И боле никого...
Да только вряд ли все здесь — где-то, верно, есть другой зал. На Хитровке всегда так было, всегда с двойным дном — наверху все чинно-благородно, все согласно циркулярам градоначальства да под неусыпным надзором околотошного, а как свой придет, половому мигнет да гривенник ему сунет, тот счас его в укромное место сведет да дверцу тайную отворит — там-то самое гульбище и идет! Там ни градоначальников, ни закона, там гул голосов, пьяные крики, песни, драки, поножовщина... Схлестнутся, ткнут друг дружку под ребра или череп раскроят, тут же покойника за ноги сволокут да через тайный ход на улицу вынесут, чтобы где-нибудь неподалеку бросить али в Яузу спустить. Кровь замоют — и снова тишь да гладь, будто бы и не было ничего! Снова гульба пошла, до нового покойника!
И теперь — тоже. Наверху пустой чай, собачьи потроха да прокисшая капуста, а там, внизу, все, чего душа пожелает! Там фартовые гуляют и, верно, Федька с ними!...
Сидит калека, щеки руками подперев, сомлел, дремлет.
Даже не вздрогнул, как хлопнула входная дверь.
Дохнуло улицей.
В белых клубах морозного пара возник на пороге кто-то огромный, шумный, в богатой шубе до пят, с белыми сугробами на плечах и на шапке. Затоптался на месте, сбрасывая снег.
У деловых ребят в углах челюсти до самых столов отвисли.
Опачки! Кто ж это такой сюды заявился-то? Кто такой смелый?...
Стоит на пороге купчина, сам дороден, шуба соболья, трость серебряная. Нюхает воздух, морщится, оглядывая свысока грязное помещение и редких посетителей.
Эк куда его занесло-то!
— Эй, человек!... Подь сюды!
Стремглав подскочил половой, склонился в почтительном полупоклоне.
— Чего изволите?
— Водка есть? А то околел я вовсе! Да не эта, а настоящая, царская!
— Откуда ж, ваше вашество? Ничего теперь нету. Известно — голод-с...
— Врешь, каналья! — не верит, шумит купчина. — Не может такого быть, чтобы не было! Знаю я вас, шельмецов!...
— Как перед богом!... Совсем ничегошеньки, — махом крестится, обернувшись на черную, законченную икону в углу, половой. И честные глаза таращит.
— Бога-то не поминай — чай, не в церкви! — гудит купец. — Ты лучше у себя под прилавком пошарь может, и сыщется чего! А я не обижу.
— Разве только из хозяйских запасов... Берегли для себя, для крайнего случая...
Враз появляется графин николаевской водки, тарелочка с нарезанной ломтиками и кропленной маслицем селедочкой и цельными солеными огурчиками.
— Вот и славно! — бубнит купчина, падая за крайний стол, метя полой шубы грязные, заплеванные полы.
К нему, сладко улыбаясь, потянулись из углов фартовые.
— Компанию не составите?... В шашки сыграть али в картишки по маленькой переброситься интереса не имеете?
— И то, пожалуй...
Подставляют плечи, руки, увлекают за собой в дальний угол, надеясь раздеть игрой до исподнего.
— Эй, ты!... — манит пальцем купец.
На цыпочках подбегает половой, выгибается вопросом, услужливый, готовый хоть сапоги лизать.
— Ежели меня человек спрашивать станет, скажешь, что там я, — указывает в угол купец.
— Не извольте беспокоиться! — сладко улыбается половой.
Знает, шельма, что через час ни шубы у купца, ни спеси не останется. Что сам же он вышвырнет его голого и босого на улицу. Уже без всяких улыбочек. Знает, а не предупредит, не остережет.
Все здесь сыграно, всяк свою роль назубок знает.
— Разрешите представиться — Предрайкоммунхоза, — кивает головой один из игроков, пузатенький верткий господин с бегающими глазками. — Нахожусь в Москве по делам службы.
— Начальник милиции города Забубнова...
А раньше все больше представлялись баронами, тайными советниками и офицерами лейбгвардейских полков, следующими из Петербурга в свои поместья на Тамбовщине. А то и особами духовного звания, отчего в рясы рядились и кресты на шею вешали.
— По рублику изволите-с?
— Валяй! — кивает купчина.
Метнули банчок. Повезло купчине — с ходу треху выиграл.
И тут же еще пятерку.
— Ах, какой вам фарт идет!... Может, поднимем ставочку на рублик?
— А чего на рублик, давай уж сразу на сто!...
Пошла игра — лица раскрасневшиеся, азартные...
Из коридорчика, что в отхожее место ведет, тенью выскользнул незаметный, невзрачный пацаненок на вид годков тринадцати. Огляделся по сторонам, подошел к половому, спросил что-то. Тот кивнул в угол на купчика.
Пацаненок постоял, присматриваясь к посетителям. Кого-то он знал, кого-то нет. В уголке примостились незнакомые ребятки, на вид деловые, но ведут себя до странности тихо, дале — пьяная девка калека в шинели, подле него три пацаненка о чем-то оживленно болтают, еще дале — строительная артель, сплошь неотесанная деревенщина.
Постоял пацаненок да пошел себе.
А через минутку к игрокам половой подбежал. Склонился к самому уху купчика, чего-то прошептал.
— Вас там спрашивают-с.
— Кто? — басит купчик.
— Не могу знать-с, — сладко улыбается половой. — Пожалуйте-с в отдельный кабинет — там вас ждут-с!
Настороженно подняли головы ребятки в углу.
Зашевелился проснувшийся инвалид.
— Опосля доиграем! — гудит, вставая, купец.
Игроки разочарованы — такой жирнючий налим с крючка срывается! Но половой что-то быстро им шепчет, и картежники, разом встав, тянутся к двери.
Жирен налим, да не их!... Там, где дело душегубы ладят, шулерам делать нечего! У них своя игра — у тех своя!
Половой, вьясь вьюном, бежит впереди купца, указывая ему дорогу. Проскочил вперед, услужливо распахнул дверцу:
— Проходите-с!...
А как зашел купец внутрь, тут же шагнул за ним, плотно за собой дверь затворил да сверх того на защелку закрыл.
Вот и все, захлопнулась крышка мышеловки.
Скрылся за ней купчина.
И пропал!...
Вернее сказать — сгинул!...
Глава 42
Двадцать четвертого все и случилось.
Хлопнула дверь, застучали по паркету шаги.
Кто таков?...
Позади, почтительно склонив голову, стоит Лесток. В руках два каких-то листка.
— Что вам угодно?
— Чтобы вы изволили взглянуть...
На листах два сделанных карандашом наброска. На одном корона нарисована, на другом — ряса монашеская, а вокруг нее топор, плаха да виселица.
У Елизаветы Петровны пудра из рук выпала.
— Как вас понимать?
— Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею али сидеть в монашеской келье, а головы друзей и приверженцев ваших видеть на колья насаженные? — спросил Лесток.
Пала Елизавета Петровна на колени перед образом богоматери да час, а то и поболе, усердно молилась.
— Помоги, заступница, не оставь милостью своею...
А в соседних комнатах суета, заговорщики топчутся, прибывают: камер-юнкеры Шуваловы все трое, Разумовский, камергер Михайло Илларионович Воронцов, Салтыков Василий Федорович и другие без счета.
— Все ли готово?
— Как не готово — готово... Но ежели теперь не поспешить, так поздно будет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Да только вряд ли все здесь — где-то, верно, есть другой зал. На Хитровке всегда так было, всегда с двойным дном — наверху все чинно-благородно, все согласно циркулярам градоначальства да под неусыпным надзором околотошного, а как свой придет, половому мигнет да гривенник ему сунет, тот счас его в укромное место сведет да дверцу тайную отворит — там-то самое гульбище и идет! Там ни градоначальников, ни закона, там гул голосов, пьяные крики, песни, драки, поножовщина... Схлестнутся, ткнут друг дружку под ребра или череп раскроят, тут же покойника за ноги сволокут да через тайный ход на улицу вынесут, чтобы где-нибудь неподалеку бросить али в Яузу спустить. Кровь замоют — и снова тишь да гладь, будто бы и не было ничего! Снова гульба пошла, до нового покойника!
И теперь — тоже. Наверху пустой чай, собачьи потроха да прокисшая капуста, а там, внизу, все, чего душа пожелает! Там фартовые гуляют и, верно, Федька с ними!...
Сидит калека, щеки руками подперев, сомлел, дремлет.
Даже не вздрогнул, как хлопнула входная дверь.
Дохнуло улицей.
В белых клубах морозного пара возник на пороге кто-то огромный, шумный, в богатой шубе до пят, с белыми сугробами на плечах и на шапке. Затоптался на месте, сбрасывая снег.
У деловых ребят в углах челюсти до самых столов отвисли.
Опачки! Кто ж это такой сюды заявился-то? Кто такой смелый?...
Стоит на пороге купчина, сам дороден, шуба соболья, трость серебряная. Нюхает воздух, морщится, оглядывая свысока грязное помещение и редких посетителей.
Эк куда его занесло-то!
— Эй, человек!... Подь сюды!
Стремглав подскочил половой, склонился в почтительном полупоклоне.
— Чего изволите?
— Водка есть? А то околел я вовсе! Да не эта, а настоящая, царская!
— Откуда ж, ваше вашество? Ничего теперь нету. Известно — голод-с...
— Врешь, каналья! — не верит, шумит купчина. — Не может такого быть, чтобы не было! Знаю я вас, шельмецов!...
— Как перед богом!... Совсем ничегошеньки, — махом крестится, обернувшись на черную, законченную икону в углу, половой. И честные глаза таращит.
— Бога-то не поминай — чай, не в церкви! — гудит купец. — Ты лучше у себя под прилавком пошарь может, и сыщется чего! А я не обижу.
— Разве только из хозяйских запасов... Берегли для себя, для крайнего случая...
Враз появляется графин николаевской водки, тарелочка с нарезанной ломтиками и кропленной маслицем селедочкой и цельными солеными огурчиками.
— Вот и славно! — бубнит купчина, падая за крайний стол, метя полой шубы грязные, заплеванные полы.
К нему, сладко улыбаясь, потянулись из углов фартовые.
— Компанию не составите?... В шашки сыграть али в картишки по маленькой переброситься интереса не имеете?
— И то, пожалуй...
Подставляют плечи, руки, увлекают за собой в дальний угол, надеясь раздеть игрой до исподнего.
— Эй, ты!... — манит пальцем купец.
На цыпочках подбегает половой, выгибается вопросом, услужливый, готовый хоть сапоги лизать.
— Ежели меня человек спрашивать станет, скажешь, что там я, — указывает в угол купец.
— Не извольте беспокоиться! — сладко улыбается половой.
Знает, шельма, что через час ни шубы у купца, ни спеси не останется. Что сам же он вышвырнет его голого и босого на улицу. Уже без всяких улыбочек. Знает, а не предупредит, не остережет.
Все здесь сыграно, всяк свою роль назубок знает.
— Разрешите представиться — Предрайкоммунхоза, — кивает головой один из игроков, пузатенький верткий господин с бегающими глазками. — Нахожусь в Москве по делам службы.
— Начальник милиции города Забубнова...
А раньше все больше представлялись баронами, тайными советниками и офицерами лейбгвардейских полков, следующими из Петербурга в свои поместья на Тамбовщине. А то и особами духовного звания, отчего в рясы рядились и кресты на шею вешали.
— По рублику изволите-с?
— Валяй! — кивает купчина.
Метнули банчок. Повезло купчине — с ходу треху выиграл.
И тут же еще пятерку.
— Ах, какой вам фарт идет!... Может, поднимем ставочку на рублик?
— А чего на рублик, давай уж сразу на сто!...
Пошла игра — лица раскрасневшиеся, азартные...
Из коридорчика, что в отхожее место ведет, тенью выскользнул незаметный, невзрачный пацаненок на вид годков тринадцати. Огляделся по сторонам, подошел к половому, спросил что-то. Тот кивнул в угол на купчика.
Пацаненок постоял, присматриваясь к посетителям. Кого-то он знал, кого-то нет. В уголке примостились незнакомые ребятки, на вид деловые, но ведут себя до странности тихо, дале — пьяная девка калека в шинели, подле него три пацаненка о чем-то оживленно болтают, еще дале — строительная артель, сплошь неотесанная деревенщина.
Постоял пацаненок да пошел себе.
А через минутку к игрокам половой подбежал. Склонился к самому уху купчика, чего-то прошептал.
— Вас там спрашивают-с.
— Кто? — басит купчик.
— Не могу знать-с, — сладко улыбается половой. — Пожалуйте-с в отдельный кабинет — там вас ждут-с!
Настороженно подняли головы ребятки в углу.
Зашевелился проснувшийся инвалид.
— Опосля доиграем! — гудит, вставая, купец.
Игроки разочарованы — такой жирнючий налим с крючка срывается! Но половой что-то быстро им шепчет, и картежники, разом встав, тянутся к двери.
Жирен налим, да не их!... Там, где дело душегубы ладят, шулерам делать нечего! У них своя игра — у тех своя!
Половой, вьясь вьюном, бежит впереди купца, указывая ему дорогу. Проскочил вперед, услужливо распахнул дверцу:
— Проходите-с!...
А как зашел купец внутрь, тут же шагнул за ним, плотно за собой дверь затворил да сверх того на защелку закрыл.
Вот и все, захлопнулась крышка мышеловки.
Скрылся за ней купчина.
И пропал!...
Вернее сказать — сгинул!...
Глава 42
Двадцать четвертого все и случилось.
Хлопнула дверь, застучали по паркету шаги.
Кто таков?...
Позади, почтительно склонив голову, стоит Лесток. В руках два каких-то листка.
— Что вам угодно?
— Чтобы вы изволили взглянуть...
На листах два сделанных карандашом наброска. На одном корона нарисована, на другом — ряса монашеская, а вокруг нее топор, плаха да виселица.
У Елизаветы Петровны пудра из рук выпала.
— Как вас понимать?
— Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею али сидеть в монашеской келье, а головы друзей и приверженцев ваших видеть на колья насаженные? — спросил Лесток.
Пала Елизавета Петровна на колени перед образом богоматери да час, а то и поболе, усердно молилась.
— Помоги, заступница, не оставь милостью своею...
А в соседних комнатах суета, заговорщики топчутся, прибывают: камер-юнкеры Шуваловы все трое, Разумовский, камергер Михайло Илларионович Воронцов, Салтыков Василий Федорович и другие без счета.
— Все ли готово?
— Как не готово — готово... Но ежели теперь не поспешить, так поздно будет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68