«Господи, вся эта махина вотвот рухнет!» Пыль витала под сводами огромного атриума, стены содрогались.
Он бежал и бежал и наконец достиг самого верха и нашел Офейю там, где оставил ее. Она попрежнему была бледна, но, кажется, начала оправляться после перенесенных испытаний.
Он наклонился, взял ее на руки и вновь ринулся на лестницу как раз в тот миг, когда обвалилась комната по соседству с той, где находилась девушка. Взбаламученная пыль лавиной хлынула наружу с демоническим воем.
Холодный ветер на разные голоса завывал в рушащемся здании. В ту секунду, когда Мойши достиг подножия лестницы, часть внешней стены вывалилась наружу, открывая проход в сокровищницу. Комната была пуста, если не считать стоящей на полу лампы.
Пробегая через главный зал, он почувствовал, как содрогается само основание замка, и выскочил в дверь. Снаружи Чиизаи держала наготове его думу. Он забросил Офейю в седло. Вся передняя стена Мистраля начала заваливаться внутрь. Камни пролетали мимо них, жужжа, словно рой разгневанных пчел.
Мойши вскочил на думу позади Офейи, и они поскакали прочь, промчались через разрушенные ворота, перепрыгивая через валяющиеся повсюду камни.
Позади них Мистраль распался на части, и погребальное пламя взвилось в ночное небо, на время погасив кровавую ущербную луну.
По дороге на юг Офейя рассказывала ему о том, что с ней приключилось, освобождаясь от страха, под властью которого жила так долго.
– Я становилась другими людьми. Сначала это были люди, которых я знаю или когдато знала, а потом они становились незнакомыми, делались все более и более чужими, далекими и… враждебными. Это было уже довольно плохо, но, как это ни глупо, я думала, что это я выдержу. Но потом стало еще хуже – когда это прекратилось, я стала превращаться в разных животных, чьи мысли были пустыми и вязкими, словно болотная грязь. Я пыталась думать – и не могла. А потом были рептилии, они были то активны, то впадали в летаргию, и это было какоето чудовищное, гнетущее безумие, потому что если моя рептилия о чемто и думала, то все ее мысли были о еде, о том, как набить утробу. Она желала убивать, и от этого невозможно было отделаться. А потом были насекомые, их мозг зудел от тысяч изображений и запахов, заменяющих им все другие, отсутствующие чувства. Я пыталась думать, но слишком много было запахов и изображений, они накладывались друг на друга… А потом я стала рыбой, безмятежно плавающей в воде, и мозг мой был совершенно пуст. Кем я была? Казалось, что не осталось ничего. Действительно ли я была рыбой? А может быть, птицей, или другим животным, или… Человеческое существо, которым я была, исчезло, и я ощущала потерю, тем более ужасную, что я не могла вспомнить, что же это такое – то, чем я была. Я не была даже змеей, грезящей о том, чтобы быть человеком. Даже в этой малости мне было отказано. И я закричала и кричала до тех пор, пока не пришла Сардоникс. Она выудила меня из воды. И тогда я рассказала ей все, что она хотела знать. И знаешь, что самое странное? Я не жалею об этом. Я хотела получить назад свою человеческую сущность. Какова бы ни была цена, я заплатила бы ее. С радостью.
Мойши слишком хорошо понимал ее и не мог заставить себя обвинить ее в чемлибо.
– Скажи мне, – попросила она, – что произошло под опаловой луной?
И он поведал ей обо всем, что случилось. Она слушала, словно завороженная повествованием о событиях в пещере времени, и он с радостью описывал мельчайшие подробности, чувствуя, что таким образом сможет на некоторое время отвлечь ее от того, что произошло с нею самой.
Во время рассказа он почувствовал, как ее приоткрытые губы касаются кожи на его шее, ощутил влажное прикосновение ее языка, любопытного и невинного, словно язычок ребенка, слизывающею капли сладкого пота; и весь его страх, вся тревога за ее безопасность исчезли, как будто этим простым движением она освободила и его, и себя от оков душевной боли.
Он постарался не слишком торопиться назад. Не то чтобы он не хотел возвращаться в Коррунью. а после в Шаангсей, но они, все трое, были настолько измучены, что он решил: будет разумнее не тратить последние силы на тяжелое путешествие, а взамен этого отдохнуть во время неспешной поездки. Быть может, он и не сознавал того, что просто хочет побыть с Офейей, однако инстинктивно чувствовал, что, когда они прибудут в Коррунью, им придется распрощаться.
Однако Чиизаи знала это, и во время бесконечных дневных привалов – они путешествовали только по утренней прохладе и в конце дня, когда солнце уже клонилось к закату, бросая на землю рассеянный свет, – она под тем или иным предлогом уходила, оставляя их наедине. Чаще всего она исследовала руины погибших цивилизаций, встречавшиеся им по пути.
Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей. Както раз, рассказывала она Мойши, отец взял ее на далузийское побережье, в город ПуэртоЧикама, откуда, как она узнала позже, он нелегально вывозил рууму во внутренние части страны. «Что ж, в самом напитке нет ничего такого, – сказал он ей потом. – Только запрет, изданный Церковью, ставит ее вне закона. Но разве от этого она становится менее доступной? Только более дорогой, потому что требуется дать на лапу гораздо большему количеству людей, – он подмигнул ей, – в том числе некоторым куро, имена которых я мог бы назвать». Позже, во время поездки во внутренние области, она убедилась, что ее отец был прав. Рууму пили почти повсеместно без особого вреда для себя – за исключением тех случаев, когда ктото изрядно набирался в полуденную жару.
– А твоя мать? – спросил както Мойши.
Она ответила таким потоком брани, что дальнейшее обсуждение вопроса стало неуместным.
Мойши был достаточно понятлив, чтобы не возвращаться к этому, и быстро сменил предмет разговора. И это была единственная мрачная нота в их общении за все время, что они провели вместе. Дни и ночи сливались в длинную ленту, и их тела и тело Чиизаи тоже исцелились, раны затянулись, остались только алые шрамы да боль, изредка возвращавшаяся мучительными спазмами в конце дня, более трудного, нежели прочие, а иногда в пасмурные дни, когда на горизонте собирались дождевые облака и воздух становился тяжелым от влаги, и давление падало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Он бежал и бежал и наконец достиг самого верха и нашел Офейю там, где оставил ее. Она попрежнему была бледна, но, кажется, начала оправляться после перенесенных испытаний.
Он наклонился, взял ее на руки и вновь ринулся на лестницу как раз в тот миг, когда обвалилась комната по соседству с той, где находилась девушка. Взбаламученная пыль лавиной хлынула наружу с демоническим воем.
Холодный ветер на разные голоса завывал в рушащемся здании. В ту секунду, когда Мойши достиг подножия лестницы, часть внешней стены вывалилась наружу, открывая проход в сокровищницу. Комната была пуста, если не считать стоящей на полу лампы.
Пробегая через главный зал, он почувствовал, как содрогается само основание замка, и выскочил в дверь. Снаружи Чиизаи держала наготове его думу. Он забросил Офейю в седло. Вся передняя стена Мистраля начала заваливаться внутрь. Камни пролетали мимо них, жужжа, словно рой разгневанных пчел.
Мойши вскочил на думу позади Офейи, и они поскакали прочь, промчались через разрушенные ворота, перепрыгивая через валяющиеся повсюду камни.
Позади них Мистраль распался на части, и погребальное пламя взвилось в ночное небо, на время погасив кровавую ущербную луну.
По дороге на юг Офейя рассказывала ему о том, что с ней приключилось, освобождаясь от страха, под властью которого жила так долго.
– Я становилась другими людьми. Сначала это были люди, которых я знаю или когдато знала, а потом они становились незнакомыми, делались все более и более чужими, далекими и… враждебными. Это было уже довольно плохо, но, как это ни глупо, я думала, что это я выдержу. Но потом стало еще хуже – когда это прекратилось, я стала превращаться в разных животных, чьи мысли были пустыми и вязкими, словно болотная грязь. Я пыталась думать – и не могла. А потом были рептилии, они были то активны, то впадали в летаргию, и это было какоето чудовищное, гнетущее безумие, потому что если моя рептилия о чемто и думала, то все ее мысли были о еде, о том, как набить утробу. Она желала убивать, и от этого невозможно было отделаться. А потом были насекомые, их мозг зудел от тысяч изображений и запахов, заменяющих им все другие, отсутствующие чувства. Я пыталась думать, но слишком много было запахов и изображений, они накладывались друг на друга… А потом я стала рыбой, безмятежно плавающей в воде, и мозг мой был совершенно пуст. Кем я была? Казалось, что не осталось ничего. Действительно ли я была рыбой? А может быть, птицей, или другим животным, или… Человеческое существо, которым я была, исчезло, и я ощущала потерю, тем более ужасную, что я не могла вспомнить, что же это такое – то, чем я была. Я не была даже змеей, грезящей о том, чтобы быть человеком. Даже в этой малости мне было отказано. И я закричала и кричала до тех пор, пока не пришла Сардоникс. Она выудила меня из воды. И тогда я рассказала ей все, что она хотела знать. И знаешь, что самое странное? Я не жалею об этом. Я хотела получить назад свою человеческую сущность. Какова бы ни была цена, я заплатила бы ее. С радостью.
Мойши слишком хорошо понимал ее и не мог заставить себя обвинить ее в чемлибо.
– Скажи мне, – попросила она, – что произошло под опаловой луной?
И он поведал ей обо всем, что случилось. Она слушала, словно завороженная повествованием о событиях в пещере времени, и он с радостью описывал мельчайшие подробности, чувствуя, что таким образом сможет на некоторое время отвлечь ее от того, что произошло с нею самой.
Во время рассказа он почувствовал, как ее приоткрытые губы касаются кожи на его шее, ощутил влажное прикосновение ее языка, любопытного и невинного, словно язычок ребенка, слизывающею капли сладкого пота; и весь его страх, вся тревога за ее безопасность исчезли, как будто этим простым движением она освободила и его, и себя от оков душевной боли.
Он постарался не слишком торопиться назад. Не то чтобы он не хотел возвращаться в Коррунью. а после в Шаангсей, но они, все трое, были настолько измучены, что он решил: будет разумнее не тратить последние силы на тяжелое путешествие, а взамен этого отдохнуть во время неспешной поездки. Быть может, он и не сознавал того, что просто хочет побыть с Офейей, однако инстинктивно чувствовал, что, когда они прибудут в Коррунью, им придется распрощаться.
Однако Чиизаи знала это, и во время бесконечных дневных привалов – они путешествовали только по утренней прохладе и в конце дня, когда солнце уже клонилось к закату, бросая на землю рассеянный свет, – она под тем или иным предлогом уходила, оставляя их наедине. Чаще всего она исследовала руины погибших цивилизаций, встречавшиеся им по пути.
Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей. Както раз, рассказывала она Мойши, отец взял ее на далузийское побережье, в город ПуэртоЧикама, откуда, как она узнала позже, он нелегально вывозил рууму во внутренние части страны. «Что ж, в самом напитке нет ничего такого, – сказал он ей потом. – Только запрет, изданный Церковью, ставит ее вне закона. Но разве от этого она становится менее доступной? Только более дорогой, потому что требуется дать на лапу гораздо большему количеству людей, – он подмигнул ей, – в том числе некоторым куро, имена которых я мог бы назвать». Позже, во время поездки во внутренние области, она убедилась, что ее отец был прав. Рууму пили почти повсеместно без особого вреда для себя – за исключением тех случаев, когда ктото изрядно набирался в полуденную жару.
– А твоя мать? – спросил както Мойши.
Она ответила таким потоком брани, что дальнейшее обсуждение вопроса стало неуместным.
Мойши был достаточно понятлив, чтобы не возвращаться к этому, и быстро сменил предмет разговора. И это была единственная мрачная нота в их общении за все время, что они провели вместе. Дни и ночи сливались в длинную ленту, и их тела и тело Чиизаи тоже исцелились, раны затянулись, остались только алые шрамы да боль, изредка возвращавшаяся мучительными спазмами в конце дня, более трудного, нежели прочие, а иногда в пасмурные дни, когда на горизонте собирались дождевые облака и воздух становился тяжелым от влаги, и давление падало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74