Она поклонилась Большому Эзу и, когда он представил ей Хонно, тепло, по-дружески приветствовала ее. Гости сняли обувь, которая тут же была поставлена в красивый шкафчик, стоящий в холле, и прошли внутрь дома. На стенах висели деревянные гравюры, изображавшие эротические сцены; многие из них были едва видны за цветами, вазы с которыми стояли повсюду. Хозяйка проводила гостей в комнату с шестью ковриками-татами на полу и массивным, выкрашенным в красный цвет сундуком, чьи железные части были украшены причудливой, затейливой резьбой. В простой фарфоровой вазе красовалась желтая хризантема. Принесли чай, и Большой Эзу почти сразу извинился и ушел, оставив женщин одних.
— Он часто приходит сюда? — поинтересовалась Хонно у хозяйки.
— Нет, что вы! — ответила Мама-сан, и, казалось, сама мысль об этом опечалила ее. — Он приходит сюда крайне редко.
Круглое лицо Мамы-сан было приятным, седые волосы тщательно уложены в замысловатую прическу и заколоты большими деревянными шпильками. Одета она была по старинной моде в нежно-зеленое кимоно, из-под которого выглядывал подол желтой нижней юбки. Грим являл собой традиционное сочетание трех цветов: красного, белого и черного — сильно набеленное лицо, черные брови и глаза, ярко-красные губы и щеки.
— А как вы познакомились с Большим Эзу?
Мама-сан чудно наклонила голову, словно пересмешник на ветке, и ответила:
— Заведение принадлежит ему.
И улыбнулась Хонно застенчиво и даже подобострастно.
— Скажите, вы обедали сегодня в Джинзе, в его клубе?
— Как, и клуб тоже принадлежит Большому Эзу?
— Конечно, — и Мама-сан снова по-птичьи кивнула головой. На лице ее появилось точно такое же выражение, как у мамаши, гордящейся достижениями своего сына. — Большой Эзу владеет многим, но ему все это не нужно. Понимаете, что я имею в виду?
— Не совсем.
— Попробую объяснить. — Мама-сан сложила руки на коленях. Неяркий свет струился из соседней комнаты, отделенной от той, где находились женщины, не стеной, а украшенными эротическими рисунками седзи. Этот свет мягко освещал лицо женщины, делая его очертания нечеткими, размытыми; Хонно вспомнился вид Токио, открывавшийся из стрельчатых узких окон в ресторане, где они с Большим Эзу обедали, — такой же нереальный, лишенный четких контуров, как и лицо Мамы-сан. — Я имею в виду следующее. Человек достигает определенного благополучия, но на что уходит его богатство, если ему недостает разума? Конечно, он может ездить на дорогих машинах, покупать изысканную одежду, иметь дом в Кодзимаси, но если этого человека не уважают, он ничто, несмотря на все его богатство; жизнь его — как вода, бесследно уходящая в песок.
— Это вы говорите о Большом Эзу?
— Нет, ну что вы, никоим образом. Я стараюсь объяснить вам истинную природу вещей. Некоторые события, потрясающие нас до глубины души, нуждаются в толковом, логическом объяснении. Это объяснение помогает нам умом понять то, что отказывается понимать наше сердце.
В этот момент появился Большой Эзу.
— Нам пора, Мама-сан. Мы поднимемся наверх. Пожилая женщина поклонилась.
— Понимаю.
— Вы закончили ваш разговор?
Мама-сан загадочно взглянула на него и ответила:
— Мы философствовали, а делать это можно бесконечно.
Большой Эзу, в свою очередь, поклонился Маме-сан и сделал Хонно знак следовать за ним. Они вышли из комнаты и прошли к лестнице. В холле Хонно заметила какого-то человека, очень похожего на одного из людей Большого Эзу; он стоял у лестницы и отвел взгляд в сторону, когда Большой Эзу, а за ним Хонно проследовали мимо.
— Куда мы идем? Зачем мы здесь? — начала спрашивать Хонно, но ответа не получила.
Они поднялись на второй этаж, где большое помещение делилось на отдельные комнаты при помощи седзи — таких же, какие Хонно видела в первой комнате — из рисовой бумаги и с эротическими рисунками. Строго говоря, это были и не комнаты в обычном понимании, и в них невозможно было уединиться полностью, хотя подобное, с точки зрения европейца, неудобство не мешало японцам, чуждым индивидуализма.
— Здесь, конечно, не спят, — тихо сказал Большой Эзу, — но тем не менее видят сны.
Пройдя ряд комнат, он остановился перед последней передвижной стеной и, положив руку на окрашенную в серый цвет деревянную раму, повернулся к Хонно:
— Доверие, уважаемая госпожа Кансей, очень часто обманывают те, кому мы доверяем. Не хотите ли убедиться в моих словах?
Он толкнул раму, она отъехала в сторону, и Хонно в изумлении уставилась на двух людей, слившихся в экстазе страсти. Оба тела ритмично, сладострастно двигались. Мужчина, почувствовав, что на него смотрят, оттолкнул женщину, и та, высвободившись из простыней, уселась и посмотрела в сторону Хонно. Боже, да это была не женщина вовсе, а мужчина! Хонно внимательно всмотрелась в его лицо, и кровь застыла у нее в жилах: Эйкиси! Перед ней сидел ее муж, минуту назад занимавшийся любовью с другим мужчиной! У Хонно закружилась голова. Нет! Такого не может быть! Невероятно, это, наверное, просто дурной сон! В памяти всплыли слова Мамы-сан; «Если человека не уважают, он ничто, его жизнь — как вода, бесследно уходящая в песок». Мама-сан упоминала Кодзимаси... Ну, конечно, это один из районов Токио, пользующийся нехорошей славой, и именно там Эйкиси вырос, ходил в школу. Там жили и его родители. Теперь понятно, старая мудрая женщина пыталась подготовить ее к неприятному сюрпризу, как-то помочь, ослабить удар.
— Хонно-сан! — завизжал Эйкиси. — Как вы осмелились прийти сюда? Как вы осмелились лгать, что вы уехали, и шпионить за мной? — Его лицо выражало безграничное отвращение. — Хотя, что я удивляюсь? Вы же родились в год лошади! Да, я знаю это! Проклятая женщина!
В глазах Хонно застыл стыд и ужас, и это еще больше разозлило Эйкиси, он продолжал вопить все яростнее:
— За месяц до нашей свадьбы твой папаша пришел к нам в дом и сообщил, в какой год родилась его распрекрасная дочь. Он, конечно, хотел денег за свою ценную информацию, и, поскольку он разговаривал со мной, я ему заплатил. Да, его сведения действительно имели для меня определенную ценность, но не ту, о которой думал бедный старый идиот. Я получил прекрасное средство держать тебя в узде, чтобы твое упрямство и своеволие не мешали мне жить так, как я хочу.
Эйкиси потянулся к юноше, сидевшему рядом с ним, любовно обнял его.
— А теперь, проклятая женщина, убирайся вон отсюда! Не мешай мне заниматься любовью!
Хонно хотелось кричать, но голос пропал. Последние слова мужа вывели ее из оцепенения, она повернулась, ничего не ответив, и пошла прочь, горя от стыда и гнева. Прошла мимо Большого Эзу, почти пробежала все комнаты и начала спускаться вниз по лестнице. Выскочила во двор, забыв надеть свои туфли, и бросилась к тихому пруду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
— Он часто приходит сюда? — поинтересовалась Хонно у хозяйки.
— Нет, что вы! — ответила Мама-сан, и, казалось, сама мысль об этом опечалила ее. — Он приходит сюда крайне редко.
Круглое лицо Мамы-сан было приятным, седые волосы тщательно уложены в замысловатую прическу и заколоты большими деревянными шпильками. Одета она была по старинной моде в нежно-зеленое кимоно, из-под которого выглядывал подол желтой нижней юбки. Грим являл собой традиционное сочетание трех цветов: красного, белого и черного — сильно набеленное лицо, черные брови и глаза, ярко-красные губы и щеки.
— А как вы познакомились с Большим Эзу?
Мама-сан чудно наклонила голову, словно пересмешник на ветке, и ответила:
— Заведение принадлежит ему.
И улыбнулась Хонно застенчиво и даже подобострастно.
— Скажите, вы обедали сегодня в Джинзе, в его клубе?
— Как, и клуб тоже принадлежит Большому Эзу?
— Конечно, — и Мама-сан снова по-птичьи кивнула головой. На лице ее появилось точно такое же выражение, как у мамаши, гордящейся достижениями своего сына. — Большой Эзу владеет многим, но ему все это не нужно. Понимаете, что я имею в виду?
— Не совсем.
— Попробую объяснить. — Мама-сан сложила руки на коленях. Неяркий свет струился из соседней комнаты, отделенной от той, где находились женщины, не стеной, а украшенными эротическими рисунками седзи. Этот свет мягко освещал лицо женщины, делая его очертания нечеткими, размытыми; Хонно вспомнился вид Токио, открывавшийся из стрельчатых узких окон в ресторане, где они с Большим Эзу обедали, — такой же нереальный, лишенный четких контуров, как и лицо Мамы-сан. — Я имею в виду следующее. Человек достигает определенного благополучия, но на что уходит его богатство, если ему недостает разума? Конечно, он может ездить на дорогих машинах, покупать изысканную одежду, иметь дом в Кодзимаси, но если этого человека не уважают, он ничто, несмотря на все его богатство; жизнь его — как вода, бесследно уходящая в песок.
— Это вы говорите о Большом Эзу?
— Нет, ну что вы, никоим образом. Я стараюсь объяснить вам истинную природу вещей. Некоторые события, потрясающие нас до глубины души, нуждаются в толковом, логическом объяснении. Это объяснение помогает нам умом понять то, что отказывается понимать наше сердце.
В этот момент появился Большой Эзу.
— Нам пора, Мама-сан. Мы поднимемся наверх. Пожилая женщина поклонилась.
— Понимаю.
— Вы закончили ваш разговор?
Мама-сан загадочно взглянула на него и ответила:
— Мы философствовали, а делать это можно бесконечно.
Большой Эзу, в свою очередь, поклонился Маме-сан и сделал Хонно знак следовать за ним. Они вышли из комнаты и прошли к лестнице. В холле Хонно заметила какого-то человека, очень похожего на одного из людей Большого Эзу; он стоял у лестницы и отвел взгляд в сторону, когда Большой Эзу, а за ним Хонно проследовали мимо.
— Куда мы идем? Зачем мы здесь? — начала спрашивать Хонно, но ответа не получила.
Они поднялись на второй этаж, где большое помещение делилось на отдельные комнаты при помощи седзи — таких же, какие Хонно видела в первой комнате — из рисовой бумаги и с эротическими рисунками. Строго говоря, это были и не комнаты в обычном понимании, и в них невозможно было уединиться полностью, хотя подобное, с точки зрения европейца, неудобство не мешало японцам, чуждым индивидуализма.
— Здесь, конечно, не спят, — тихо сказал Большой Эзу, — но тем не менее видят сны.
Пройдя ряд комнат, он остановился перед последней передвижной стеной и, положив руку на окрашенную в серый цвет деревянную раму, повернулся к Хонно:
— Доверие, уважаемая госпожа Кансей, очень часто обманывают те, кому мы доверяем. Не хотите ли убедиться в моих словах?
Он толкнул раму, она отъехала в сторону, и Хонно в изумлении уставилась на двух людей, слившихся в экстазе страсти. Оба тела ритмично, сладострастно двигались. Мужчина, почувствовав, что на него смотрят, оттолкнул женщину, и та, высвободившись из простыней, уселась и посмотрела в сторону Хонно. Боже, да это была не женщина вовсе, а мужчина! Хонно внимательно всмотрелась в его лицо, и кровь застыла у нее в жилах: Эйкиси! Перед ней сидел ее муж, минуту назад занимавшийся любовью с другим мужчиной! У Хонно закружилась голова. Нет! Такого не может быть! Невероятно, это, наверное, просто дурной сон! В памяти всплыли слова Мамы-сан; «Если человека не уважают, он ничто, его жизнь — как вода, бесследно уходящая в песок». Мама-сан упоминала Кодзимаси... Ну, конечно, это один из районов Токио, пользующийся нехорошей славой, и именно там Эйкиси вырос, ходил в школу. Там жили и его родители. Теперь понятно, старая мудрая женщина пыталась подготовить ее к неприятному сюрпризу, как-то помочь, ослабить удар.
— Хонно-сан! — завизжал Эйкиси. — Как вы осмелились прийти сюда? Как вы осмелились лгать, что вы уехали, и шпионить за мной? — Его лицо выражало безграничное отвращение. — Хотя, что я удивляюсь? Вы же родились в год лошади! Да, я знаю это! Проклятая женщина!
В глазах Хонно застыл стыд и ужас, и это еще больше разозлило Эйкиси, он продолжал вопить все яростнее:
— За месяц до нашей свадьбы твой папаша пришел к нам в дом и сообщил, в какой год родилась его распрекрасная дочь. Он, конечно, хотел денег за свою ценную информацию, и, поскольку он разговаривал со мной, я ему заплатил. Да, его сведения действительно имели для меня определенную ценность, но не ту, о которой думал бедный старый идиот. Я получил прекрасное средство держать тебя в узде, чтобы твое упрямство и своеволие не мешали мне жить так, как я хочу.
Эйкиси потянулся к юноше, сидевшему рядом с ним, любовно обнял его.
— А теперь, проклятая женщина, убирайся вон отсюда! Не мешай мне заниматься любовью!
Хонно хотелось кричать, но голос пропал. Последние слова мужа вывели ее из оцепенения, она повернулась, ничего не ответив, и пошла прочь, горя от стыда и гнева. Прошла мимо Большого Эзу, почти пробежала все комнаты и начала спускаться вниз по лестнице. Выскочила во двор, забыв надеть свои туфли, и бросилась к тихому пруду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151