– От невежливости.
Этот быстрый ответ стрелой пролетел над головами собравшихся, Адамберга в том числе, который сам не смог бы объяснить, что он имел в виду. Но никто не осмелился выдать свое недоумение.
– Во-во, – подвел итог разметчик.
И рука Анжельбера, замершая, словно в стоп-кадре, продолжила свое движение, бутылка наклонилась, и бокал Адамберга наконец наполнился.
– Или вот из-за такого, – продолжил Адамберг, показывая на растерзанного оленя. – Когда это произошло?
– Месяц назад. Оставь газету себе, если хочешь. Полицейским из Эвре плевать.
– Козлы, – сказал Робер.
– Что это? – спросил Адамберг, указывая на пятно рядом с телом.
– Сердце, – с отвращением сказал Илер. – Он влепил ему две пули в бок, потом вырезал сердце и расквасил его.
– А что, есть такая традиция? У оленя вырезают сердце?
Все снова помолчали в нерешительности.
– Объясни ему, Робер, – приказал Анжельбер.
– Обалдеть можно, ты горец и ничего не смыслишь в охоте.
– Ну, я взрослых сопровождал, – признался Адамберг. – Диких голубей таскал, как все мальчишки.
– И на том спасибо.
– Но на этом остановился.
– Убив оленя, – начал Робер, – ты снимаешь с него шкуру, стелешь ее ковром. На нее – трофеи и задний окорок. Внутренности не трогаешь. Переворачиваешь тушу, вырезаешь филейные части. Потом отрубаешь голову, чтобы забрать рога. Закончив, оборачиваешь зверя в его же шкуру.
– Во-во.
– Но к сердцу даже не притрагиваешься, черт побери! Раньше, бывало, его тоже вырезали. Но мир не стоит на месте. Сегодня сердце оставляют зверю.
– А кто его вырезал раньше?
– Неважно, Освальд, это было давным-давно.
– Наш-то хотел только убивать и уродовать, – сказал Альфонс. – Даже рога не забрал. Хотя те, кто ничего в этом не смыслит, охотятся именно за рогами.
Адамберг поднял глаза на развесистые рога, висящие над входной дверью.
– Нет, – сказал Робер, – это дермо.
«Дерьмо», – перевел Адамберг.
– Тише ты, – Анжельбер кивнул на барную стойку, где хозяин сражался в домино с двумя юнцами, слишком еще зелеными, чтобы присоединиться к мужам.
Робер бросил взгляд на хозяина, потом снова посмотрел на комиссара.
– Он чужак, – объяснил он шепотом.
– То есть?
– Не местный. Из Кана.
– А Кан, что ли, не в Нормандии?
Взгляды, гримасы. Надо ли посвящать горца в столь интимные и болезненные подробности?
– Кан – это Нижняя Нормандия, – объяснил Анжельбер. – А тут – Верхняя.
– Какая разница?
– Большая. Настоящая Нормандия – Верхняя, то есть наша.
Его скрюченный палец указывал на столешницу, как будто Верхняя Нормандия скукожилась до размеров аронкурского кафе.
– Смотри, – добавил Робер, – там, в Кальвадосе, тебе скажут все наоборот. Но ты им не верь.
– Не буду, – обещал Адамберг.
– Бедняги, у них все время льет дождь.
Адамберг взглянул на окна, по которым непрерывно барабанили капли.
– Дождь дождю рознь, – объяснил Освальд. – Здесь не льет, а мочит. А в твоих краях они бывают? Чужаки?
– Бывают, – признал Адамберг. – У нас имеет место некоторая напряженность между долинами Гав-де-По и Оссо.
– Ну да, – подтвердил Анжельбер, словно не узнал ничего нового.
Адамберг, хоть и привык с детства к тяжелому музыкальному ритуалу мужских собраний, почувствовал на своей шкуре, что в беседу нормандцев сложнее вникнуть, чем в чью-либо другую. Они хранили верность своей репутации молчунов. Подозрительные, осторожные фразы с трудом прокладывали себе дорогу, словно испытывая каждым словом твердость почвы. Говорили они тихо, стараясь не высказываться напрямую. Ходили вокруг да около, будто желание выложить карты на стол было столь же неуместно, как и бросить на него кусок сырого мяса.
– Почему дерьмо? – спросил Адамберг, кивая на рога над входом.
– Потому что это сброс. Чтобы повоображать, и такие сойдут. Сам посмотри, если не веришь. Там у основания кости заметны розетки.
– А это кость?
– Ты и правда профан, – грустно заметил Альфонс, словно недоумевая, с какой стати Анжельбер допустил этого невежду в их компанию.
– Это кость, – подтвердил старик. – Череп зверя прорастает наружу. Такое только у плотнорогих бывает.
– Представь, если бы наши черепа прорастали наружу, – сказал Робер мечтательно.
– Вместе с мыслями? – спросил Освальд, чуть улыбнувшись.
– Тебе это не грозит.
– Полицейским было бы кстати, – вставил Адамберг. – Хоть и небезопасно – все бы видели, что у тебя на уме.
– Во-во.
Анжельбер воспользовался задумчивой паузой, чтобы вновь наполнить бокалы.
– А в чем ты, собственно, разбираешься? Не считая полицейских? – спросил Освальд.
– Отстань от него, – приказал Робер. – В чем хочет, в том и разбирается. Он же у тебя не спрашивает, в чем ты разбираешься.
– В женщинах, – сказал Освальд.
– Он тоже, представь себе. Иначе бы от него не ушла жена.
– Во-во.
– Разбираться в женщинах – это не то же самое, что разбираться в любви. Особенно когда это касается женщин.
Анжельбер встрепенулся, словно отгоняя ненужные воспоминания.
– Объясни ему, – кивнув Илеру, он постучал пальцем по снимку растерзанного оленя.
– Самец скидывает рога каждый год.
– Зачем?
– Они ему мешают. Он носит рога, чтобы сражаться за самок. Когда драчка окончена, рога падают.
– Жаль, – сказал Адамберг. – Они красивые.
– Красота усложняет жизнь, – сказал Анжельбер. – Пойми, рога тяжелые и путаются в ветвях. После боя они сами сваливаются.
– Так люди складывают оружие. Если тебе на примере понятнее. Бабу получил, можно заключать перемирие.
– Женщины – сложная штука, – сказал Робер, в своем репертуаре.
– Но красивая.
– Вот и я про то, – вздохнул старик. – Чем они красивее, тем с ними сложнее. Их не поймешь.
– Нет, – сказал Адамберг.
– Поди знай.
Четверо мужчин разом, не сговариваясь, глотнули вина.
– Рога отпадают, это называется сброс, – продолжал Илер. – Их собирают в лесу, как грибы. А рога убитого оленя срезают. Они живые. Дошло?
– А убийце плевать на живые рога, – сказал Адамберг, возвращаясь к снимку распоротого оленя. – Его интересует только смерть. Или сердце.
– Во-во.
IX
Адамберг попытался прогнать оленя, занимавшего все его мысли. Ему не хотелось заходить в гостиничный номер с полной крови головой. Он постоял за дверью, чтобы прочистить себе мозги и прояснить мысли, насильно вогнав в них облака, шарики и голубые небеса. Потому что в комнате спал девятимесячный ребенок. А кто их знает, этих детей. Может, они способны проникнуть внутрь головы, услышать ворчливые мысли, уловить запах тревожного пота и, не дай бог, увидеть растерзанного оленя в раздумьях отца.
Адамберг бесшумно толкнул дверь. Он солгал почтенным нормандцам. Сопровождал – да, из вежливости – да, но лишь для того, чтобы посидеть с ребенком, пока Камилла будет играть на альте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83