Отец помолчал, лицо его стало грустным, заметнее проступила на подбородке седая щетина.
- Пацаном думал, - проговорил он задумчиво, - что смерти не может быть. А после таких историй думаешь, что жизнь невозможна. Наверное, дед Степан в этом был уверен... Да, он мне еще тогда сказал, что откупался своими жертвами от смерти. А умер ужасно. На даче куры у него были. Вечером исчез из дома. Когда хватились, он оказывается всех кур руками передушил, всех перетаскал, через забор побросал. Последнюю, наверное, сил уже не хватило, возле забора валялась. Сам он на заборе повис - скулой за острие металлического прута зацепился, так стоя и повис мертвый.
Отец вздохнул и сказал:
- Такая жизнь не может продолжаться. Это бред. Но какая-то должна. Сегодня ехал в электричке, за окном весело так. Солнце яркое, поляны одуванчиков. Так здорово, - отец смущенно посмотрел на Елисея. - Нет, ты, наверное, не поймешь меня?
Он дотронулся до локтя сына, засмеялся.
- Почему не пойму? - воскликнул Елисей. - Может, даже лучше тебя понимаю.
- Вряд ли, - с сомнением заметил отец.
- Ошибаешься, - загорячился Елисей...
Тот далекий день так ясно возник в ночной тьме со всей весенней зеленью, с солнцем, с глухой жаркой тенью в гуще листвы, что Елисея даже обожгло радостью и тоской по безвозвратно ушедшим родным, канувшим во тьму теплоте и близости. Ему даже показалось, что снова, как в детстве, теплые руки отца увлекают его из ночной мглы к жаркому солнечному свету...
Конечно, тогда он не понимал отца. Но сейчас мог бы обнять его, прижаться к его небритой щеке и сказать: я понимаю, я понял все...
В тот день отец еще добавил, что хорошо было, если бы нашелся такой человек, который в детстве объяснил бы ему, глупому мальчишке, что жизнь бесконечна, если строишь ее вверх, в бесконечность.
- Знаешь, как мастера кирпичи кладут? - спросил с улыбкой отец. - По веревочке, чтобы ровно было. В человеке должен такой лучик светить. Ты копошись, живи, бегай, трудись. Да нет-нет, а оглянись на лучик, посмотри, куда он светит, не сбился ли с его направления...
За окном тянулась бесконечная ночь. По пустынной улице проползла машина, ее красные огоньки проплыли по черной полосе дороги и скрылись за поворотом.
Елисей вспомнил слова Ильи Ефимовича о том, что он давно написал парижский рассказ и ему не менее семи-восьми лет. Почему же, подумал Елисей, ни звука о смысле рассказа, о главном, о вечной душе? Он же носил по редакциям, показывал друзьям?
На часах была половина первого, и все-таки Елисей подошел к телефону и набрал номер. Оказалось, что Илья Ефимович еще не спит. Он объяснил, что часто засиживается до глубокой ночи, любит тишину спящего города.
- Вы не показывали кому-нибудь свой рассказ? - спросил Елисей.
- Конечно, - засмеялся Илья Ефимович. - При социализме дружкам, а как переломало все, и в редакции носил.
- А где же эффект? - удивился Елисей. - Почему полная тишина.
- Был, был эффект, - захихикал Илья Ефимович. - При Андропове, когда по дружкам носил, пригласили в кагэбэ и открытым текстом объяснили, если я этот рассказ не засуну себе в задницу, то они меня так засунут, что уже никто не найдет. - Илья Ефимович ехидно засмеялся. - А в эпоху гласности приперлись ко мне два кореша-гэбэшника и предложили под их крышей создать секту. Обещали рассказ напечатать, в прессе раскрутить. Мне только надо будет щеки надувать и нимб над головой драить почаще, а рулить они будут. Вот так. А в апостолы, знаете, кого мне прочили? Валерку... подонка этого. А когда я их послал, пообещали в канализацию пристроить, если болтать буду. Такие дела.
- А друзья ваши что?
- Что друзья... один сказал: идея хорошая, но из штанов выпрыгивать не стоит - зима у нас суровая, задницу отморозишь. Другой сказал, что всплакнул, когда читал. Да и что, голубчик мой, может произойти? - спросил Илья Ефимович. - Вы вот прочитали - и славненько, живите, детишек кормите, с женой ругайтесь. Но не до рукоприкладства. - Илья Ефимович хихикнул. - А теперь и баиньки пора, звоните, дружок.
***
Дневная духота уже ослабла, пестрая чешуя городских построек стала насыщаться вечерними тенями, в воздухе над долиной тучами носились стрижи, будоража готовящийся к вечерней трапезе город.
В условленном месте их встретили. Радостные приветствия развеяли утомление, спутники Иошуа оживились, наперебой заговорили и невольно ускорили шаг и обогнали его. Он грустно улыбался, но не стал окликать их и в дом вошел последним.
Стол был накрыт, кто-то уже спустился к столу, только во главе стола маячило в напряжении несколько фигур. При появлении Иошуа, они оглянулись, смутились, и в это мгновение растерянности Иуда быстро занял место слева от торца стола. Еще миг замешательства, потом расступились, давая дорогу Иоанну к правой стороне. Все затихли, но Иошуа продолжал стоять, задумчиво глядя на присмиревших друзей.
- Вы оставили мне место первого, - проговорил тихим голосом Иошуа. А первый не тот, кто спешит принимать почести, а тот кто служит всем.
Иошуа взял сосуд с водой, тряпку и стал не торопясь, по очереди омывать утомленные дальней дорогой ноги спутников. Он брал пригоршнею воду, смывал пыль, смачивал огрубевшую кожу на ступнях, а потом отирал влагу тряпкой. Все смущенно молчали, только Петр посторонился, поджимая ноги.
- Не терзай мне душу, - с болью сказал он.
Иошуа замер, вглядываясь ему в глаза, потом проговорил:
- Ты убиваешь меня. Я то полагал, что с каждой каплей воды из моих рук, с каждым словом моим, душа твоя наполняется мной.
Лицо Петра размякло, он улыбнулся, на глазах его появились слезы. Он вытянул ноги, освобождая их:
- Не только ноги, и руки, и голову.
Иошуа брызнул водой ему в лицо, и все облегченно рассмеялись. Скованность рассеялась, комната наполнилась говором, ожила, все придвинулись к столу.
За ужином оживление постепенно сникло, а Иошуа сидел и никак не мог проглотить первый кусок. Снова вернулась тоска, которая охватила его сегодня днем в городе, когда на минуту отвел его в сторону посланник Никодима. Он торопливо передал предупреждение хозяина о том, что на совещании у первосвященника решено ночью арестовать Иошуа, что шпионы рыщут по городу, чтобы узнать, где ночует Иошуа, и говорили с кем-то из учеников. Больше он ничего не сказал, кивнул головой и исчез в толпе. Иошуа замер от охватившего душу ужаса, хотя давно предвидел такой исход и был готов к нему.
Днем шум оживленной толпы, жадные взгляды людей, вопросы быстро заглушили страх, отвлекли, а сейчас за столом снова тоска сдавила грудь, сжимая холодом сердце. К горлу подступила тошнота, он прикрыл глаза, и перед взором возникла взбешенная толпа, обезумевшая от крови и злобы. Снова подкатили оцепенение и холод смерти, как в детстве, когда он оказался в толпе на месте казни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62