? - возмутился он.
Близко Елисей увидел улыбающиеся лица крепких молодых людей.
- Валерий Дмитриевич велел доставить вас как принца, а при сопротивлении - живого или в анабиозе, - сказал один, и вместе они довольно заржали.
Машина, круто развернувшись, уже неслась по пустынной улице. Повиляв по кривым улочкам, они оказались в районе местного стадиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
А на третьем месяце его жизни все и произошло.
В один из летних жарких дней, я как обычно склонился над сыном, заворачивая его в очередную пеленку, заглянул в его отвлеченные глаза - и тут личико прояснело, губки дрогнули и потянулись в непривычную улыбку, и ротик с восторгом забулькал смехом.
Смех вспышкой света озарил комнату, разлетелся по квартире, метнулся в окна, чтобы все знали - родилась душа. Жена остолбенело замерла в дверях, ревниво сокрушаясь: как это, ее дитя дарит первый смех не ей! Да простится ей этот гнев.
О, этот божественный миг! Когда моя бессмертная душа, дрогнув, озарила прикосновением мое дитя, вдохнула глоток души в маленькое тельце.
Гром и молния, пожалуй, тоже были. Если считать таковым ревнивый, неподвластный чувствам грозный блеск глаз жены. Да и как не разгневаться, как не возмутиться, если это н е т в о я д у ш а прильнула к теплу будущей жизни, а е г о ! Пусть даже он и муж тебе, и отец твоего сына. Все равно чудовищно - это же б е с с м е р т и е ! Если не об этом говорить, не об этом сокрушаться, то о чем же еще!
А через некоторое время глаза сына поменяли цвет: стали карими, как у меня. Теперь он смотрит на свет моими глазами, в нем теплится и растет капля моей души.
Теперь-то я был совершенно уверен, что моя душа жила в моем сыне. Ее трепет я вижу в его глазах. Как в зеркале, я нахожу отражение своих глаз, и его глазами загляну в новый мир. .Моя душа бессмертна. Отец мой растворился в глине подмосковных полей, но это его тоска теребит меня, когда я осенней распутицей бреду мимо сырых низин, заваленных пожухлым листом, когда смотрю на тревожно хлопочущую под ветром осину. Когда мой серый прах смешается с землей, а мой мальчик окажется в сыром захламленном клочке осеннего леса, в нем пробьется и эта осенняя хандра, от которой тоскливо сожмется сердце, и разольется по телу сладостной волной сознание, что бьется, пульсирует огонек жизни и не погаснет никогда, как бы не дул холодный ветер, как бы не грозила грядущая зима, усыпая омертвелые листья и траву сухими колкими снежинками.
Третий день. Нет смысла. Нет бога. Ничего нет. Есть бледное лицо сына, охваченное жаром тельце, слабые пальцы, упавшие на кровать. Врачи что-то отрешенно, отстранено толкующих о плохих анализах крови, о том, что они делают все возможное. Их глаза зашорены, занавешены. Они не хотят видеть отчаянья в толкущихся перед ними родителях. Лишь няньки и медсестры обозначают суету и заботу после получения ими денег. Жена, забегая домой, прячется по углам и плачет. Кроме отчаянья, у меня ничего не осталось. Теперь я знаю. Нет смысле. Нет бога. Ничего нет.
Сын очнулся от жара где-то около пяти вечера. Его рука слабо шевельнулась, он открыл глаза. Он видел меня, смотрел спокойно и серьезно.
- У тебя что-нибудь болит? - спросил я .
- Нет, - едва слышно раздвинулись его губы.
Он снова молчал, глядя серьезно и спокойно.
- Я болею, - сказал он, - и мне все хуже... Так ведь? Я, наверное, умру?
- Этого не может быть, - едва пролепетал я.
Он, казалось, успокоился, а через некоторое время сознание ушло от него - навсегда.
Ничего не стало. Через какое-то время мы с женой разошлись. Я стал жить один. Но смысла в этом не было. Я даже не пытался искать его. Зачем? Больше ничего нет. Я все тебе сказал.
***
Однажды вечером зазвонил телефон. Елисей снял трубку.
- Здорово, - вонзился в ухо знакомый переполненный весельем голос, узнаешь Валерку? Я твой должник, - он счастливо захихикал, - до этой, до гробовой досочки. Ах, досочки мои, досочки.
- Ты что, поправился? - спросил Елисей, вспомнив их разговор, его бледное трясущееся лицо.
- Отлегло, спасибо тебе.
- Я то тут при чем? - удивился Елисей?
- Не скромничай. Если бы не ты... ой, как плохо мне было, теперь как рукой сняло. В общем, через минут десять выйди к подъезду. Мои ребята тебе коробочку передадут. От меня подарочек, не пожалеешь.
- Не нужно мне ничего.
- Брось, и не заикайся.
Не успел он повторить отказ, как в трубке зазвучали гудки.
Раздосадованный Елисей все-таки накинул пиджак, сказал жене, что ему надо выйти минут на десять.
По безлюдной улице редкой вереницей тянулись фонари. Вокруг царили не свойственные городу покой и тишина.
Разудалое веселье Есипова ничуть не удивило. Он, как водится, сразу забыл о всех ужасах и клятвах, едва полегчало. Вряд ли, подумал Елисей, существует на свете что-нибудь, что могло бы остановить Есипова, если его плоть хоть немного набрала силы. В юности он, кажется, даже сам боялся терзающих его желаний. А сейчас даже угроза смерти не устрашает. Еще из поры совместной учебы в памяти Елисея остался один такой эпизод.
Один из преподавателей явился на занятия с симпатичной ассистенткой. Девушка была в самом соку, ее мягкое, сочное тело переполняло тонкую ткань одежды. Есипов весь вытянулся, как охотничья собака в стойке. Он пожирал ее глазами, а иногда переводил взгляд на преподавателя и бледнел, потому что профессор известен был злобным характером и цепкой на студенческие проделки памятью.
Так Есипов терзался до перемены. Едва прозвенел звонок, он ринулся вперед. Он ходил кругами около стола, за которым укладывал портфель преподаватель, не зная, как выманить аппетитную девицу.
Когда они наконец встали из-за стола и двинулись к двери, один из студентов спросил о чем-то профессора, и тут же Есипов разъединил ассистентку и ее шефа и чуть ли не руками вытеснил красавицу за дверь, где сразу обрушил на нее все свои способности: улыбки, намеки, поглаживания.
Через неделю или две по институту пронесся слушок, что тот профессор, зайдя не вовремя в свой кабинет, застукал ассистентку и Есипова в момент любовного восторга. Есипов был страшно перепуган и каялся на каждом углу, но как всегда вышел сухим из воды, а вот ту девицу в институте больше никто не видел.
На перекресток из темного проулка лихо вылетела черная "Волга", круто развернулась и , грузно сунувшись на передние колеса, тормознула у ног Елисея. Дверца открылась, салон слабо осветился.
- Елисей Иванович? - послышалось из машины.
Елисей наклонился, желая разглядеть, кто находился внутри. Чья-то крепкая рука вынырнула из проема двери и уцепилась в его плечо. Пошатнувшись, он завалился на заднее сидение.
- А где Валерий... что за шутки? - возмутился он.
Близко Елисей увидел улыбающиеся лица крепких молодых людей.
- Валерий Дмитриевич велел доставить вас как принца, а при сопротивлении - живого или в анабиозе, - сказал один, и вместе они довольно заржали.
Машина, круто развернувшись, уже неслась по пустынной улице. Повиляв по кривым улочкам, они оказались в районе местного стадиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62