– Что не просто? Что?
– Как ты говоришь, политая…
– Это, как ты знаешь, не я сказал. Но всему время. Сегодня эти лампасы и тому подобное как раз и превратились у нас на глазах в тот самый идиотизм деревенской жизни, который имел в виду Ленин. Постой, постой! – закричал он, заметив движение Грекова. – Позволь мне так понимать эти слова Ленина. Слепые, как кроты. Не для нас же лично с тобой, а для их благополучия совершается теперь эта революция здесь в степи, проклятой богом и людьми.
– Четвертая.
Автономов, приоткрыв рот, остановился.
– Что?
– Ты же сам говорил: четвертая революция при жизни одного только поколения. – Греков стал загибать пальцы. – Октябрьская – раз; коллективизация, по словам Сталина, – вторая. А Великая Отечественная – это тебе еще больше революции: наши отступают, немцы наступают, потом опять наши. Теперь четвертая. Но люди все одни и те же.
– И ты хочешь сказать…
– Конечно, не то, что я против революции, а всего лишь то, что одно дело заставить, а другое – чтобы сами сумели понять. Даже металл, как ты знаешь, устает.
– Это каждому пионеру известно. Вот я дам команду закрыть шандоры и перетоплю всех этих пламенных патриотов тихого Дона.
– Команду, конечно, всегда можно дать…
Два огонька зажглись в глазах у Автономова.
– Но я, между прочим, погожу. – Веселая ярость плеснулась у него из глаз. – Это я еще успею. Подожду, пока ты съездишь в эту свою Приваловскую и совершишь там четвертую революцию. Мне только что звонил из Ростова первый, что ты назначен туда особоуполномоченным обкома.
– А мне он не мог позвонить?
– Это я не знаю. Я в вашей субординации не разбираюсь. Знаю только, что выезжать тебе немедленно. За этим, между прочим, тебя и вызывал.
– Вызывал? – тихо переспросил Греков.
Автономов усмехнулся:
– Согласен переделать на «пригласил», если это лучше звучит.
– Это звучит иначе.
– Сколько же тебе потребуется времени, чтобы эту революцию совершить?
– Вот этого тебе даже Федор Сорокин не смог бы сказать.
– При чем здесь Сорокин?… – Автономов сердито помолчал, сузив глаза и заглядевшись на стеклянную чернильницу. – Но ты-то, надеюсь, понимаешь, что вода не будет ждать?
– Это теперь каждому пионеру известно.
39
Если выехать сразу же, то к вечеру можно будет успеть в станицу. Правда, никак по пути нельзя миновать и райком. Из того, что Греков запомнил о Приваловской еще с тридцатых годов, больше всего осталось у него в памяти, что жили люди там на редкость спаянно, держались двор за двор, человек за человека. И вступать в колхоз тогда дольше всех не решались, выжидали, как поведут себя другие станицы и хутора, а когда наконец решились, за три дня на столе у председателя сельсовета выросла копна заявлений.
За двадцать с лишним лет многое, конечно, должно было измениться и в жизни станицы, и в нравах ее жителей, но в то, что они за этот срок неузнаваемо изменились, Греков не особенно верил. И, собираясь теперь в Приваловскую, он совсем не надеялся, что достаточно ему только там появиться, как все решится само собой. К тому же казаки, как бы там ни возражал он Автономову на его слова, оставались казаками.
Но и без надежного помощника ему там, особенно в первые дни, нельзя обойтись. Конечно, можно будет на месте найти какого-нибудь вестового или, говоря по-фронтовому, офицера связи, но еще лучше будет для пользы дела взять его с собой отсюда, со стройки.
И он стал искать Сорокина, чтобы узнать, кого из тех же комсомольцев тот смог бы выделить ему в помощь без ущерба для дела. В комитете, куда Греков позвонил, его не оказалось, а из диспетчерской чей-то громоподобный бас вместо диспетчера Тамары Черновой ответил:
– Никакого Сорокина я не знаю. И Чернова здесь сегодня не дежурит.
Греков удивился:
– А вы кто?
– Не имеет значения, – ответил совсем незнакомый Грекову бас.
Странно, Чернова обычно через сутки дежурила на эстакаде днем. Он решил, что скорее всего в мужском общежитии ему смогут подсказать, где найти Сорокина.
В полутемном коридоре общежития он вдруг наткнулся на трех или четырех девушек, шарахнувшихся при его появлении от двери комнаты, в которой жили Сорокин, Матвеев и Зверев. Они явно подслушивали под дверью и теперь обвалом загрохотали со второго этажа по лестнице. Но еще три девушки, не успев прошмыгнуть мимо Грекова, стыдливо отвернулись к стене. Среди них он узнал и секретаря-машинистку политотдела Солодову.
– А ты-то что здесь делаешь? – с изумлением спросил у нее Греков.
Люся спрятала от него в ладони багровое лицо. Но одна из хорошо знакомых Грекову электросварщиц, Люба Изотова, бесстрашно встретила его взгляд и даже приложила к губам палец.
– Василий Гаврилович, тише!
– Что здесь происходит? – теряя терпение, спросил Греков..
Оглянувшись на дверь, Люба Изотова недоверчиво приблизила к нему в полутьме коридора лицо.
– Вы правда не знаете?
– А что я должен знать?
Она еще больше приблизилась к нему и, привставая на цыпочки, задышала прямо в ухо:
– Там, Василий Гаврилович, у них с самого утра идет. Вадиму Звереву показалось, что Тамара Чернова ездила с Гамзиным на катере по Дону…
– Не показалось, а видел он это своими глазами, – осмелев и тоже приближаясь к Грекову, уточнила другая электросварщица, Люба Карпова.
Люба Изотова отмахнулась:
– Это он с чужих слов повторяет.
Теперь уже расхрабрилась и Люся Солодова:
– И сказал об этом Игорю, но тот, конечно, не поверил.
– Ну и дурак! – громко заключила Люба Изотова.
Люба Карпова прикрикнула на нее:
– Тише!… Еще и сейчас у них, Василий Гаврилович, бой. Слышите?
Теперь и Греков услышал:
– Телок ты, вот кто! Слепец! – кричал за дверью голос Вадима Зверева.
– Что же теперь будет? – плачущим голосом спросила Люся.
– Что бы там ни было, а подглядывать в замочные скважины стыдно, – и Греков потянул дверь за ручку к себе.
Боясь разоблачения, девушки шарахнулись в темноту коридора.
40
За все время, сколько ни бывал в этой комнате мужского общежития Греков, еще никогда не заставал он ее в таком виде. Большой, купленный в складчину будильник на столе показывал двенадцать часов, а все три койки оставались неприбранными. Пол усеяли обгорелые спички, а на столе, на подоконнике, на смятых подушках валялись надкушенные и недоеденные яблоки. В кадушке с китайской розой, о которой всегда лично заботился Федор Сорокин, поливая её и срезывая мертвые листья, кто-то выстроил целый частокол из окурков.
И сами обитатели этой комнаты к двенадцати дня еще не были одеты. Игорь Матвеев в трусах и в майке понуро сидел на стуле, а Вадим Зверев в одних трусах стоял перед ним, яростно грыз яблоко и прокурорски потрясал указательным пальцем.
Но самое странное заключалось в том, что тот самый Федор Сорокин, который обычно с бригадой «легкой кавалерии» сам проверял чистоту и порядок в общежитиях молодежи и за каждый окурок без всякого снисхождения пригвождал виновного к позорному столбу, теперь оставался совершенно равнодушен к разгрому в комнате, в которой жил не кто-нибудь, а лично он, секретарь комитета, комсомола стройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81